Александра Чернышева РАССКАЗЫ

                 С благодарностью к автору за воспоминания о моей земле, где я  родился...                                    

 Начинаю цикл рассказов моей любимой писательницы, землячки моей мамы и моей землячки...

  Мы уйдем... а память останется...Влад Валентинович

Александра Чернышева

РАССКАЗЫ

 Хлебное поле

      Давно я не была в родных краях, где прошли мои детство и юность. Всё было как-то недосуг. А этим летом вдруг неудержимо потянуло туда и я, бросив все дела, поехала. От железнодорожной станции до нашей деревни двадцать километров. Хорошо, что на станции живёт брат. Вот с ним, на его стареньких «Жигулях», мы покатили в деревню.

      Полевая дорога, местами, переметённая песком, бежала круто в гору. Мотор машины чихал, захлёбывался, но мы, хоть и медленно, продвигались вперёд. Раньше, когда ещё село Покровка было районным центром, здесь пролегала неплохая щебёночная дорога, которую все мы почему-то называли «грейдером». Но когда райцентр перенесли в другое село, жизнь на этой дороге постепенно заглохла. Редко кто пользовался ей. Ремонтом дороги уже никто не занимался и она, разрушаясь, в конце концов, пришла в полную непригодность. Теперь проехать по ней было всё равно, что по шиферу. Вот по этой причине и появилась рядом просёлочная грунтовая дорога – мягкая и удобная в сухую пору, но только не во время дождей или зимой.

      В открытые окна машины врывался сухой, горячий ветер, напоённый таким терпким степным ароматом, что аж дух захватывало. Я жадно смотрела по сторонам, узнавая, знакомые, такие памятные с детства места, сколько раз мне довелось поездить и походить по этой дороге – не сосчитать! До последнего кустика всё здесь было знакомым и родным. Поэтому ещё резче бросались в глаза следы запустения и разрухи. На поле, где раньше горели маленькими солнцами и радовали глаз подсолнухи, теперь выше головы бурьян. Там, где тихо шелестела листьями на ветру молодая, сочная кукуруза – целое море колючего, с мягкими малиновыми цветами, татарника. Мачты высоковольтной линии, без проводов, выглядели сиротливо. Казалось, что какие-то великаны, понуро согнувшись, шагают по земле, исчезая где-то за горизонтом.

      Да, как видно, и здесь, наше смутное время бесконечных перестроек и реформ оставило свой разрушительный след.

      Но вот мы вскарабкались на вершину Шумовой горы. Сердце моё радостно забилось. Здесь, на горе, мы всегда останавливались. Это было что-то вроде ритуала. Остановились и сейчас. С высоты, как на ладони, была видна наша деревня, излучина реки, кудрявые вётлы над ней. Слева от дороги привычно было видеть большое поле, уходящее далеко вниз, расстилаясь широким морем волнующейся ржи. Сейчас моим глазам предстала неприглядная картина: на поле господствовали буйные сорняки, ржавела брошенная техника, сновали туда-сюда полчища сусликов. И над всем этим кружило вороньё, будто высматривая внизу мертвечину. От увиденного сердце моё болезненно сжалось, в глазах защипало от слёз.

      «Боже мой! – подумала я. – И это поле тоже заброшено?    Неужели людская память так коротка?!».

      Полными слёз глазами я вопросительно посмотрела на брата и он меня понял.

- Да, сестрёнка, и это поле теперь заброшено, - с нажимом выделяя «это», сказал он. Обида и горечь захлестнули меня. Стало трудно дышать. Перед глазами, как наяву, промелькнули события давнего времени, незабываемые трагические события…

      …Лето 1957 года выдалось жарким и грозовым. В совхозе началась уборка, косили рожь. Я и мои сверстники, такие же 14-15 – летние девчонки и мальчишки, работали на току. Лопатами разгружали машины, ворошили бурты зерна, чтобы оно, не дай Бог, не «загорелось», ездили на элеватор. Работы хватало. Даже в самую жару мы не отсиживались в холодке.

      В один из таких жарких дней разразилась страшная гроза. Небо враз потемнело, как будто наступили сумерки. Молнии вертикально прорезали эту темь и огненными стрелами вонзались в землю. Гроза, к счастью, обошла ток стороной. Так, слегка брызнуло на нас реденьким дождиком, и мы радовались, что не замочило зерно. Небо уже начало светлеть, когда ослепительная вспышка заставила всех нас крепко зажмуриться, и почти вслед за этим страшный грохот потряс всё вокруг. Мы, в испуге, кинулись, кто куда ничего не соображая и тут услышали чей-то истошный крик:

- Горит! Хлеб горит!

      Озираясь по сторонам, мы увидели, что вдалеке, где-то за грейдером, бушевало пламя. К небу поднимались чёрные клубы дыма. Как на грех все машины ушли с зерном на элеватор, с ними уехал и заведующий током. Из взрослых с нами рядом никого не было.

      Не раздумывая, мы похватали лопаты, какие попались под руки, и побжали к горящему полю. Вгорячах никто не подумал, что до него никак не меньше трёх километров. Мы бежали так быстро, что, наверное, побили все мировые рекорды, если бы кому вздумалось засечь время.

      Сразу за грейдером горело поле ржи. Ещё не добежав до него, мы почувствовали сильный жар. В дыму метались люди, пытаясь остановить огонь.

      Здесь были доярки, прибежавшие от озерка, куда пригнали стадо на обеденную дойку, управляющий соседнего совхоза, проезжавший как раз мимо, возвращаясь из района, комбайнёр и мальчишка-соломокопнильщик. Тракторист, молодой парень, отцепив трактор от, уже горящего комбайна, пытался гусеницами взрыхлить землю перед стеной огня. Не думая об опасности, мы бросали в огонь землю, траву, пытались сбить пламя одеждой, снятой с себя. Куда там! От жара трещали волосы на голове, покрывалась волдырями кожа на руках, лице, теле. Все наши усилия были напрасны. В какой-то момент, на наших глазах, огромный язык пламени, оторвавшись от стены огня, неожиданно обрушился на трактор. Мы услышали жуткий, отчаянный вопль тракториста. Трактор, объятый пламенем, дёрнулся раз-другой и остановился. К нему бросились управляющий и одна из доярок, но в следующий миг стена огня накрыла их всех. Мы застыли от ужаса. Несколько секунд слышались их душераздирающие крики, потом всё стихло, только остервенело гудело и ревело пламя, подбираясь к нам. Первой пришла в себя старшая из доярок.     Истерично ругаясь непотребными словами, она стала выталкивать нас с поля. Она кричала на нас, как безумная, и глаза её в этот момент были безумными. К ней присоединился комбайнёр. Под их напором мы побросали лопаты, обгоревшую одежду и, выбежав с поля, повалились в придорожный кювет.Оттуда, рыдая, размазывая по лицу сажу и кровь, мы смотрели, как огонь уничтожает последние остатки ржи на поле, как он перекинулся на лесопосадку. Деревья гулко трещали, снопы искр сыпались во все стороны.

      К тому времени, когда подоспела помощь из деревни, а из района прибыла пожарная машина, надобности в них уже не было. Огонь, уничтожив всё на своём пути, упёрся в распаханное поле и сам собой иссяк.

      На чёрном от пепла поле зловеще застыли обгоревшие трактор и комбайн. Всех нас чёрных от копоти, с обгоревшими бровями и ресницами, с опалённой кожей, увезли в районную больницу, где нам оказали помощь.

      Как нашли обгоревшие тела погибших, мы узнали позже. Хоронили их на сельском кладбище со всеми почестями.

      Лучшие земледельцы-механизаторы поклялись, в память о погибших, , каждый год на сгоревшем поле получать самые высокие урожаи…

      Вот так когда-то люди, борясь за хлеб, не раздумывая, бросались в огонь. Вот почему мне так памятно и дорого это поле. Я стояла на самом его краю и везде, куда только простирался мой взгляд, я видела бурьян, бурьян и бурьян. Мне казалось, что поле, как живое существо, изнемогает и задыхается по гнётом бурно разросшихся сорняков и ржавой техники.

      Молча, я вернулась к машине. Молча, мы тронулись в путь. Ещё минут десять мы ехали вдоль заброшенного поля, и мне всё время чудился его живой голос:

- Люди! Что же вы сделали со мной?!

      Действительно, люди! Что же мы сделали с нашим Полем, с нашей Землёй, с нашей Жизнью, с нашей Родиной?!

     Кто за всё это в ответе?

Александра Чернышева, июнь2002 г.

Объездчик и корова

      Эта история случилась давно, но старожилы небольшой уральской дере-вушки до сих пор со смехом вспоминают о ней.

      Жил в деревне объездчик, жил, не тужил. Ездил верхом на коне по полям, по лугам, следил за порядком. Где ребятишек шуганёт из кукурузы, подсолнечника, а где и скотинку какую прихватит. Тогда уж совсем хорошо. Хозяину скотинки – штраф за потраву, объездчику – премия. В общем жил весело и всем был доволен. Но с некоторых пор стали односельчане замечать в нём резкую перемену. От весёлости его не осталось и следа.

- Уж не морок ли на него нашёл? – спрашивали они друг друга.

      Бывало едет по деревне, со всяким встречным-поперечным словом перемолвится, прибаутку какую скажет, посмеётся, а теперь никого вокруг ровно не видит и не слышит. И день ото дня становится всё угрюмей и молчаливей. Все терялись в догадках: «Что же с ним такое приключилось?», а дело-то было всё в корове.

      Появилась она в деревне месяц спустя, как стадо, после долгой зимы, выгнали на пастбище.

      Купил её многодетный Иван, где-то в дальнем селе, польстившись на дешевизну. И невдомёк ему было, почему это такую справную корову так дёшево продают. И не нашлось человека подсказать: «Не покупай, намучаешься». Вот и влип мужик. Корова оказалась с ба-а-а-льшим изъяном. В стадо ходить ни в какую не хотела. Что только Иван не делал: и колодки к коленям ей привязывал, и рога к ноге прикручивал, и путал на три ноги – всё без толку. Каждый день убегала из стада, ну не нравилось ей коровье общество и всё тут. Любила она в одиночестве бродить по совхозным полям и лакомиться, то пшеничкой, то кукурузкой, то картошкой. И не просто жевала, как придётся, а с разбором. К примеру, зайдёт на картофельное поле, выдернет куст, клубни съест, а на остальное не глянет. Иль взять кукурузу, она так вылущивала початки, прямо как человек.

      Домой являлась сама в самую, что ни на есть, глухую ночь и требовательно мычала под окном, будто говорила: «Вставай, хозяйка, доить меня пора!», а молока давала – море. Иван, в конце концов, отступился от неё – будь, что будет.

      Вот с этой коровой и повстречался однажды объездчик, после чего и кончилась его развесёлая жизнь.

      Как-то едет он вдоль пшеничного поля, а в метрах десяти от дороги стоит в пшенице корова и спокойно объедает колоски.

- Да никак это Иванова корова, - подумал он

- Эй, а ну пошла, пошла отсель! – что есть мочи закричал он и махнул кнутом. Корова глянула на него равнодушно и продолжала своё занятие.  

      Такая наглость привела объездчика сначала в изумление, а потом в бешенство.

- Ах, ты стерва такая! – воскликнул он, - Ну погоди у меня, я те щас покажу!

      Полный решимости проучить нахалку, объездчик подстегнул коня и ринулся к корове. Да не тут-то было! Только он подскакал к ней да замахнулся кнутом, чтобы побольнее ударить, она резво развернулась и так саданула коня задним копытом, что тот от неожиданности взвился на дыбы, а объездчик со всего маху грохнулся оземь, аж искры из глаз посыпались. Пока он со стонами и проклятиями поднимался, корова исчезла, как сквозь землю провалилась.

      Вот с той поры и пошло. Объездчик забросил все свои дела, бывало целыми днями не ел, не пил и, как одержимый, гонялся за Ивановой коровой, а поймать всё никак не мог.

      И до чего же хитрая была, бестия! Чуть завидит объездчика, в момент исчезала. Кружит он, кружит по полю, а найти её не может. Кажется, вот только что тут была, куда могла подеваться – не понятно.

      Как-то раз увидел он в кукурузе странные следы, как будто кто-то боль-шой-пребольшой полз между рядками, а рядом отпечатались коровьи копыта. Увидел он это и остолбенел! Уж на что был отъявленный безбожник и сквернослов, а тут только и смог из себя выдавить: «Господи, помилуй! Да разишь могут коровы ползать?!». И такая взяла его оторопь. «Да корова ли это?» - размышлял он. – Ну, ясно, корова, кто ж ещё, Иван ей хозяин, знаю», - тут же мысленно отвечал сам себе. – Однако, не чёрт ли в неё вселился? Ить второй месяц доходит, как гоняюсь за ней, и всё никак не поймаю».

      В раздумье поворотил объездчик коня, да в деревню, да прямёхонько в Иванов двор.

- Слышь. Иван, уйми свою корову, не ровён час , поймаю, убью паскудину сгоряча, - сказал он раздражённо.

- А ты ишшо поймай сперва, - отвечал Иван.

- А и поймаю

- Ну, ну, а и поймай.

      Вот и весь разговор. Так ни с чем и уехал объездчик. Как ни хорохорился Иван, а душа болит. «А што, как поймает, ить не расплотишься ввек», - подумал он.

На следующий день отвёл Иван корову в лощину с высокой, сочной травой, поросшую кустами дикой вишни, шиповника. Привязал верёвку крепко-накрепко к одному из кустов и направился домой. И прошёл-то всего ничего, оглянулся, а коровы и след простыл. Вырвала бестия с корнем куст и вместе с ним чешет вовсю по пшеничному полю, только её и видели. Иван аж плюнул с досады.

      Неизвестно, сколько бы ещё продолжалась эта игра в кошки-мышки между объездчиком и коровой, если бы не случай.

      Вырвав в очередной раз куст, к которому была привязана, корова, по обыкновению, направилась к ближайшему полю. Да, на её беду, кол намертво застрял в кустах и ей, волей-неволей, пришлось смириться. А тут, вот он, откуда ни возьмись – объездчик. Увидел он корову, застрявшую в кустах, глаза от радости загорелись: «Ага, проклятущая, попалась! Щас ты у меня за всё ответишь. Ну, Иван, мотри, штрафану тя по первое число, спомнишь меня тада, как упреждал я».

      Так, рассуждая про себя, объездчик слез с коня, освободил верёвку, намотал её на руку, снова забрался в седло и потянул корову за собой. Она шла, На удивление, смирно, даже не пыталась освободиться. Объездчик совсем успокоился, начал что-то мурлыкать себе под нос.

      Вот и деревня завиднелась. Он уже предвкушал своё торжество, как поедет по деревне и будет налево и направо хвастать: «Вот, мотрите, поймал-таки я рогатого чёрта, поймал!!!». И всё у него в душе ликовало. Как же, размечтался, - рано радовался. Дорога как раз проходила по-над речкой, вдоль крутого обрыва, метрах, этак, в пяти-шести от воды. Вот с этого обрыва корова и сиганула в реку, чуть не оторвав объездчику руку. Хорошо, верёвку намотал на руку, а не привязал, а то бы – конец.

      Вылетев из седла, как пробка из бутылки, и приземлившись на все четыре конечности над самым обрывом, объездчик с ужасом увидел, что корова скрылась под водой. «Мать честная, утопла проклятая!», - пронеслось в голове. «Что же я Ивану скажу? Ах ты бядя какая!», - и от страха, что придётся держать ответ, он на несколько мгновений закрыл глаза, а когда их вновь открыл, то сам чуть с обрыва не свалился. На противоположном берегу стояла корова и, как ни в чём не бывало, по-собачьи стряхивала с себя воду. А потом величественно повернула голову и, как показалось объездчику, насмешливо посмотрела на него.

      И тут объездчик разразился такими ругательствами, что повторить их здесь никак невозможно. В ярости, Забыв о собственной боли, он вскочил на коня и галопом помчался прямиком в Иванов двор, уже от ворот вопя во всё горло: «Иван, Иван, туды твою мать! Что хошь делай со своей коровой. Хоть режь, хоть продай, а штоб глаза мои её больше не видели! Нет мне от неё житья, извела проклятая!».

      На шум сбежалось полдеревни. А объездчик долго метался по двору, размахивал руками и что-то бессвязно кричал, не помня себя. А под конец аж заплакал.

Видит Иван такое дело, совсем не в себе человек. Делать нечего. Наутро запряг коня в телегу, привязал корову и повёл её со двора под оглушительный рёв ребятишек и причитания жены. Куда он её увёл, кому и как продал, до сих пор никто не знает. А только вернулся он в деревню на восьмой день, без коровы.

      После ужина потянулись в Иванов двор соседи, разузнать, что там и как. И объездчик, уже прослышавший, что Иван вернулся без коровы, весёлый и счастливый пришёл туда же. Теперь уже, со смехом и прибаутками, он взахлёб рассказывал всем о проделках проклятущей коровы. Слушая его, все вокруг катались со смеху. Но вдруг смех перешёл в гомерический хохот. Корчась, не в силах вымолвить ни слова, все только пальцами показывали на что-то, что было за спиной объездчика.

      Когда он, всё ещё смеясь, оглянулся, то потерял дар речи, глаза вылезли из орбит, а в горле послышалось какое-то странное бульканье.

У калитки спокойно стояла корова, аппетитно хрустела капустной кочерыжкой, видимо, прихваченной по пути в каком-нибудь дворе, а на шее болтался обрывок верёвки. Что тут было-о-о!!! Иван, от греха подальше, опрометью кинулся в избу. Сельчане от смеха лежали в лёжку.

      Объездчик, казалось, совсем обезумел, тыкал пальцем в сторону коровы и что-то нечленораздельно мычал. Сердобольные соседи с трудом увели его домой.

      Утром обнаружилось, что объездчик с семьёй из деревни исчез.

      А что же стало с коровой? – спросите вы. Ну, это будет уже другая история.

     Александра Чернышева, июль 2000 г.

РАЗОЧАРОВАНИЕ

      Мы с младшей сестрёнкой Валюськой сидели мирно как-то днём за домом в калачиках, выбирали самые большие лепёшки и ели их. Нам всё равно было, что есть, лишь бы набить свои, вечно голодные, животы. Мимо нас проходили люди. Кто на почту, кто в магазин «Сельпо» или обратно. Никто не обращал на нас внимания, а мы на них тем более. У взрослых своя жизнь, у нас своя.

     Мы ели лепёшечки, а сами поглядывали на кусты чилиги, что росли рядом с нашим домом вдоль маленького овражка. Чилига только что зацвела. А «вареники» (цветы) чилижные такие вкусные! В это время мимо нас, громко разговаривая, прошли наши соседки, тётя Шура и тётя Галя.

- Продавщица сказала, - громко говорила тётя Шура, - завтра утром конфеты выбросят.

- Да ну?! – изумилась тётя Галя, - а какие?

- Кто ж его знает какие? Она не сказала. Но, что выбросят – это точно.

- Надо пораньше очередь занять.

      Соседки прошли, а у меня в голове отложилось только одно: «Завтра выбросят конфеты».

      «Куда выбросят? Как узнать?», - спрашивала я себя. И заволновалась. «Наверное за магазин выбросят, - думала я, - там всегда валяются коробки и ящики».

Я так задумалась, что не слышала, как ко мне обращается моя младшая сестра.   Очнулась только тогда, когда она сильно дёрнула меня за руку.

- Ты чё не ешь? Наелась, да?

- Подожди ты со своими калачиками. Вон тётя Шура сказала, что завтра конфеты выбросят.

- Куда выбросят?

- А я знаю? Наверно за магазин, туда всё выбрасывают. Давай завтра рано встанем и пойдём к магазину караулить. Как только выбросят конфеты, а мы уже тут как тут. Наберём много, много, сколько сможем унести.

- Лучше совсем не спать, - резонно заметила моя, хоть и младшая, но очень практичная сестра. – А то проспим, а там уже всё расхватают.

      Мы ничего не стали говорить ни старшей сестре, ни маме, ни тем более отцу. Вот они удивятся, когда мы принесём домой полные подолы конфет.

Как не крепились, а всё же мы с сестрой заснули. Проснулись, когда солнце уже светило вовсю. «Опоздали, опоздали», - стучало в голове. Когда мы прибежали к магазину, он был уже открыт. Мы кинулись за магазин. Там ни души. Валялась целая гора картонных коробок, деревянных ящиков, рваных мешков. Сестрёнка заплакала.

- Опоздали, всё уже растащили!

- Может ещё не всё? – с робкой надеждой сказала я. – Может где-нибудь осталось хоть чуть-чуть? Давай поищем?

- Давай! – глаза у сестрёнки засветились надеждой.

Мы тщательно перерыли всю кучу. Встряхивали коробки, мешки, переворачивали ящики. Конфет не было.

      Потные, перепачканные и расстроенные мы вернулись домой. Мама встретила нас руганью:

- Где вас черти носили?! Отцу в поле обед нести, а их нет.

Носить отцу обед было нашей обязанностью.

- Мам, - сказала я, - мы конфеты искали. Сказали утром выбросят. Мы пришли, а там уже ничего нет, всё разобрали.

- Какие конфеты? Куда выбросят? Ничего не понимаю.

- Ну, как же? Тётя Шура вчера сказала тёте Гале, что утром выбросят конфеты.

Мама долго смотрела на нас с жалостью. Тяжело вздохнула.

- Какие же вы у меня ещё глупые, - сказала она. – Кто же конфеты на улицу выбрасывает? Это просто все так говорят «выбросят».

      Глаза у мамы затуманились.

- Нам всё в жизни «выбрасывают», как собаке кость.

О чём она говорила я не поняла, но одно стало ясно – конфет нам не видать, как своих ушей.

      Мама вручила нам узелок с едой и мы пошли к отцу в поле, где он работал на тракторе.

      Я чувствовала себя дура-дурой. Острое разочарование портило всю прелесть солнечного яркого дня.

«Эх, - думала я, - лучше бы мы чилижные «вареники» собирали, всё польза была бы».

Кувай – Орск, 2010 г.

ДОЛГИЙ ЗИМНИЙ ДЕНЬ

      Воскресенье. Я и моя младшая сестра Валя, свесившись с печи, смотрели, как мама хлопочет на кухне. За окошком ещё темно и на стёклах отчётливо были видны разрисованные морозом затейливые узоры. Тут и высокие деревья с широкими, резными листьями, и кустарник с тонкими хрупкими веточками, и густая трава. Мы долго любовались этими диковинными картинками.

      Но вот, мама вынула из печи чугунок и поставила его на стол. Из-под крышки пробивался парок. Мы сразу переключили своё внимание на него. «Интересно, что мама нам сварила?», - подумала я. От этой мысли в животе сразу гулко заурчало, его свело голодными спазмами. Рот сразу наполнился слюной. Загремела заслонка. Это мама, закончив топить печь, закрыла её за-слонкой. Мы терпеливо ждали, когда мама позовёт нас есть, Мама открыла дверь горницы и крикнула:

- Надя, дочка, вставай, нам скоро идти!

«Куда это они собрались? А мы?», - удивилась я.

      Из горницы вышла заспанная наша старшая сестра Надя. Прошла к умывальнику, поплескалась чуть-чуть и села за стол. Наконец мама и на нас обратила внимание:

- А, проснулись?! – как будто до сих пор она не знала об этом. – Слазьте, есть будем.

Повторять нам дважды не надо было, Мы мигом сползли с печи и уселись за стол.

- Куда уселись? А руки кто будет мыть? Сколько раз говорю вам и всё, как об стенку горох, - сердито выговаривала нам мама.

      Мы нехотя поплелись к рукомойнику, слегка намочили руки, протёрли глаза и быстрее за стол. Мама сняла крышку с чугунка и стала вытаскивать в миску варёную в «мундирах» картошку. Мы тут же схватили по одной. Пере-брасывая горячую картошку с одной руки на другую, мы обжигаясь, ели её прямо с кожурой, обмакивая в соль. Мама положила перед нами ещё по одной картофелине. Сама съела только одну. В миске осталось четыре картошки. Две мама завернула в тряпицу и сунула в лежавшую на скамье котомку.

- Мы с Надей сейчас пойдём в Тельман, - сказала мама. – Вы тут не ба-луйтесь. Мы к вечеру вернёмся.

      Мама перекрестилась и добавила:

- Бог даст, не зря сходим.

      Тельман – это колхоз имени Тельмана, где жили в то время одни немцы. До него было не меньше восьми километров.

      Они стали одеваться, а мы с сестрёнкой испуганно смотрели на них. Ещё никогда мама не оставляла нас одних так надолго. Младшенькая, Валюська, а ей всего три годика, мало что понимала, а у меня сердце в пятки ушло. Страшно стало. Сразу вспомнила как бабки, собиравшиеся у нас чуть ли не каждый вечер, рассказывали, что в Рябиновом и Ермлаевом лесах прячутся дезертиры. Они, якобы, тайно ходят по домам и забирают всё, что попадётся под руки. А если кто хоть словом поперечит, угрожают убить.

      Я представила: вот только мама с Надей уйдут, к нам обязательно придёт дезертир и убьёт нас. В горле у меня сразу пересохло, на глаза навернулись слёзы. Мама взялась за дверную ручку и тут я закричала дурным голосом:

- Мама! Мама! Не уходи! Не бросай нас! Я боюсь! Придёт дезертир и убьёт нас!

Мама ошалело посмотрела на меня.

- Какой дезертир? Что ты городишь? Что ещё выдумала?

- Ага, выдумала?! Бабушка Сухова рассказывала.

- Глупости, - сказала мама, - нет никаких дезертиров. Брешет бабка, а ты и рада слушать. Запритесь на крючок и никому не открывайте. Не обращая больше внимания на мои крики и слёзы,мама окрыла дверь и они

с Надей вышли в сени, потом хлопнула дверь на улицу. Проскрипел снег под их ногами, мелькнули тени в окошках и всё стихло. Я бросилась к двери, накинула крючок и повисла на нём, проверить, крепко ли держится?

Мы с сестрой взобрались на родительскую кровать, устроились между двумя огромными подушками и притихли. В избе тихо-тихо, слышно только, как ходики на стене отстукивают тик-так, тик-так. Вскоре сестрёнка, прижавшись ко мне, заснула, а я настороженно прислушивалась к звукам, доносившимся с улицы. Солнце поднялось высоко и диковинные картинки, разрисованные морозом на стёклах окон, стали подтаивать, расплываться. 

      Опять захотелось есть. Перед глазами маячили две картошки, что оста-вила нам мама. Я беспокойно завозилась и этим,не желая того, разбудила се-стру. Протирая кулачками сонные глаза, она сказала: «Хочу есть».

      Мы слезли с кровати и отправились на кухню. Две несчастные картофе-лины проглотили быстро. Есть захотелось ещё больше. Тщетно мы искали в избе что-нибудь съестное – его не было. Я знала, в сенях на лавке лежали не-сколько кружков замороженного молока. Мама наморозила его, когда ещё корова доилась, «на чёрный день». Сейчас мне казалось, что этот день как раз настал и можно было отколоть от кружка хотя бы маленький кусочек. Но выйти в сени мне мешал страх. «Откроешь дверь, а там уже дезертир дожидается», - подумала я.

      Сестрёнка начала хныкать: «Есть хочу, есть хочу».

Тут мне попалась на глаза плетёнка лука, висящая на гвоздике рядом с посудной полкой.

- Не хнычь, - сказала я сестре, - сейчас поедим.

Подставила табуретку, залезла и оторвала несколько луковиц. Порезала их крупно, круто посолила солью.

- Мы будем это есть? – ткнула пальчиком в миску сестра.

- Ага, будем, только пусть он просолиться хорошенько.

      Когда лук покрылся росой, мы стали его есть. Из глаз, из носа сразу всё потекло, во рту зажгло нестерпимо. То и дело бегали в горницу: уткнёмся ли-цом в подушку, проплачемся и опять к миске с луком. Так и бегали, пока весь лук не съели. Глаза от слёз опухли, веки и носы покраснели, во рту полыхал огонь. Выпили по кружке воды, стало жечь ещё сильнее.

      Мы опять забрались на кровать. Сидели, тесно прижавшись друг к другу. Наступал вечер. Стёкла окон начали синеть, в избе потемнело. Опять страх начал подступать. Вдруг звякнула щеколда на калитке, проскрипели под окнами шаги, хлопнула дверь в сенях, потом задёргалась дверь в избу. Страх сковал меня всю. Но тут я услышала мамин голос:

- Шура, дочка, открывай! Это мы с Надей вернулись.

С радостным визгом я скатилась с кровати и кинулась к дверям. Сестрёнка за мной топочет. Откинула крючок, мама и Надя вошли вместе с клубами морозного воздуха. За плечами у мамы висела туго набитая котомка. Мы прыгали вокруг неё, теребили её за полы пальто, висли на руках, не давали шагу ступить.

- Угомонитесь вы, окаянные! Дайте раздеться, - прикрикнула на нас ма-ма.

      Надя тем временем молча разделась и сразу полезла на печь. Мама про-водила её долгим взглядом и тяжело вздохнула:

- Ох, и наморозились мы, - сказала она, - как бы Надя не заболела.

      Мама разделась, зажгла лампу и принялась растапливать «голландку», кизяк и дрова она заготовила ещё с утра. Потом развязала котомку. Я тут же сунула в неё голову.

- У-у-у! Сколько всего!

- Не лезь, - одёрнула меня мама. – Сейчас лепёшки будем печь.

- Лепёшки! Лепёшки! – радостно закричала я. – Ух, ты! Вот здорово!

      Младшая сестрёнка захлопала в ладошки.

- Мама, а лепёшки хлеб? – спросила она.

- Хлеб, хлеб, - рассеяно ответила мама, замешивая тесто.

      Последние две недели у нас кроме жмыха и картошки ничего не было. Мама не раз  говорила: «Хорошо хоть отец и Ванюшка (это мой старший брат) сыты, а уж мы как-нибудь на картошке перезимуем».

      Отец всю зиму жил на центральной усадьбе совхоза, ремонтировал трактора. Там его кормили в рабочей столовой. А брат учился в Оренбургском железнодорожном училище, на полном государственном обеспечении.

      Мама замешивала тесто, а мы с сестрой то и дело отрывали от него по кусочку, расплющивали в ладонях на маленькие лепёшки и кидали их на раскалённую до красна плиту. Они мгновенно подпекались до коричневой корочки и мы, обжигаясь, глотали их почти не жуя. Мама, не сердито, хлопала нас по рукам, просила подождать, когда она испечёт настоящие лепёшки. Куда там! Когда мы насытились, я хотела дать Наде несколько лепёшечек. Влезла на припечку, смотрю, а она спит.

- Мам, а Надя спит.

- Умаялась она. Шутка ли по такой дороге, да в такой мороз восемь вёрст туда и столько же обратно отмахать. Пусть спит, ей завтра в школу.

      Мама принесла из сеней кружок молока, бросила в чугунок, засыпала туда же пригоршню пшена и поставила на плиту.

- Завтра у нас будет каша, - сказала весело мама. – Дай Бог здоровья Классену, выручил.

      Классены и Келлеры из Тельмана были хорошими друзьями нашего отца и в трудные времена не раз помогали нам продуктами.

      Помню, как-то отец ездил в деревню Ягодное по делам совхозным и взял меня с собой. Оттуда проехали в Тельман. У кого мы там были не помню, а только, как мы вошли в сени, в ноздри сразу ударил сытный запах домашней колбасы. В сенях на вешалах висели снизки этой колбасы и огромные окорока. У меня закружилась голова и я упала в обморок. Очнулась уже в кухне, на лавке. Строгая немка в синем переднике склонилась надо мной и внимательно меня рассматривала.

- Она у вас что, больная? – спросила у отца.

- После скарлатины она, ослабла, - каким-то виноватым голосом ответил отец.

      Мне хотелось крикнуть: «Не больная я, не больная! Я голодая!», - но го-лоса почему-то не было, только губы беззвучно шевелились.

- Вот хорошо, она пришла в себя, - удовлетворённо сказала немка.

      Потом она кормила нас яичницей со свиными шкварками. Хлеб порезала толстыми ломтями. А хлеб! – белее белого. Я такого отродясь не видела. Отец чуть клюнул, сыт мол я. А я ела и не могла остановиться, пока не очистила всю тарелку. В тот раз мы с отцом тоже привезли от немцев пшено, муку, подсолнечное масло, круг домашней колбасы, гречку. Всего понемногу.

      И теперь мама опять ходила к немцам на поклон.

      Мама ещё хлопотала на кухне. Потом выходила во двор, наверное, напо-ить корову и кинуть ей соломы. А мы, сытые, разомлевшие, с осоловевшими глазами, полезли на печь спать.

      Долгий зимний день закончился для нас так замечательно!

      Сквозь навалившуюся на меня дрёму, я всё же не переставала думать о следующем утре и чугунке каши на нашем столе.

      «Ох, и вкусно, наверное, будет!» - прошептала я, засыпая.

Кувай – Орск, 2010 г.

*********************************

ОБИДА

      Лето выдалось сухое и жаркое. Травы, не успев войти в силу, жухли на глазах. Коровы приходили вечером из стада голодные. Чтобы как-то поддержать нашу корову Белку, я и мои младшие сестры, каждый день лазали в зарослях ивняка вдоль речки с серпом, выискивали кулишки травы, набивали ею пару мешков и на тележке везли домой.

      Вечером наша Белка бежала домой сломя голову, зная, что её ждет зеленая, сочная трава. Но впереди зима, что делать?

      Отец после работы ездил на велосипеде по всей округе, искал, где бы накосить сена. Ухитрялся то тут, то там скосить какую малость, а мы, детвора, все это перевозили на ручной тележке домой, сушили во дворе и бережно складывали на крыше сарая. В ход шло все: молодой камыш и зеленая осока, бобовник и дикий вишарник, даже поросль ивняка.

      Все лето вся семья трудилась, как каторжная. Мы забыли про разные летние забавы, про купанье в речке, про походы за ягодами. У нас была одна забота – заготовить сено на зиму. И как радостно было видеть довольное лицо отца, который любовно оглаживал большие стога сена на сарае и в карде. «Слава Богу, мать, – говорил он матери при этом, – нам теперь сена на два года хватит с избытком.

Мать тоже радостно улыбалась.

- Дай Бог, отец, дай Бог!

Зима пришла ранняя. На покров, как выпал снег, так больше и не растаял. А с Покрова до нови, ой как далеко!

      Но мы за свою живность были спокойны. Много бед натворило сухое лето. Из-за бескормицы в эту зиму во многих дворах, со слезами, резали своих коров-кормилиц и овец.

      Беда пришла и в совхозные фермы. Уже к концу февраля кормить скот стало нечем. Часть стада сдали на мясокомбинат, а как спасти остальных? В этот год и соломы вдосталь не было. Хлеба выросли низкорослые, а где повыгорали совсем.

      Управляющий совхозом, агроном и парторг пошли по дворам смотреть, у кого есть запасы сена. Пришли они и к нам. Как увидели наше сено, глаза у них загорелись. Один стог стоит в карде нетронутый, а тот, что на сарае, еще наполовину цел.

      Приступили они к отцу, можно сказать, с ножом к горлу: «Отдай, Иван Васильевич, сено, летом тебе лучший участок под покос отведем, вернем все с лихвой». Куда деваться? Скот на фермах так от голода ревёт, что всей деревне слышно.

      Скрепя сердце, отец согласился. Подогнали трактор с прицепными широченными санями, стали перекладывать на них наше сено, с таким трудом нами заготовленное.

      Три ходки сделал трактор. Выгребли не только стог из карды, но еще и с крыши сарая прихватили. Протарахтел в последний раз трактор с нашего двора, тишина наступила. Стоим мы кучкой, смотрим на остатки сена и чуть не плачем.

- Отец, - заговорила мать, - а ну, как и этот год будет засуха, что тогда? Опять свету белого не взвидим, как прошлым летом?

Отец в ответ только крякнул, да махнул рукой безнадежно. Сказать было нечего.

      Пришла весна. Да такая дружная, теплая. За неделю весь снег съела. На холмах стала пробиваться густая изумрудная зелень. Все и всё повеселело вокруг. Раньше обычного выгнали скотину на подножный корм. И вовремя, потому что сена у нас осталось чуть-чуть. Запоздай весна и нам бы нечем было кормить свою живность.

      Лето наступило благодатное. Травы поднялись буйные. Пришла пора сенокоса. Отец отправился в контору за обещанным наделом. Но не тут-то было! Управляющий, посмеиваясь, выговаривал отцу: «Ты что же, Иван Васильевич, хочешь, чтобы мы тебе лучший участок выделили? А не жирно ли будет? Тебе дай, другие захотят того же. Коси в лесопосадках, в оврагах вдоль дороги, в лесу. Не все ли тебе равно, где косой махать? На совхозные угодья не зарься». От такой отповеди отец окаменел. Жгучая обида сдавила горло – не продохнуть.

- Это что же мне теперь – с трудом выталкивая слова, заговорил отец – опять всю семью мордовать, чтобы сено заготовить? Спасибо, отблагодарили.

- Ну, ну, зачем же так? Мы тебе благодарны, потому и разрешаем косить, где я сказал. Другим и этого не позволяем! Цени.

      Кипя обидой и гневом, отец, молча, развернулся и пошел прочь.

- Да, смотри! – неслось ему вслед. – Чтобы каждую рыдванку сена на весы сначала, а потом уже домой!

      Когда отец вошел во двор, я испугалась. У него был такой вид, какбудто он хотел кого-то убить.

- Папанька, что с вами?! – испуганно закричала я. Из дома выскочила мать, глянула на отца и охнув, прикрыла рот ладошкой.

      Отец, молча, прошел в сарай и мы с ужасом услышали, как он там ругается страшными ругательствами. Потом послышался грохот, какбудто он там крушил всё подряд.

      Мы с матерью застыли посреди двора, прижавшись друг к другу. За всю жизнь, ни до, ни после этого, я не слышала больше от отца матерного слова. Скорее всего в тот момент он был просто в невменяемом состоянии.

      Через какое-то время всё стихло. Отец вышел из сарая почти спокойным.

- Отец, что случилось-то? – дрожащим голосом спросила мать.

- А то и случилось? Жизнь учит, учит меня, никак не научит. И он рассказал нам о своем разговоре с управляющим.

     Я от возмущения задохнулась. Мать поджала губы. Затянула потуже концы платка под подбородком, вся как-то подтянулась, построжала.

- Ладно, отец, не расстраивайся. Бог, он всё видит. Аукнется еще им такая подлость. А нам наперед пусть будет уроком.

     Сено на зиму мы все-таки заготовили. Но не проходящая, саднящая обида мучила нас всех еще долго, долго.

Александра Чернышева, Орск, 2009 год.

КРАСНАЯ ЛЕНТА

      Моя бабушка Анисья и бабушка моей подруги Ключниковой Шуры – Акулина, были заядлыми рыбаками. Они не рыбачили на удочку, не ходили с бредешком. Они ловили рыбу саком. Это такое, довольно примитивное устройство. Сгибали в дугу гибкую толстую ветку, стягивали её концы крепкой верёвкой, а потом крепили на эту основу треугольный мешок из грубой мешковины. На самый конец мешка пришивали ячеистую сетку (мотню), чтобы вода при подъёме сака быстрее уходила из него. Ставили сак у берега под куст и загоняли в него рыбу, колотя дубинкой по воде. После войны в деревне жилось голодно и рыба была хорошим подспорьем. Поэтому наши бабушки два-три раза в неделю уходили на рыбалку и никогда не возвращались домой без улова. Обычно они ходили вдвоём, а однажды раздобрились и взяли с собой меня и Шуру.

- Будете рыбу таскать, - сказала моя бабушка и повесила мне на шею полотняную сумку под рыбу.

Вышли рано утром. Идти не далеко, километра два, не больше. Сразу за мельницей начинались бабушкины «угодья», где они обычно рыбачили. Мы с Шурой, совершенно счастливые и гордые, как же, на рыбалку нас взяли, бежали вприпрыжку впереди бабушек. Всё кругом было так интересно. Лёгкий ветерок приглаживал к земле белый ковыль. То тут, то там среди него виднелись сиреневые дикие ирисы, или петушки, как называли их все деревенские. Кузнечики разлетались в разные стороны из-под наших ног, кружились, как в хороводе, жёлтые бабочки. Вдоль дороги столбиками стояли суслики. При нашем приближении мгновенно прятались в норки или улепётывали вглубь ковыля. Мы ловили кузнечиков-броневиков, гонялись за бабочками и сусликами, и всё время беспричинно смеялись. Так нам было хорошо и весело.

      Речка Кувай за мельницей довольно мелкая. Только по правому, обрывистому берегу, поросшему ивняком, попадались небольшие омуты. Вдоль левого пологого берега, куда ни глянь, тянулась песчаная коса, поросшая широкими серебристыми листьями коровяка.

      Бабушка Акулина облюбовала омуток с нависшими над ним ветвями ивняка. Установила сак. Моя бабушка зашла вперёд шагов на десять и стала длинной дубинкой колотить по воде и тыкать ею в берег под водой.

- Шибче, шибче бей! – кричала ей бабушка Акулина, одной ногой баламутя воду чуть в стороне от сака.

      Когда моя бабушка подступила почти вплотную, бабушка Акулина стала поднимать сак, но не очень быстро. Из него, вдруг, взметнулась большая рыбина, перевалилась через край и тяжело плюхнулась в воду.

- Акулька, разъязви тебя! Кто так вытаскивает, безрукая?! Такую рыбину упустила! – истошно закричала моя бабушка, бросаясь на помощь.

      Когда сак был поднят, в его мотне трепыхались рыбины, на ячейках повисли раки. Три крупных налима и пять раков – были первым уловом. Бабушка положила налимов в мою сумку, отчего я сразу почувствовала, как лямка врезалась в шею. Раков побросали в ведёрко, которое несла Шура.

      Мы продвигались вдоль берега довольно долго. Бабушки напеременку то сак устанавливали, то рыбу загоняли, при этом орали друг на друга, обвиняя в неудачах. К полудню все устали. Моя сумка была полна рыбы. Я не несла её уже на шее, а волокла по земле, крепко взявшись за лямку. Шурино ведёрко было переполнено раками, Верхние то и дело шлёпались на землю и Шуре приходилось останавливаться, чтобы подобрать их.

- Хватит, Казимировна, - сказала бабушка Акулина моей, - Домой пора.

      Мы все вернулись к мельнице и там, в небольшом овражке, в тени карагача, бабушки стали чистить рыбу и раскладывать её на две кучки. Старались подбирать рыбу по размеру одинаковых. Если не получалось, то в одну кучку бросали большую рыбину, а в другую две поменьше. Когда всё закончили, моя бабушка велела мне отвернуться.

- Кому? – спросила она.

- Бабушке Акулине, - откликнулась я. Бабушка Акулина тут же выразила своё недовольство.

- Опять тебе одна крупная досталась, а мне вся мелочь!

- Окстись, Ивановна! – возмущённо сказала моя бабушка. - Когда делили – согласна была, а теперь что?

      Моя бабушка стала складывать свою рыбу в сумку.

- Хочешь, возьми себе всех раков, - великодушно предложила она бабушке Акулине.

- Больно они мне нужны, твои раки, - резко ответила она и поджала губы. Так, слово за слово – они разругались.

- Чтоб я ещё пошла с тобой рыбачить?! Пропади ты пропадом! Всё тебе не эдак и не так. Тьфу!

      Бабушка взяла меня за руку.

- Пойдём, дочка, пойдём скорее от этой сквалыги.

      Возвращение было совсем не радостным. Бабушки, шагая в некотором отдалении друг от друга, продолжали переругиваться. Мы с Шурой, каждая рядом со своей, понуро плелись по дороге. У деревенского колодца разошлись каждый в свою сторону. Я оглянулась, Шура тоже оглянулась. Мы помахали друг другу руками. Бабушка Акулина резко дёрнула Шуру за руку и та больше не оборачивалась.

      Ближе к вечеру моя бабушка, вдруг, спохватилась:

- Ахти! Ножик-то, ножик забыла в овраге! Это всё Акулька виновата! – возмущалась бабушка. – Через неё я всё позабывала. Чё делать-то?

- А давайте, я позову Шуру и мы сбегаем, принесём ножик? – с готовностью предложила я.

- Найдёшь ли?

- А то? Найду. – уверила я бабушку.

- А и правда, сбегайте. Чё вам. Одна нога здесь, другая там, - Бабушка засмеялась, потрепала меня за щеку, похвалила. – Умничка ты моя.

      Я побежала к Ключниковым. Шура с Раей Кочемазовой, третьей нашей подружкой, сидели во дворе, лепили из глины кирпичики и раскладывали на гусиной травке для просушки. Я тут же присоединилась к этому увлекательному занятию и нож вылетел у меня из головы. Вспомнила, когда солнце своим краешком коснулось горы, куда оно всегда пряталось.

- Ой, девчонки! – Всплеснув руками запричитала я. – Обещала бабушке сбегать на мельницу за ножиком. Она его там оставила нечаянно и забыла. Давайте вместе быстренько сбегаем, а?

      Шура с Раей переглянулись, посмотрели на солнце, потом на меня и опустили головы. Наконец Шура, не поднимая головы, сказала:

- Не, мы не пойдём. Правда, Рая? Скоро солнце сядет, а на мельнице черти водятся. Страшно!

      Я растерялась, не ожидала от них такого. Стало обидно до слёз.

- Но я обещала бабушке принести ножик!

- Ты обещала, ты и иди, а мы никому ничего не обещали.

- Пойду, я обещала, - упрямо, как попугай, повторяла я. – А вы, предательницы, а ещё подругами называетесь.

- А давай на спор, что и ты не пойдёшь? Не меньше нашего боишься чертей.

- Вот пойду и принесу, вот увидите.

      В ответ они обе рассмеялись.

- Если принесёшь, - сказала Шура, - я тебе свою красную ленту отдам.

Надо сказать, что эта шёлковая красная лента была предметом вожделения всех наших сверстниц. Ни у кого в деревне не было ничего подобного.

- А не принесёшь, - сказала Шура, - отдашь мне свою куклу, что тебе привезли с Новосергиевки. Согласна?

      Я в знак согласия молча кивнула головой.

- Мы тебя будем ждать у колодца, - добавила Шура.

      Пока мы спорили, солнце наполовину скрылось за горой. Полная решимости, я со всех ног бросилась бежать к мельнице. Миновала последние постройки – конюшню и кузницу. Дальше открытая степь. Решимость моя поубавилась. Дальше я бежала только из упрямства, чувствуя, как страх сковывает меня всю. Жаль было куклу, если она достанется Шуре. Таких кукол в деревне тоже ни у кого не было. Мне её привезла двоюродная сестра. Маленькая, голенькая, розовая куколка. Сделана как-будто из резины. Мама сшила для неё платьице. Я так любила эту куклу, что не расставалась с ней даже ночью, укладывала её спать рядом с собой. И теперь отдать её Шуре? Нет, нет и нет! Пусть меня хоть водяной в речку утащит! Я добежала до края овражка. Карагач, под которым мы сидели, был от меня в нескольких шагах. Но я смотрела не на него, а на мельницу, там внизу у реки. Солнце село. В сгущающихся сумерках мельница выглядела зловеще. Над водой колыхался лёгкий туман, завиваясь в кольца. Сквозь туман мне чудились искажённые лица страшных существ. Волосы на моей голове от страха зашевелились. В сумерках всё казалось каким-то таинственным и зловещим.

- Ой, мамоньки! Ой, мамоньки! – запричитала я дрожащими губами и заплакала. Преодолев несколько шагов до карагача, я упала на колени и, рыдая навзрыд, судорожно шарила в траве руками, пока не наткнулась на рукоятку ножа. Крепко зажав его в руке, я бросилась бежать назад, домой, каждую минуту ожидая встречи с каким-нибудь чудищем. Сердце от страха колотилось у самого горла, слёзы застилали глаза. Я бежала в кромешной тьме и мне казалось, что вся нечисть, что живёт на мельнице, гонится за мной.

      В деревню влетела совсем обезумевшая от страха. Стрелой пронеслась мимо колодца, где на травке сидели Шура с Раей. Они что-то крикнули мне в след, но я не остановилась. Вбежала в избу. Бабушка была одна. Она стояла у лавки и цедила молоко. Плача навзрыд, я с разгона уткнулась ей в подол, чуть не выбив из рук подойник.

- Что ты, касатка, что ты? Кто тебя обидел? – встревожено спросила бабушка. Отставила подойник и стала фартуком утирать мне слёзы.

- Ой, бабушка! Я так боялась, так боялась!

- Кто же тебя так напугал?

- Там, на мельнице, так страшно было, так страшно! А я совсем одна. – Я протянула ей ножик. – Вот возьми.

- Ты что же это, глупая девчонка, только сейчас туда ходила? – строго спросила бабушка.

- Да, я заигралась с Шурой и Раей, а потом они со мной не пошли, - всё ещё всхлипывая, начала я рассказывать. – Мы поспорили. Я сказала, что одна пойду, а они говорили, что не пойду.

- И тебе не надо было ходить. Я бы сама завтра поутру сбегала, - крепко обнимая меня, говорила бабушка. – Мыслимо, такого страху натерпелась, бедное моё дитятко.

      Она всё гладила меня по голове, я успокаивалась и мне становилось хорошо-хорошо и уютно.

- А вот, и твои подружки, - вдруг сказала бабушка.

      Я оглянулась. В дверном проёме торчали две головы.

- Вот он, ножик! – торжествующе крикнула я и показала на нож в бабушкиной руке.

- Это как же вы, негодницы, подружку одну оставили? - Сердито бросила им бабушка.

       Головы моментально исчезли.

- А ты не дружи с ними, раз они такие. Нако вот, попей молочка, тёпленького.

      Бабушка подняла глиняную крынку к самым моим губам. Вместе с тёплым молоком в меня вливалось одно желание – спать, спать, спать. Бабушка взяла меня на руки, Не успела она донести меня до кровати, как я уже крепко спала.

      …На следующий день Шура Ключникова принесла мне свою красивую, шёлковую, красную ленту.

      Было нам в ту пору по 6 лет.

ЗНАМЕНИЕ

      В начале 50-х годов жизнь в нашей деревне была трудная. Редко в каком доме видели хлеб. Большинство семей перебивалось отрубями с лебедой, да жмыхом. Наша семья не была исключением. Кроме отца с матерью в семье ещё было пять ртов. Попробуй всех накормить в такое голодное время. Зимой выручала картошка, а к весне, когда она заканчивалась, приходилось ой, как туго. Как только в поле и в лесу появлялась зелень, мы, дети, переходили на подножный корм – дикий чеснок, щавель, морковь, борщёвка, куга, солодкий корень и ещё много чего, что мы считали съедобным.

      Была у нас корова, но молока вдоволь мы не пили, не ели, потому что наша семья обязана была сдавать молоко государству. На деньги, которые мать получала за молоко, мало что можно было купить.

      Отец, работая трактористом, днями и ночами пропадал в поле, мы его видели очень редко. А мать, издёрганная нехватками и недостатками, была очень раздражительной. Частенько, в дело и без, отвешивала нам подзатыльники, а то и порола хворостиной. Поэтому, чтобы не попадаться под горячую руку, мы целыми днями, с такими же босоногими, голодными соседскими детьми играли на улице, ходили в лес, ловили пескарей в нашей речке, жарили их на костре, нанизав на ивовые прутики. А вечером, пробравшись, как можно незаметнее в дом, забирались на печку и там затихали.

      Поздними вечерами в нашей избе начиналось самое интересное. Почти каждый вечер в маленькой кухне собирались деревенские старухи и за немудрённым рукоделием, до поздней ночи, вели нескончаемые разговоры. О чём только они не говорили! Но чаще всего толковали о знамениях, которые были перед войной. В какой-то деревне будто слышали, как петух кричал по козлиному, в другой деревне будто на кладбище светились могилы, а по нашей деревне бродило привидение и стучалось в окно. Мол, к кому оно стучалось, у тех мужики все погибли на фронте. А ещё говорили, что на небе появлялся горящий крест.

      Мы, свесив головы с печи, со страхом слушали эти рассказы-небылицы. Старухи охали, кряхтели, истово крестились и всё повторяли – «Ох, быть знамению опять, быть. Жизнь-то какая настала, только и жди беды».

      На меня все эти рассказы, особенно о горящем в небе кресте, так подействовали, что играя с соседскими ребятишками на улице до поздней ночи, я, нет, нет да и смотрела в небо – не покажется ли там знамение? И однажды оно появилось. Это было осенью 1954 года. Небо, вдруг, стало кроваво-красным. Пульсирующее зарево надвигалось на нас и, казалось, вот-вот накроет собой.

Оглашая деревню истошными криками, мы, в страхе, разбежались по домам. Я влетела в избу и заорала:

- Мама! Мама! Вставай скорей! Знамение! На небе знамение!

      Перепуганная мать выскочила на улицу, в чём была, увидела зарево на небе, упала на колени и, мелко, мелко крестясь, дрожащими губами зашептала:

- Господи, спаси и помилуй нас! Господи, спаси и помилуй нас!..

      Вся деревня переполошилась. Люди выбегали из домов и со страхом смотрели в полыхающее небо. Старухи, голосили, крестились и причитали:

- Знамение! Господь посылает нам знамение! Ох, быть большой беде! Молитесь, все молитесь, авось Господь Бог смилуется над нами…

      Наши деревенские старухи в тот момент были недалеки от истины. Только много, много лет спустя, мы узнали, что видели зарево от атомного взрыва в районе села Тоцкое.

      Это было поистине Знамением беды, которая до наших дней аукается всем массовыми онкологическими заболеваниями и рождением неполноценных детей.

      В нашей деревне каждый второй умерший – умер от рака. Такая же участь постигла и моих родителей.

      Александра Чернышева.

************************