Как иудеи захватывали власть в России

Это очень интересная книга. В ней рассказано о том, как иудеи ещё перед войной старательно захватывали все ветви власти в России, как они устраивали тотальный дефицит, как старательно саботировали всё до чего могли дотянуться...

…В мастерской именитого волжского скульптора Казимира Танка сидел Дарий Кир. Сидел на дощатых подмостках, жмурился от ярких ламп, наведённых из трёх углов, в сердцах досадовал: «Верно бы хватило им и дневного света, а они, поди ж ты, прожектора нацелили». В мастерской шум, суета, словно пожар тушат, — работают три мастера и Казимир каждому указание даёт, учит. Вот он Дарию говорит: «Смотрите вперёд, выше, — сюда, пожалуйста, сюда...»

Дарий ухмыляется, командам Казимира значения не придаёт. Он знает Казимира: никакой он не скульптор, начальник — и всё тут. Мастер, вылепляющий профиль Дария, тоже знает Казимира; никакого внимания. Вот мастер руку поднял: дескать, сидите, как сидели. И в момент, когда мимо Казимир с прискоком пробегал, скульптор в сторону отклонился, словно возле носа оса пролетела. Дарий и этот презрительный жест мастера заметил. И, провожая взглядом бегущего к другим мастерам Казимира, головой покачал. Улыбнулся дружелюбно. Подумал: «Казимир ты и есть Казимир».

Недавно приехал Дарий в Волжск, но сколько судеб он здесь устроил, скольким протянул руку, оказал помощь. Своим, конечно. Казимира привёл ему Филин-сын. Сказал просто: «Скульптор. Нужна мастерская». Дарий чертыхнулся в директорском кресле, хотел сказать: «Лезете ко мне со всяким!..» Но скульптор вышел из-за спины следователя и так покорно, так просительно изогнулся... — Дарий оттаял. Филин наклонился у уху Дария, сообщил:

— Он с родителями в восемнадцатом году из Германии приехал.

И ещё тише:

— ...внучатый племянник Клары Цеткин.

Дарий раздражённо махнул рукой: «Дуракам рассказывайте сказки, а мне не надо. Я, может, сам праправнук Цезаря». И потом долго смеялся, качал головой. «Какую только пулю не отольют — племянник Клары Цеткин!.. Ну, а если и так — и что?.. Что она за птица, Клара Цеткин? Революционер! Я и сам революционер!»

Спросил строго: «Диплом об окончании института есть?..» «Я скульптор по призванию!» — не моргнув глазом, ответил Танк. Перед ним стоял человек, не знавший сомнений. Такого хоть императором Японии ставь — не откажется. Да что император, ему скальпель дай — хирургом станет. Он из тех, кто всё умеет, кому незнакомо чувство смущения. Такие-то вот после 1917 года хлынули в Москву из Одессы, Гомеля, Жмеринки и стали вдруг поэтами, писателями, художниками.

Слышал Дарий от кого-то в Наркомате, будто писатель Федин обронил ядовитую фразу: «Ныне каждый мало-мальски грамотный еврей — уже писатель». Но пусть Федин злобствует — Казимир станет великим скульптором, а я — наркомом. Нам такая судьба на роду написана. И разлилась под сердцем Дария приятная истома, стало вдруг ему легко и весело. Любил он людей, подобных вот этому молодцу... «скульптору по призванию». Иной при встрече с та­ким сказал бы: «Нахал», другой бы авантюристом окрестил, Дарий — нет, ему каждый такой человек — подарок, улыбка судьбы. Вот стоит он на ковре, а в глазах силы жизни играют, мечты, великие планы. Его только подтолкни, ему палец подай — схватится, полезет, до небес заберётся.

Вишь, как льёт: «Племянник Клары Цеткин». Один посмеется, а девять из десяти рты разинут, все двери перед ним растворят. «Ах, как хорошо сознавать, что есть в нашей национальности такая черта: всезнайство и всёумейство. Такие не дрогнут, не спасуют. Скажи ему: «Иди в наркомы» — пойдёт. И глазом не моргнёт — сядет в кресло, станет руководить.

А разве Ленин, отец социалистического государства, не из таких вот молодцов формировал первое в мире советское правительство? И банкиры, и чекисты, и наркомы — тотчас же находились. А он, Дарий?.. Ещё вчера на Дальнем Востоке металлургию налаживал, сегодня здесь — «Русь на колеса ставит». Скажи ему завтра: стань во главе Военно-Морского Флота — станет. Командовал же Троцкий всей русской армией!.. Почему бы и нет?.. Смелых и находчивых у нас много, — с гордостью заключал свои мысли Дарий. — Мы все такие! Вот и он...»

— Как вас?..

— Казимир Танк!

— Но позвольте: почему Казимир и почему Танк?.. Ах, да ладно. Не всё ли равно. Скажи мне лучше, мой друг, каковы твои планы, — с нежной, доверительной ноткой в голосе спросил директор завода.

— Скажу честно: в Волжске больше двух лет не задержусь. Получу должность, оставлю своё имя на двух-трёх памятниках — и в Москву. Или в Ленинград.

— Но ты не можешь лепить скульптуры, как же ты имя на них оставишь?

— Скульптуры слепят другие, а подпись будет наша. Я — организатор, всему делу голова.

Теплела душа Дария. Ну, хлюст... Всему делу голова.

— А скажи, приятель, ты и в Москве будешь организатор?..

— Да, я там поставлю дело на широкую ногу. Новое искусство будет иметь много начальников; нам всюду нужны отделы, сектора, союзы, комитеты... Нужен длинный табель о рангах — мы отметим печатью, дадим звания, а там, дальше, придумаем значки, жетоны. И всё это дадим своим, конечно, нашим. Пусть знает весь мир: сегодня среди нас нет портных, молочников, аптекарей, ювелиров — есть режиссёры, дирижёры, писатели, журналисты. Режиссёры будут все наши. И там, в Москве, в Большом театре — тоже должен быть наш. И скорее. Я поеду в Москву и ускорю там этот процесс. И вы мне поможете.

— Позвольте, я? Каким образом?..

— Напишите записку кому надо, и я поеду. Едет же Бурлак в столицу на большую должность, почему не поехать мне? Вы мне тоже поможете — я знаю.

Внимательно и любовно смотрел на Казимира Дарий Кир. Ему положительно нравился этот молодец — и ничего он в нём не находил ни смешного, ни театрального. Так думать и поступать должен каждый из нас — широко и смело. Мы только тогда осуществим мечту отцов и завоюем весь мир. Такому и помогать приятно. Знаешь: усилия не пропадут. Вон как он хорошо сказал: «...слепят другие, а подпись будет наша».

Тут философия всей жизни, нашей жизни: посеют и пожнут другие, а есть будем мы. Нет, нет, такому не грех и помочь, да я для такого никаких сил не пожалею. Ишь, как он главную суть нашей эпохи ухватил: слепят другие... Да, да, пусть лепят, строят, сеют и жнут. Мы найдём средство, как распорядиться их богатством. С такими, как этот... — непременно найдём!..

Далеко шли мысли Дария. «Революция, — думал он, расхажи­вая по кабинету и поминутно взглядывая на Казимира, — раскрепостила русских людей, дала им право на труд, а мы — направляй их энергию, указывай цель. Привилегии сохраним для власть имущих. Богатство?.. Оно всегда было рядом со властью. И труд и власть тоже рядом. А власть — надолго, и на те времена, когда коммунизм построим. Чего стоит рабочий, не будь у него командира! Медведь, затаскивая камень на гору, тоже трудится. Важно указать: куда занести камень, в какое место положить и в каком порядке. Труд — такая же потребность для одних, как для других потребность командовать, управлять.

Казимир рождён командиром. Революция оставила для таких заповедную зону — зону власти. Ленин сказал: «Пролетариат борется, буржуазия крадётся к власти». Вполне справедливая мысль! Но сказав «а», он должен был сказать и «б», а именно: сколько будет существовать мир, столько одни будут строить, другие прокрадываться в начальнические кабинеты. Казимир из таких, из тех, кто будет повелевать. Остановился против Казимира, стоял перед ним в позе Наполеона, смотрел в упор. «Да, да, Казимир — человек дела. Совесть, сомнения — химеры. Они для тех, кто будет делать чёрную работу. Для нас они не существуют».

В Волжске проводили на пенсию знаменитого скульптора, но остались его ученики, осталась мастерская — она-то при содействии Дария Кира вместе с учениками и перешла в руки Казимира. Мастерская стала называться «Творческое объединение Казимира Танка»…

Вот уже целый час сидит на возвышении Дарий Кир. Черты его лица переносит на холст художник, его лепит скульптор. Дарий утомлён, но он доволен: и тем, что прижился тут и стал хозяином его человек Казимир Танк, и самим собой, своим положением Дарий Кир доволен. Сегодня же позвонит в редакцию Полозневу, скажет: «Поднимай Казимира. Не жалей красок — поднимай!..» И ещё позвонит в обком, будет хвалить Полознева. Между делом заметит: «Там, говорят, редактор дубоват. Найдите для него местечко в обкоме, а редактором — Полознева». Так и скажет: «Найдите». Пусть привыкают к приказному тону. Меня скоро из Волжска перебросят, а я ещё мало тут забил ячеек.

«Забить ячейки» — значило поставить на ключевые посты сво­их людей. Дарий в Волжске недавно, но ячеек он забил мно­го. И ячейки главные: архитектура, театры, школы, больницы, ОРСы — отделы рабочего снабжения... Всюду теперь сидят свои люди. В обкоме укрепил отдел промышленности, дал задание: директора заводов, фабрик, двух речных портов и судоверфи — все должны быть своими, надёжными; и все стройки, все закрытые, военные объекты... — всё самое важное в городе и округе вручать людям нашим. И не церемониться. В случае противодействия звонить ему, Дарию.

Он нажмёт через Москву, подключит ЦК. Там, слава богу, позиции у нас крепкие.

Расстановкой кадров в городе и округе Дарий занимался большую часть своего рабочего времени. Так он поступал всюду, такова была его стратегия. Числится директором завода, а занимается перестановкой кадров в городе. Ноги, руки немеют от неподвижности, шея напряжена — но чего не стерпишь ради такой высокой и почётной цели. Есть в его сидении какое-то особенное, не испытанное прежде удовольствие. Вытекает оно из сознания собственной силы и исключительности, из того высокого чувства, которым и венчаются все желания человеческие.

Его именем решили назвать дворец пионеров на Тракторном заводе. Беломраморный дворец с колоннами. На фронтоне резво бежит золотая надпись: «...имени Дария Кира». И барельеф. На розовом мраморе его профиль. Ни Пушкина, ни Толстого — его профиль, Дария. «Не зарастёт народная тропа». Люди идут и идут. Взрослые, дети. И смотрят на фронтон, и слёзы на глазах — он Дарий! «Дрался, не щадя жизни, бросался в огонь, шёл на каторгу — и всё ради нас, ради счастья на земле».

Дарий никогда не был на каторге, не бросался и в огонь битвы, но сейчас верил: был он и на каторге, бросался и в огонь.

Одно только обстоятельство смущало: золотом по мрамору будет не его первородное имя — не то, которое носил он в детстве: Давид. И отец его был Моисей, а фамилия от деда им досталась Киршблат. Нуте-ка, на камне изобразить Давид Моисеевич Киршблат»... Пойти бы в обком и сказать: вот моя настоящая фамилия. Пусть Дворец пионеров так и называется. В конце концов, это моё право — вернуть себе первородное имя. Будет же оно выбито на моей могильной плите, так пусть и здесь... Но нет, никто не поймёт меня, и камень не примет такой фамилии, и люди, завидев её, отвернутся. Нет-нет! Пусть уж будет так — Дарий Кир.

. . . . . . .

Нарком словно прочитал тайные мысли Кочнева; приблизился к нему, снова коснулся плеча, заговорил по-домашнему тихо, доверительно — так отец говорит с попавшим в беду сыном.

— Ты, наверное, плохо думаешь обо мне, скажешь: что же ты за нарком, если не можешь укротить Дария? Так ведь думаешь — признайся?.. Поверь мне: если о твоём снятии не было приказа по наркомату, если ты здесь и завтра тебя будет слушать Сталин — есть и моя забота. В истории с тобой я иду на осложнения; многим тут, в Москве, не по нутру моя строптивость. Одни мне звонят: в чём, дескать, дело, почему не Дарий приглашён на Политбюро, другие молчат, но зуб точат.

Понимаю: вам этого мало, вы ведь как думаете: отставь Дария от завода, пришли на его место хорошего человека. Признайся, так думаешь?.. Эх-хе! Наивные вы люди. Механизм назначения большого руководителя скрыт от людского глаза, кнопки там нажимают неведомо кто. Я, конечно, и сам могу назначить, но если я назначаю их человека — пожалуйста, ещё подтолкнут его, и тебя за такую прыть похвалят, но вздумай я назначить чужака, то есть тебя, например, — тут они всполошатся. Чего доброго, Сталину доложат: дескать, шовинист наш нарком, русским предпочтение отдаёт. А что хуже — в антисемиты запишут. Это уж, брат, и совсем плохо.

И, минуту спустя, в глубоком раздумье заметил:

— Дарий в нашу жизнь глубоко корни пустил. У него имя, слава, — он мученик и страдалец, герой и подвижник. Он — талант! — и стал им, ещё не родившись. За ним подвиги и за­слуги: революция — он, Дарий, Магнитка — он, Дарий, Ком­сомольск на Амуре, первый автомобильный завод, первый тракторный — он, он, он... Не строит, не сеет, не жнёт — руководит! И ведь если разобраться — и руководства никакого нет; он только ходит в командирах, славу и честь от всего пожинает, а по сути-то все дела, к которым только руку приложит, в расстройство повергает, в хаос и разрушение, а всё равно — капитаном числится. И вся слава ему достаётся.

Нарком взял лежащую на краю стола газету, показал интервью Дария столичному корреспонденту. В интервью завёрстан портрет Дария, над его головой на всю страницу — слова: «Волжские тракторостроители берут новые рубежи».

— Смотри и мотай на ус, — сказал нарком. — Не тебя, не меня видят миллионы людей, и не тех, кто трактора делает, — Дария все видят! Ему верят, его запомнят. Так, мой друг. «Мчатся бесы, вьются бесы...» Дарий — всем бесам бес. Он везде — над нами, под нами, рядом стоит у плеча. Его ушами мы слушаем, его глазами — смотрим на мир, его мы любим, чтим и славим. Он заказывает музыку, которую мы не хотим слышать, но слушаем, пишет книги, которые мы не хотели бы читать, но читаем — он бес, захвативший в плен нашу душу.

Мы проглядели, как пустой, невежественный, но вездесущий человечишко забежал вперёд и присвоил себе право нами командовать. Так-то, мой дорогой Кочнев. Дарий не человек, он — крест, который мы несём на Голгофу. Мы несём этот крест с постыдной покорностью, и даже радостью, не ведая, что там, на Голгофе, нас, как и Христа, ждёт погибель. Мы строим заводы, города, дороги, а рядом он, Дарий, со злорадством дьявола подкладывает под них мины. Мы растим детей — он отнимает у них отцов, матерей, гноит их в тюрьмах.

Нарком ходил у окна, заложив руки за спину, опустив голову. Он словно не замечал Кочнева, а между тем в словах его прибавлялось горечи и какой-то глухой затаённой обиды.

— Дарий любит комфорт и праздность, прожорлив, как саран­ча. Любит раскатывать по заграницам, навещать там своих родст­венников — для него нужна валюта. Пока мы получаем её за хлеб, оставляя своих детей голодными. Завтра ему будет мало и мы отдадим за золото богатства недр; ему снова будет мало — и тогда потребуется наше здоровье; нас будут глушить алкоголем и у пьяных отнимать последние заработанные гроши. Да, мой друг, мы к этому идём. Вон последняя сводка Госплана — в буду­щем году намечено увеличить производство спиртного. В двенад­цати промышленных городах строятся гигантские пивные заводы. Страна сползает к пьяному бюджету, а пьяный бюджет — это тот же геноцид, необъявленная война против собственного народа.

Дивился Кочнев такой откровенности. Нарком впервые ви­дит его и широко, доверчиво распахивает душу. Между тем нарком продолжал:

— Я только что приехал из Америки; был на автомобильных заводах, встречался с ребятами вашего Тракторного. Отличный, вам скажу, народ. Но этот народ вот уже где!

Нарком взял со стола кипу листов, подал Кочневу. Тут были списки волжан, проходивших практику в Америке. Триста пятьдесят человек! А всего там было пятьсот.

— Вы верите, что все они завербованы американской разведкой?

— Чушь собачья!.. — вырвалось у Кочнева.

— Вот именно: чушь собачья! А я эту чушь должен скрепить своей подписью. Но знайте: я этого не сделаю! — Нарком повернулся к окну. — Идите, Кочнев. Не опоздайте завтра на заседание Политбюро.

На заседание Кочнев не опоздал. Пришёл за полчаса и, толкаясь в коридорах, услышал страшную весть: «Нарком застрелился». Говорили шёпотом, «не для передачи другим». Кочнев, оглушённый, ходил взад-вперёд, ловил себя на мысли, что все слова, которые он должен произнести на Политбюро, вылетели из головы, и он думал только об одном: нарком, Дарий, список приговорённых... «Не подписал!.. Ценой собственной жизни — не подписал...»

. . . . . .

— Сдаётся мне, шо они и есть вражины; завод наш на мель хотят посадить. Чуют, што Германия на нас зуб точит, к границам моей Украйны полки подвигает, и вредят нам. Словно бы чей заказ исполняют.

Любовников огляделся вокруг, палец к губам приставил: мол, потише. Опасно говорить об этом. Он и сам в приказах Дария и Бурлака видел злой умысел, да только не мог понять причин таких действий. Гитлеру, что ль, помогают? Но он-то свою политику и направляет перво-наперво на них, евреев. Где же тут логика? Выходит, они главному врагу своему подсобить надумали.

Не знали они и не могли знать тайных замыслов иудейских толстосумов, замышлявших грандиозную битву на взаимоуничтожение арийских народов — самых мощных и жизнестойких наций: русской и немецкой. Ослабить, измотать, обескровить эти нации, а затем продиктовать им свои условия — вот с какой целью затевалась ими очередная мировая свара. А что в этой сваре сгорят миллионы евреев — это их не заботило. Была же у них в ходу теория о пожухлых листьях; евреи, дескать, растворились в народах и потеряли чистоту иудейской крови, — они превратились в «пожухлые листья», от которых можно и избавиться.

Естественно возникает вопрос: зачем же Дарий и Бурлак вредят заводу, задерживают переход на производство гусеничных тракторов, а затем и танков? А всё из той же людоедской идеи: обескровливать, ослаблять русский народ — становой хребет славянской расы.

Любовников и Шило строили свои умозаключения на уровне догадок; русские люди были тогда, и остаются теперь непосвящёнными, вне поля еврейской информационной стихии. Дарий же и Бурлак знали о том, куда и что идёт, они свою войну с ариями и славянскими народами никогда не прекращали, теперь же для них настало время активного наступления. Они шли за своими вождями, а вожди все были из их же среды. Величайший американец Генри Форд сказал: «Владыки мира состоят исключительно из одних евреев».

Дарий и Бурлак повиновались своим Владыкам. Шило и Любовников вождей не имели: они были в стаде, бредущем по бескрайним полям истории без пастуха и цели. Велик был Сталин, далеко смотрел Гитлер, но и они лишь выполняли роль актёров в умелых руках кукловодов…