Сергей ГОЛОМАЗОВ: «Главная проблема России — нежелание жить»

Разговор о необходимости перемен, который произошел сейчас на открытии сезона в Театре на Малой Бронной, и вызвал возмущение некоторых его участников, по сути, разговор 30-летней давности. Если б он состоялся в 87-м году, при Горбачеве, может быть, это было бы что-то революционное, а в 2012-м — это просто очевидные вещи.

С тех пор, как я стал художественным руководителем Театра на Малой Бронной, прошло пять лет. Меня сразу поселили в большом кабинете, где раньше сидел Михоэлс. Как-то зашел Павел Хомский и говорит: «Видите, три окна напротив? Я тут родился, и по вечерам в окнах этого кабинета много лет металась тень Михоэлса». Я был тогда в эйфории: у меня появилась труппа! Возможность занять своих студентов. Театр мне достался многократно контуженным, и надо было его вытаскивать. Все давали мне максимум год срока. Было не до поэзии. И вот всё устоялось; теперь, если кто-нибудь меня и съест, это буду я сам, но внутри театра появилась беспокоящая меня анемия.

А в обществе, напротив, оформился креативный класс, который заявил о себе, может быть, политически и бестолково, но зато социально, этически, культурно и нравственно — ярко, принципиально, даже безапелляционно. Люди осенью взяли и вышли на улицу, и что-то сдвинулось. И на разных сценических площадках столько всего интересного стало происходить! Появились новые театральные форматы, заряженные на некие откровенные, провокационные отношения с миром. Окрепла некая потребность людей думать о современной жизни.

Мне кажется, моя профессия должна уходить корнями в этот интересный мир. Иначе я вообще не понимаю, для чего надо заниматься драматическим искусством? То, что происходило возле «Оккупай Абай», — драматургия гораздо более интересная, чем то, что происходит сегодня на сцене. Как и то, что происходит сейчас на процессе PussyRiot. Жизнь гуще, неожиданнее, драматичнее; реальность переигрывает театр. Возможно, он должен сейчас действовать, как Достоевский: открывал газеты, читал хронику… и — бах-тарарах — «Преступление и наказание»! «Бесы»! «Идиот»!

В этом году в Авиньоне показали потрясающий спектакль с участием людей с синдромом Дауна. Этот спектакль разоблачил все наши ремесленные потуги. Мы, профессионалы, оказались в хвосте. Так же как мы, бывшая спортивная империя, оказываемся в хвосте лондонской Олимпиады.

Театральный процесс в России сильно отстает, торопится наверстать: гуманизм, просвещение, сексуальная революция, информационная революция — у нас ничего этого не было…Зато было и есть другое. Во Франции, например, всего один театр, где у людей постоянная зарплата, как у наших артистов: «Комеди Франсез» — это Пантеон французской театральной традиции.

А то, что творится у нас, — называется простым словом «разврат». Вокруг театра кормятся бездельники, алкоголики, люди, которые давно не хотят и не умеют работать. В театральном деле Москвы нужна ревизия. Если ничего не произойдет, мы скоро станем свидетелями постыдного разрушения здания репертуарного театра, и наша юношеская любовь, связанная с ним, эта волшебная иллюзия, окончательно рухнет. Даже сладкое слово «контракт» не решает всех проблем. Как в этом контракте жить, пока никто не знает. Но пора действовать, иначе — катастрофа. Способны это понять законодатели, которых, говорят, мы очень честно выбрали по осени?

Я — разумный пессимист. Любое нововведение, которое будет выстроено по европейским моделям, — нашему государству не подойдет. Общество стоит на глиняных ногах. Инфантильная экономика, давно сидящая на сырьевой игле, рухнет, как только какой-нибудь гений из Массачусетса изобретет альтернативу нефтяному топливу. Стабильность, которая сейчас существует в стране, — это стабильность векового леса, подточенного жучком. Одна сильная гроза — и две трети повалится. Очень бы не хотелось, чтобы в результате этого к власти в стране пришла хунта.

 Беда нашего театра, как и государства, заключается в том, что цивилизованно, интересно, в правовом поле и творческом пространстве хотят жить, может быть, лишь 2-3 процента населения. И вообще вся проблема страны — нежелание жить. Есть статистика, которая говорит о категорическом сокращении населения, росте подростковых самоубийств, заболеваний тяжелыми депрессиями. А при этом у нас самое большое количество миллиардеров, чьи состояния не снились арабским шейхам. Только в России может ничего не происходить при таком положении вещей.

Те, кто хоть что-то пытается делать, — горячечные, радикальные, озлобленные. Никто друг друга не слышит, никто друг друга не видит. И вокруг — девять десятых равнодушных, медленно вымирающей инертной массы.

Невыносим климат государства, которое не знает, во имя чего жить. Необходимость ответить на вопрос, в чем смысл жизни, вообще первостепенна. Русский человек может не есть, не пить, но, если он видит смысл, — он горы свернет. А дай ему всё, но отними у него смысл жизни, веру — и страна развалится на глазах. Что и происходит.

Я далек от иллюзий, связанных с известной фразой Достоевского, что красотою мир спасется… Нет, конечно! Никакою он красотою не спасется. Спасется он, к сожалению, страхом. Животным инстинктом самосохранения.

Но то, что произошло в Москве и Петербурге и еще в нескольких городах, — это даже не политический, это прежде всего эстетический протест против чумазой страны, бесправной, полицейской, насквозь коррумпированной, бандитской. Пусть этот протест инфантилен, он внушает хоть какую-то надежду. И дает людям театра колоссальную энергию.