Не женитесь в детском возрасте

В свои пять лет, как того и следовало ожидать, я неожиданно для себя влюбился. Влюбился в девочку в два раза старше себя, которая ходила уже во второй класс. Их семейство совсем недавно приобрело соседний с нами дом, а так как все они от мала до велика ходили по дому в чунях, то жители в округе окрестили их Чунями. Вот Чуня-младшая и стала предметом моего воздыхания.

Особенно меня восторгало, как она, на только что выпавшем снегу, вытряхивала с помощью ковробойки бесчисленные маленькие коврики, которые, похоже, заполняли весь их небольшой домик. Она неистово громко лупила их плетенкой из лозы и ловко переворачивала с лицевой стороны на изнанку.

Боже мой, как мне хотелось подойти и помочь ей! Мысленно представлял себе, как вальяжно придефилирую к ней, протяну повелительно руку – и она мне отдаст плетенку-ковробойку, и я, с невероятным усердием, буду лупить эти самодельные коврики, и она, в конце концов, посмотрит на мою работу и тоже влюбится в меня. А после она будет только выносить и заносить половички, стоять и глядеть искоса, скрестив руки на груди, как я ловко работаю.

Услышав звуки ковробойки, я быстренько одевался и, с невероятной болью в моей ранимой душе, давал повязать себе на голову девчачью белую косыночку, потому что меня уже раз "просквозило навылет из одного уха в другое", а поверх косынки мне надевали шапку-ушанку, да еще завязывали на тесемочки уши. Мама, как всегда, пыталась обвязать меня еще и пуховым платком, но так как я уже умел считать до десяти и насчитывал ей пять штанишек, напяленных на меня, чтобы я случаем не отморозил свое "кое-что", то она, подумав, откладывала свой платок. Но самое невыносимое для меня было то, что мои белые валеночки были втиснуты в черные калошики, снять которые у меня не хватало сил. Соседский мальчик Гришка здорово потешался надо мною и над калошиками, потому что он носил шапку с поднятыми ушами и его черного цвета валенки не знали калош. Мне почему-то было ужасно стыдно за свой наряд. И вот в таком виде и, в дополнение, свисающих, пропущенных через рукава на веревочке рукавичек, походкой космонавта выходил я из дому, а затем, уцепившись руками за угол веранды и высунув наружу только два глаза, восхищенно обозревал свою возлюбленную.

Но однажды я так увлекся, что за такого рода "обсерваторийством" меня застала зашедшая к нам в гости тётя Оля. Мои объяснения относительно того, что я смотрел из-за угла на пробегавшую мимо кошку, развеселили её еще больше. Этот случай стал темой обсуждения, веселья и потех во время обеда. Бабушка, мама и тетя хохотали до слез от моей любви к Чунечке-младшей, в чем вынудили меня признаться и даже согласиться, что коли так, то надобно мне жениться на Чунечке.

Больше всех изгалялась тетя Оля:

– Фиг с ним, пускай уж лучше будет Чунечка, а то вон его троеродный братик, отчаянный какой, когда в техникуме учился, чё отчебучил? В негру влюбился! Принесло же её из Африки в тот же техникум учиться! Не приведи Осспеди, и в самом деле женится! Представляете, у Райки будут внучата-негритята! Ведь говорят, что негритятская кровь сильнее нашей.

Сказанное тетей мне понравилось: тоже хотелось быть отчаянным и чтобы обо мне говорили с нескрываемым удивлением, как о Юрке, моем старшем троюродном братике.

– А Чунечка не очень-то мне и нравится, – выдал я, промежду прочим, потешающимся женщинам. –  Вырасту – тоже в негру влюблюсь.

– Мать, ты слышала? И у этого крыша поехала! Вырождение какое-то у мужиков нашего рода! Так что, Мария, давай женить твоего Санька на Чунечке, пока он еще слушается старших. Наряжай, пошли сватать его к соседям.

От мысли, что я появлюсь перед возлюбленной в калошах и девчачьем платке на голове, мне чуть ли не стало дурно, поэтому я заявил во всеуслышание, что ни в каких нарядах я к соседям не пойду; мол, согласен, но только раздетым (я имел в виду – без косынки и калош). Известно, что взрослые мыслят по-своему.

Женщины от сказанного мною разразились гомерическим смехом. Мне были совсем непонятны приступы неуемного хохота, переходящие временами в ржание.

Тётя Оля еле могла говорить.

– Вот это выдал, стервец! А что, так и должно быть! Надо, чтобы всех мужиков приводили свататься голяком! Сразу станет ясно, чего стОит и как стоИт, – хохотала она и, уже обращаясь к бабушке, добавила: – Мама, представляешь, если бы моего Павла завели свататься раздетого: эдакого маленького, лысого, кривоногого и с шерсткой даже на спине.

– И совсем голым я не пойду, – твердо возразил я.

– Хорошо, так и быть, в набедренной повязке поведем, пока там у тебя еще нечем хвастаться, – поддакнула бабушка.

Я начал понимать, что дело принимает серьёзный оборот. Свататься и жениться мне уже не хотелось принципиально и ни в каком виде. Даже расстроился. Только этого мне не хватало! Зачем мне жена? Будет постоянно ворчать на меня, а то еще и лупить, когда я возьму чего-нибудь без спросу. Не приведи господи, еще и храпеть будет ночью, как бабушка, и этим мешать спать мне. Да мало ли чего еще...

– Я хорошо подумал и решил, что маленький еще жениться. Надо подрасти и в школу пойти, а там видно будет. Сейчас как-то не очень хочется, – решил я выкрутиться таким образом из возникшей ситуации.

– Ты глянь какой! – всплеснув руками, возмутилась тетя Оля. – Раньше надо было думать! Сказал "женюсь", так будь настоящим мужиком – женись. Держи слово!

Мне совсем сделалось неприятно на душе. Я подрастерялся и не знал, что делать, но помня, что я мужчина, решил действовать по-мужски. Как это – я точно не знал, но был уверен, что, если меня здесь не будет, то меня и не женит никто, а я слово не нарушу: меня же тут нет! И, так как я еще не успел раздеться, развернулся, выскочил во двор и убежал.

Появился я дома совсем к вечеру, предварительно узнав, что тетя Оля ушла. Мама засмеялась, увидев меня, а бабушка сказала:

– Ладно, хорошо, что пришел. Решили мы отложить твое сватовство и женитьбу. Успеешь еще нажениться. Гуляй, пока детство имеешь.