О власти, о свободе и оружии

        Что же будет Родиной и с нами, если завтра у каждого из нас окажется револьвер под подушкой, вместе со справкой на предмет разрешения обладания, хранения, и ношения оного. Разумеется, первый интерес в таких ситуациях обращается к тому, как с этим обстоит дело у других. Поминали Британию, где этого строго нельзя, Швейцарию, где это обязательно нужно, Австралию, где просто можно, ну и, конечно, Штаты, где это и можно, и принято.

Получается, в общем, примерно так. Оружие – где бы то ни было – опасная штука, и без него вроде как было бы спокойнее.

Сказать, что всё это фигня, было бы нечестно. Что на это можно возразить? Ничего. В самом деле, орудие убийства есть орудие убийства, и всегда есть люди, которые по глупости, неосторожности, или злому умыслу используют его для убийства других людей. Оно конечно не является панацеей, но преступники зная, что у человека есть пушка действуют осторожнее, или, что чаще всего – отказываются от своих замыслов. Довольно часто преступники обзаводятся оружием похищая или отбирая его у растяп и морально не готовых к применению, но всё же приобредших оружие граждан. И так далее, и так далее, и всё это будет правда.

Тем не менее, из тех же данных – у трёх американцев из четырёх дома или в кармане водится какая-нибудь стреляющая штука. Интересно, что на вопрос, зачем она им нужна – конкретно – они отвечают: “Это моё право”. И это самое “моё право”, видимо, перевешивает для них все неприятности, включая отнюдь ненулевой шанс быть застреленным из собственного оружия. “Моё право”.

Сказать, что и это всё фигня, было бы, опять же, нечестно. Есть вещи поважнее мира, и есть вещи поважнее риска. Но можно сказать, что это характеризует американцев как законченных либералов, отстаивающих смешное и антиобщественное право играться в мифический “дикий запад”.

Так что теперь – о правах.

        Вообще говоря, известное выражение “права и свободы”, вполне себе тавтологично. Самое слово “свобода” в исходном его понимании означает отнюдь не популярное нынешнее “не сметь мешать”, не отсутствие рамок и пределов, но нечто совсем иное. “Свободый”, “франк” – так называли тех, кто считался полноценным, и через это полноправным, членом общины. Свобода – это полнота прав, признаваемых за полноценным человеком.

Существуют, опять же, традиционные критерии полноценности. Их, в общем, три. Во-первых, это обладание знанием, почитаемым в данном обществе священным. Во-вторых, способность выступать в собрании, поднять голос, давать и держать слово. И, наконец, третье – держать в руках боевое оружие, оружие, из которого можно убить другого человека. Оружие, которым можно сразиться один на один.

Интересно, что во всех трёх случаях речь идёт о праве владения оружием, правда разным. Недлинный свиток с письменами может оказаться оружием острее сотен сабель, а слово способно связать несчетные мириады.

Эти права были и основой морали. Всякая вина в конечном итоге сводится к предательству, к нарушению доверия. Люди, вручившие человеку знание, допустившие его к общественным делам, и позволившие ему носить оружие, вправе требовать, чтобы он использовал всё это должным образом. Иначе законы отчуждаются, лишаются своего основания, и становятся просто перечнем внешних требований, налагаемых невесть почему невесть кем.

Эти основания полноценности, полноты прав, и самоуважения, меняясь, переплетаясь, сочетаясь и отменяя друг друга, пронизывают историю. Бывали общества, где права разделялись между сословиями или варнами; бывало, что совокупность этих прав признавалась только за одной группой людей или за одним сословием; бывало, что обладатели одного из этих прав возвышались над остальными. Бывало всё. Современные общества в этом смысле не исключение. Требование “всеобщности прав” для граждан означало только то, что все эти права должны были быть переданы каждому человеку. Переданы реально, как права, основанные на полноценности, а не как условные фантики, называемые “правами”. И эти права действительно пытаются осуществлять, хотя до полной их реализации ещё далеко. Осуществляют их, однако, не “демократия” и “планомерные снижения избирательного ценза”. А, например,огнестрельное оружие.

Собственно, с него-то всё и началось. От мушкета и до железного изделия “полковника, который сделал людей равными”, оружие становилось доступным всё большему числу людей. Сейчас каждый человек – именно каждый – может взять в руки предмет, который может убить другого человека.

Итак. Вопрос состоит не в том, нужно ли каждому человеку оружие, и как часто люди будут его использовать по прямому назначению. Вопрос состоит в том, имеют ли граждане право (прежде всего – моральное) иметь в своём распоряжении орудия убийства.

        Тем не менее, без разговора о назначении оружия обойтись нельзя. Дело в том, что этот вопрос очень часто мистифицируется. А именно: оружие приравнивают к любому орудию, нужному только в момент непосредственного применения. Молоток нужен для того, чтобы забить гвоздь, а клещи – для того, чтобы его выдернуть, не менее и не более того. В то же время оружие используется далеко не только затем, чтобы ранить или убить. Сияние бронзы или холодный блеск воронёной стали – это знамения силы и смерти, и торжества над силой и смертью.

Оружие демонстративно. Оно олицетворяет собой угрозу своего применения, а также готовность носящего его применить. Препоясавшийся мечом должен быть готов к тому, чтобы извлечь его из ножен.

Право носить оружие – это право угрожать, демонстрировать свою решимость, заставлять считаться с собой. И, разумеется, право его применять, право, ограниченное только последующим судом других людей, который определит меру правоты или неправоты применившего оружие. Право быть судимым не до, а после действия, быть судимым не за то, что поднял меч, а за то, что опустил на неповинную голову…

Есть ли у людей такое право – не с точки зрения УК, а с точки зрения духа законов?

        Лишить людей права на обладание оружием – значит, заранее отказать им в доверии.

Интересно, однако, кто вправе это делать – отказывать в доверии. Когда одна часть общества отказывает другой в каком-то праве, а та платит ей тем же – как это было в строго сословных обществах, где, скажем, читающий священные гимны не брал в руки оружия, а носящий меч не касался свитков, – это понятно. Можно отказаться от владения оружием, от ношения оружия. Но этот отказ должен быть свободным, добровольным и осмысленным. Понятно и достойно похвалы чувство уверенности в своих согражданах, спокойное отсутствия интереса к военным занятиям, наконец, просто нежелание брать в руки орудия убийства. Это благородно и смело – ходить безоружным. Но тот, кому запрещено носить оружие, всего лишь слаб и бесправен. Слабый и бесправный не может быть благородным. Он не может быть даже законопослушным в полном смысле этого слова. Ему просто не доверяют опасную игрушку.

Вот знакомый нам всем пример из смежной сферы. Не так давно в России существовала цензура. Вопреки сегодняшним умонастроениям, надо признать, что это было не самое худшее и не самое вредное из советских учреждений. По большому счёту, девяносто девять процентов того, чего она не допускала до печати, её и не стоило. Тем не менее это учреждение вызывало лютую ненависть, и поделом. Ибо, во-первых, вместе с мусором и грязью иногда выбрасывалась и та щепоть настоящей соли, ради которой вообще пишутся и читаются книги. Однако, у цензуры был и другой, не менее (а то и более) существенный грех: само её существование оправдывало все претензии и клеветы злонамеренных людей, позволяло им лгать о себе, перелагая вину за своё ничтожество на угнетающую их несвободу; и, главное, это невозможно было опровергнуть. Вину за свою бездарность, как мы помним, эти люди перелагали на государство. И, что самое интересное, оно действительно было в этом виновато, поскольку оно само взяло эту вину на себя.

        Начальствующий – это вот именно что “архонт”, “старшой”, “первый”. Но первый-то в ряду, а не вне ряда. И, соответственно, он владеет именно тем, что есть у рядовых, хотя и в большей степени. В первую очередь, разумеется, это касается “силы”. Власть должна обладать силовым превосходством над подвластными. Но это должно быть именно превосходство в силе над сильными, а не над слабыми, не ослабление их. Последнее может применяться только ради наказания. Человека можно лишить многого: прав, свободы, имущества, жизни – но только не в превентивном порядке.

“Начальник” всегда стоит впереди всех, в прямом или переносном смысле. Но если за его спиной не дружина с обнаженными мечами, а толпа, или, того хуже, обоз с плачущими женщинами, начальник перестаёт быть “начальником” и становится в лучшем случае ночным сторожем при обозе – каковое место и отводят всякой начальствующей власти наиболее последовательные либералы, для которых власть – это группа лиц, делающих за общество и вместо общества некоторые полезные этому обществу дела, получая от него за это умеренную мзду. В худшем же это инородная, чуждая обществу власть, власть “иного начала”. Я говорю – в худшем, поскольку Господь принципиально не посылает нам ангелов небесных, чтобы они правили нами, а вот его противник не прочь воцариться.

Власть – это не посторонняя нам сила, взявшаяся невесть откуда, сверху, снизу, или сбоку припёка, короче говоря извне. Власть – это часть нас самих, хотя и вознесённая над нами. Кем вознесённая – “вопрос о власти” состоит именно в этом: мы ли сами определили себе власть, досталась ли она нам какими-то обстоятельствами, или же она воздвигнута силой, находящейся за пределами нашей воли и обстоятельств? Тем не менее, это власть людей над людьми. И она обязана считаться с естественными правами людей, иначе сама природа власти изменится, и не в лучшую сторону.

В этом смысле весьма интересен тот факт, что либерализм – безудержный и бескрайний – на деле всё время приводит к одному и тому же результату, не очень-то и либеральному. Человек наделяется множеством всяких экзотических прав… как правило, искусственных, намертво связанных с искусственной же системой, внутри которой он находится (типа права использовать пластиковые карточки Visa вместо наличных денег). Причём все эти новые права мягко и ненавязчиво превращаются сначала в обычаи, а потом в обязанности. Но естественные его права во всей этой системе как-то вязнут, как мухи в паутине.

        В принципе, это определённая стратегия, заключающаяся в том, чтобы сделать людей как можно более безопасными друг для друга, но прежде всего для начальства. “Послушание в обмен на безопасность”. Однако, как только какие-то специалисты начинают решать, что для тебя опасно, а что нет, и отбирать у тебя колюще-режущие предметы, то есть обращаться как с безумным, можно ожидать, что в дальнейшем кто- нибудь отберет у тебя то, что покажется ему опасным для твоего душевного здоровья – ну, например, сочинения, способствующие развитию фанатизма и мракобесия… Нет, не из антирелигиозных побуждений. Просто так спокойнее.

Я уже говорил, что священное знание – это тоже оружие. Например, неверное прочтение той же Библии породило неисчислимый вред, самый разнообразный. Количество соблазнившихся о той или иной строчке в тексте Благой Вести, согласитесь, велико, а последствия этого соблазна были жуткими – и в духовном плане, и на самом что ни на есть материальном. “Латинское Средневековье” в связи с этим относилось к Писанию как к опасному оружию, которое нельзя давать в неумелые руки: миряне не могли читать Библию. Кончилось это, впрочем, всё равно скверно, ибо иначе и быть не могло: порочна была сама идея оградить таким образом простецов от ошибок. Тем не менее, идея эта живуча, а повод… за поводом дело не станет. Так что когда наступит время всеобщего разоружения, надо будет иметь в виду: за разоружением физическим обычно следует и разоружение духовное. Если кто-то отбирает у тебя автомат, потом пистолет, а потом начинает интересоваться длиной твоего перочинного ножика, то следующим конфискатом вполне может оказаться и Евангелие.