К юбилею

Заглянув на канал Вести-24 обнаружил, что "...знаменитому писателю, поэту, драматургу сегодня 80". Войнович, ага. Никто не спорит, писатель хороший, особенно если читать не худлит, а тексты документальные. Посему припомнил я старый пост двухлетней давности - вполне актуально на фоне минувших событий. Описание Войновичем свободолюбивойтусовочки. Очень, очень показательно.

В 1973 году я приехал на только что купленных "Жигулях" к поэту Науму Коржавину,который недавно получил квартиру где-то на Юго-Западе, в районе новостроек. Получил и собирался оставить, поскольку уже готовился к отъезду в Америку. В тот вечер на кухне у Эмы (так мы все его звали, а имя писали через одно "м") собрались сравнительно молодые бунтари. Некоторые из них уже прославились тем, что выступали в чью-то защиту, писали советским властям резкие письма, занимались распространением "самиздата" и подверглись гонениям. Кого-то из них исключили из партии или даже уволили с работы, а одна из этой компании была уже признанной героиней: первый срок отсидела и готовилась ко второму.

Поэтому другими гостями, еще не хлебнувшими тюремной баланды, ее пылкие речи выслушивались с особым вниманием и почтением, хотя плела она с апломбом несусветную чушь. Я о ней как-то писал, но рассказал только о начале нашего общения, когда мы не сошлись во взглядах на события столетней давности. Эта дама, когда зашла речь (почему-то) о народовольцах, стала возбужденно выкрикивать:

-- Ах, эти народовольцы! Ах, эта Перовская! Если б я жила в то время, я бы задушила ее своими руками.

Тут я не выдержал и вмешался. Я все-таки написал о народовольцах целую книгу и находил много сходства между ними и диссидентами нашего времени.

-- Вы на себя наговариваете, -- сказал я. -- Перовскую вы бы душить не стали.

Женщина возбудилась еще больше.

-- Я? Ее? Эту сволочь? Которая царя-батюшку бомбой... Клянусь, задушила бы, не колеблясь.

-- Да что вы! -- сказал я. -- Вы себя плохо знаете. В то время вы не только не стали бы душить Перовскую, а, наоборот, кидали бы вместе с ней в царя-батюшку бомбы.

Она ожидала любого возражения, но не такого.

-- Я? В царя-батюшку? Бомбы? Да вы знаете, что я убежденная монархистка?

-- Я вижу, что вы убежденная монархистка. Потому что сейчас модно быть убежденной монархисткой. А тогда модно было кидать в царя-батюшку бомбы. А уж вы с вашим характером точно оказались бы среди бомбистов.

Вскоре я собрался ехать домой, и меня попросили довезти эту монархистку хотя бы до метро. Она села на заднее сиденье, и мы поехали. Был февраль, стужа, метель, гололед. Мы ехали из района новостроек. Между ним и обжитой частью города лежал бескрайний и дикий пустырь. Ни спереди, ни сзади, ни справа, ни слева не видно было ни огней, ни машин, ни людей, ни собак, да и дорога временами исчезала под пеленой поземки. А в моих "Жигулях" посреди этого мрака было тепло и уютно, мирно мерцали циферблаты приборов и играла негромкая музыка. Моя пассажирка, пригревшись сзади, сначала, кажется, прикорнула, а потом, проснувшись-потянувшись, спросила сонным и вкрадчивым голосом: "Скажите, а во сколько вам обошлась ваша машина?" Я сделал вид, что не понял подтекста, и ответил: "Эта машина стоит пять с половиной тысяч рублей". "Нет, - сказала она, - я не об этом... - а я и не сомневался, что не об этом...- я спрашиваю, сколько вы за нее платили своей совестью?" Я затормозил осторожно, не выжимая сцепления. Машина метра полтора проползла юзом и остановилась, упершись колесом во вмерзший в дорогу кирпич. "Вы можете выйти, - сказал я, - чтобы не платить совестью за эту поездку". "Я вам заплачу деньгами", - сказала она и, кажется, стала рыться в своем кошельке. "Нет, нет, - возразил я. - Деньгами не берем, берем только совестью". Она помолчала, потом осторожно спросила: "А отсюда далеко до  етро?" - "Не имею понятия. Вы можете выйти и спросить. Если кого-нибудь
встретите". Она сидела, молчала и покидать машину не торопилась. Конечно, можно было б над ней еще поизмываться, но я подумал: а вдруг обидится и выскочит из машины? Ведь не смогу же я здесь ее бросить, придется бегать за ней по пустырю.

Вы оценили, какая восхитительная безупречность? В этом отрывке прекрасно всё, от и до. Поэт Наум Коржавин, получающий от тоталитарного режима квартиру в Москве (а не место на нарах под Сыктывкаром) и собирающийся в Америку, причем означенная квартира используется для сборищ "молодых бунтарей". "Героиня", плетущая "с апломбом несусветную чушь". Сам Войнович - не меньший бунтарь, - купивший машину за пять с половиной тысяч брежневских рублей - сумма по тем временам чудовищная. Ну а история про "совесть" - без комментариев.

В те дни жара в Москве стояла невероятная. Ко мне приехала из провинции моя мама. Врачи нашли у нее в животе огромную опухоль, подозревали, что это рак в самой последней стадии и вряд ли операбельный.

<...>

Меня именно в то время в очередной раз собирались исключить из Союза писателей, и уже велась подготовка к моему "персональному делу". Тем не менее известный моим читателям союзписательский начальник Виктор Николаевич Ильин обещал написать официальную бумагу, чтобы мою маму, иногороднюю и без прописки, взяли в больницу Министерства путей сообщения, где ее обещали срочно и на высоком уровне обследовать. И вот мы сидим впятером под крышей, потные, прибитые горем, и тут является "адын дэвочка", лет двадцати, дочь известного академика, пламенная той поры диссидентка, и предлагает мне подписать какое-то воззвание. Я не могу ей не отказать, но пытаюсь объяснить, как есть. Понимаете, моя мама... ей надо в больницу... Мне обещали дать бумагу... Но если сегодня моя фамилия опять прозвучит по Би-би-си или "Голосу Америки", мне эту бумагу не дадут...

Потом Боннэр вспомнила о Георгии Владимове, который, как и я, жил в Германии:

-- А Жорку ты часто видишь?
-- Да нет, -- сказал я, -- не часто.
-- А что так?
-- Ну ты же знаешь, у него характер сложный.

И тут на лице ее возникло выражение полной отчужденности и даже враждебности.

-- Учти, -- сказала она сердито, -- Андрей очень высоко ценит Владимова.

Я Владимова тоже ценю, но характер у него сложный, и одно другому не противоречит.

А что касается эстетических вкусов Сахарова, то, с каким бы почтением я ни относился к Андрею Дмитриевичу, в литературе он для меня авторитетом не был и быть не мог. Да и вообще для человека с долгим писательским и читательским опытом какие могут быть авторитеты?

При прощании Люся (так называли ее друзья и я в их числе) была со мной холодна. Я пригласил ее на свое выступление в Гарварде, она отказалась.

Что же мы видим в итоге? Да то же, что и сегодня: кучка озлобленной "интеллигенции" страдающая патологическим нарциссизмом помноженным на сверхценные идеи. Эпизод с матерью Войновича особенно показателен - радикальный большевизм, только знак поменяли.

Советую, почитайте. Портретная галерея на фоне мифов о Солженицыне прекрасная. Не понимаю, как Войновича после этого старая диссида не прокляла троекратно - от светлого образа бескомпромиссных борцов-бессеребренников и тени не осталось. Остались "дочки академиков", которым хотелось острых ощущений...