Кровопролитие как политика

26 августа / 7 сентября в ста с небольшим верстах западнее Москвы состоялось самое многочисленное и самое кровопролитное сражение с времен Великого переселения народов. При деревне Бородино великая армия Наполеона (130 тысяч бойцов) сошлась с русской армией (115 тысяч), и таких сражений мир не видел уже много веков.

В истории Наполеоновских войн Бородино было превзойдено лишь трехдневной Битвой народов при Лейпциге (октябрь 1813 г.), в смысле потерь это была еще более страшная мясорубка. Русские и немцы потеряли примерно столько же, сколько русские при Бородине: более 50 тысяч. Французы же вдвое больше — от 70 до 80 тысяч против 40 тысяч при Бородине. Это был пик, он не был превзойден даже при Ватерлоо, но Битва народов — не менее кровавая и страшная — не осталась ни в культуре, ни в народных переживаниях. Бородино — осталось.

То, что «помнит вся Россия про день Бородина» — по крайней мере помнила на момент написания лермонтовского стихотворения, да и отмечание бородинской годовщины не только в 1912 г., но и в 1962 г. при коммунистах тоже о чем-то говорит. Это, конечно, можно объяснить и тем, что столь же ожесточенных сражений в самом сердце России не было до самой Великой Отечественной, т. е. более ста лет. В 1837 г. и даже в 1912-м могло и вправду показаться, что «вам не видать таких сражений», — а это побуждает хранить память. Но ведь и французский император держался сходного мнения, для него Бородино также было уникальным: «Самое страшное из всех моих сражений — это то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские оказались достойными быть непобедимыми». Практически как в русской полковой песне: «Воспоминанием ужасен французам день Бородина».

Одна из причин того, что «столь ужасен», причем и для французов, и для русских, в том, что это была, вероятно, первая битва со столь интенсивным и методическим использованием артиллерии. 624 русских и 587 французских пушек с небывалой ожесточенностью били по кровавому полю в течение всего дня. Подавляющая часть потерь обеих сторон происходила не от конных и не от пехотных атак, а именно от этой беспрестанной артиллерийской молотилки. Уланы с конскими хвостами, драгуны с пестрыми значками, атака кавалергардов, неслыханное мужество гренадер, русский бой удалый, наш рукопашный бой — но прежде всего огненный ад. Предвосхищение за сто с лишним лет ужасов Вердена. Такой горы трупов в таком ограниченном пространстве-времени в начале XIX в. не видел никто. Нетрудно ужаснуться и нетрудно запомнить.

Но есть и другая причина. Течение всякой войны — если это не простая усмирительная прогулка — всегда отличается непредсказуемостью. Будь оно иначе, воевали бы куда меньше. Но уж такова русская история, что здесь муза Клио сугубо и трегубо являет свое умение составлять непредсказуемую драматургию. И Отечественная война с Бородинским сражением — один из сильнейших образцов такой драматургии.

В самом деле. 12/24 июня начинается война, и в течение двух с половиной месяцев русская армия упорно уклоняется от генерального сражения.

Причины уклонения различны — от разъединенности армий и явной невозможности вступать в бой с войском, достигающим полумиллиона, до осознания той стратагемы, что единственное, могущее погубить Бонапарта, — это русские пространства и растянутость коммуникаций. Тем не менее в течение этих двух с половиной месяцев вроде бы все — кто горюя, кто понимая, кто раздражаясь, кто сжимая зубы — понимают, что война получается скифская. Заманивающий кунктаторский маневр. Тем не менее 24 августа / 5 сентября происходит бой при Шевардине, русская армия останавливается, и оба войска ждут генерального сражения, которое и случилось 26-го. Почему остановились, в общем-то и непонятно, логика скифской войны сколь была убедительной (для кого как, разумеется), столь и осталась.

Затем после методического отступления следует сражение, в котором русская армия являет запредельное упорство и ожесточенность. После кунктаторства — крайнее презрение к жизни и готовность умереть за Веру, Царя и Отечество. Воля Наполеона слабеет, «Вот оно, солнце Аустерлица!» — оно уже как-то совсем и не солнце, переломного момента, когда «Гвардию в огонь!» так и не наступает, сражение угасает само по себе. По наступлению темноты и по тому, что русские завалили французов трупами, а французы — русских.

На следующий день, однако, скифская тактика возобновляется, и после страшного боя снова идет планомерное отступление. Идет еще почти неделю, покуда Москва не сдается без боя (включая договоренность между Милорадовичем и Мюратом на тему «Москва — открытый город»). Затем — пожар Москвы, бегство из России и гибель великой армии. Кто мог бы такое написать, кроме Клио.

А равно и объяснить, что одну из величайших битв мировой истории с точки зрения рационально-шахматной можно было бы не давать, ибо, цинически по-шахматному говоря (Наполеон любил такую манеру рассуждения), Бородино было всего лишь разменом фигур и пешек. Если бы 40 тысяч войска, павших на Бородинском поле, остались живыми, это не предотвратило бы ни пожар Москвы, ни молниеносное разложение армии при грабеже русской столицы, ни необеспеченность коммуникаций. Не говоря уже о русской зиме. Не будь размена, будь Москва сдана вообще без боя, все эти важные факторы остались бы в прежнем виде, за исключением, правда, одного. Это был бы такой надлом и для войскового духа, и для духа народного, который вряд ли было бы возможно снесть. «Доколе сохраняется армия, с потерей Москвы не потеряна Россия», но сдача Москвы без генерального сражения означала бы потерю армии, окончательно утратившей смысл и значение своего служения Вере, Царю и Отечеству. «Умремте ж под Москвой» давало единственную возможность сохранить армию и изгнать нашествие.

«И умереть мы обещали, и клятву верности сдержали». Благодаря этому хрестоматийному и чтят бородинскую годовщину.

Покуда стоит Россия.