Самый советский антисоветский поэт

Когда заходит речь об отношении к Сталину, ко Второй Мировой войне, к советской власти или к СССР, очень часто люди вдруг становятся "дальтониками" и в этот момент перестают различать цвета и оттенки. Картинки истории со временем действительно "выцветают", теряя многие детали, но обрастая при этом легендами, мифами, полуправдой и новыми фактами - поди проверь, кому что нравится, и кто что придумал.
Отношение современников к событиям середины XXвека тем не менее не ослабевает, и, более того, становится гигантским яблоком раздора, из-за которого люди готовы друг друга "рвать на куски", как когда-то в Гражданскую войну. Она, война, судя по всему, до сих пор не окончена, и герой для одного вдруг оказывается врагом для другого, в споре белое называется черным, а черное - белым, красным, любым... Общество в массе своей боится правды, оно не готово и, наверное, не способно похоронить наконец последнего солдата войны, чтобы зная прошлое,  приступить к решению сегодняшних проблем и думать о будущем.
История - не факсимильный аппарат, "видящий" все в черном и белом. оттенков, а биография даже самых известных людей может вмещать в себя одновременно героизм и равнодущие, смелость и предательство, талант и жестокость, не говоря уже о душевных муках за совершенные в прошлом ошибки.
Жизнь идет, все меньше и меньше остается в живых свидетелей и участников величайшей из драм в истории человечества. Именно поэтому надо успеть СЕЙЧАС услышать из первых уст то, ЧТО именно чувствовали и КАК жилось им, свидетелям страшных, очень страшных событий.  
Роберт Краснов

P.S. Статья-интервью, предлагаемая вашему вниманию, опубликована три года тому назад - в 2009 году, в майском выпуске газеты "Совершенно секретно"

*   *   *
(К 90-летию Бориса Слуцкого)

В мае Петру Захаровичу Горелику, полковнику бронетанковых войск, исполняется 91 год. А его другу по харьковскому детству Борису Абрамовичу Слуцкому – 90. Слуцкий первым написал – и опубликовал! – стихи о жестокой правде войны и – опять же одним из первых – о жестоких советских вождях. Борис Слуцкий – один из самых значительных русских советских поэтов послевоенной эпохи. Почти четверть века его нет в живых – он умер в 1986 году, – но продолжают печататься «из-под спуда» все новые его произведения. Поэт продолжает выяснять отношения со временем. Петр Горелик помогает ему в этом.

Из стихов Слуцкого мы можем понять, как фронтовики избавлялись от преклонения перед Сталиным, от рабской верности власти, которую по сути дела спасли в ту войну. Оставаясь при этом верными той Родине, которую защитили. Как выходили из своей внутренней раздвоенности люди того поколения? С этой темы мы и начали разговор с Петром Захаровичем Гореликом.

– За вашими плечами почти весь двадцатый век. Что бы вы назвали самым значительным в прожитом и пережитом?
– Воевал. Остался цел. Счастлив семьей. С женой мы прожили более 60 лет. Вот уже более десятка лет пишу, печатаюсь. Мне сказочно повезло с друзьями.
Если вспомнить события рубежные, которые относятся не только к судьбе поколения, такие как война, смерть Сталина, «оттепель», «застой» и «перестройка», но и к моей личной судьбе, назову 1930 год, знакомство с Борисом Слуцким, быстро переросшее в дружбу на всю жизнь. Он свернул меня с накатанного школой и комсомолом пути, который нивелировал личность. Он открыл передо мной иной мир. «Стрелочным переводом» оказалась поэзия. Первоначального толчка хватило на всю оставшуюся жизнь. Миша Кульчицкий, Павел Коган, Давид Самойлов, Исаак Крамов, Елена Ржевская, знакомством и дружбой с которыми я тоже обязан Борису, поддерживали и помогали мне держаться на этом пути. Недаром их неформальный кружок они позже называли «маленькой партией», они были идеалистами, в духе того времени – марксистами. Только марксизм у них был не казенный, а «откровенный». Их идеализм – вера в возможность откровенного диалога с властью.

– Как вы познакомились со Слуцким?
– Мы учились в разных классах. Но так случилось, что меня и Бориса в один и тот же день ранней весны 1930 года послали за керосином. У керосиновой бочки мы познакомились и подружились. И дружили более полувека. Если бы я мог в тот день это предвидеть, вряд ли бы с такой неохотой взял грязный бидон и поплелся в очередь.

– Вы упомянули смерть Сталина. Как изменилось ваше представление о нем после его смерти?
– К 1953 году я еще не думал о нем так, как думаю сегодня, но от одной иллюзии был избавлен уже тогда: на его счет я относил все, что делалось в стране. Не только хорошее, как думали многие, но и все плохое. Я еще не мог определиться с тем, чего было больше – хорошего или плохого. Это пришло позже. Верхом его лицемерия была здравица за терпение русского народа, на приеме в Кремле в честь победы в Великой Отечественной войне.
Терпение – самая ценимая Сталиным черта в характере народа. Сталин ценил в терпении не столько его позитивные проявления – упорство в труде и т.п. Главное, что он ставил высоко, – это способность народа безропотно терпеть и переносить все непотребства его власти. Не это ли прикрывал Сталин своей лицемерной здравицей?
     Трус хвалил героев не за честь,
     А за то, что в них терпенье есть.
          (Борис Слуцкий. «Терпенье»).

Преклоняясь перед Сталиным во всем, мы восприняли и его лицемерие. Избавление от двойных стандартов означает необходимость осознанно относиться к событиям общественной жизни. Не отвергать, а осмысливать, думать и принимать решения, даже вопреки мнению послушного большинства. Приверженность двойным стандартам в политике мешает и сегодня нашему обществу объективно оценивать происходящее.

– А как Борис Абрамович воспринял смерть Сталина и последующую «оттепель»?
– Гораздо серьезнее, чем она того заслуживала. Мне приходилось быть свидетелем его спора с Самойловым. Самойлов считал, что «оттепель» – это одна из кривых синусоиды. Она идет то вниз, то вверх, и вот сейчас – одна из верхних точек синусоиды нашего развития. Борис считал, что мы вышли на прямую. Самойлов полагал что Борис умел хорошо видеть факты, но он не был прогнозистом. Однако такой задачи Слуцкий-поэт перед собой не ставил и переоценивал оттепель. Выступая на писательском собрании с осуждением Пастернака за публикацию «Доктора Живаго» за границей, Слуцкий защищал «оттепель» как смягчение режима сверху и боялся, что она, может быть, прекратится, понимаете?

– В споре Слуцкого и Самойлова, наверное, сказалось разное отношение к истории?
– Конечно, Слуцкий говорил о себе, что он – фактовик. Его интересовал факт, единичный, зримый. Самойлова больше интересовала философия истории, ее ирония, что нашло отражение в его серьезных и шуточных поэмах.

– Мне - как человеку пишущему - гораздо ближе позиция Слуцкого. То есть стремление захватить увиденное, осмыслить и оставить его. Это как основная функция поэзии вообще. А когда мы встречались с Самойловым у него в Пярну, он проповедовал идею больших длинных сюжетных стихов, в особенности – исторических. И я не мог понять, всерьез он это говорит или нет, потому что для меня поэзия – это сегодняшнее переживание…

– Как раз тут очень спорный вопрос о том, для чего поэзия. Для меня одинаково близки и интересны и Слуцкий, и Самойлов. Но в историческом плане Слуцкий навсегда останется поэтом военного поколения. Так уж получилось.

– То есть его роль сейчас больше, потому что он оставил именно свидетельства этого поколения?

– Самойловская поэзия более традиционна, лирична. Не следует забывать, что для того, чтобы быть традиционным, нужна немалая смелость. Вы читали книгу критика Станислава Рассадина «Самоубийцы»? Там нет главы самойловской, а глава о Слуцком есть. Но Самойлов там встречается довольно часто, и о нем Рассадин пишет с пиететом. Слуцкого он оценивает иначе. Я не боюсь за посмертную судьбу Самойлова, но боюсь, как бы Слуцкого не стали вспоминать только по большим датам Великой Отечественной войны.

– Так называемая советская интеллигенция формировалась как раз в конце 30-х – начале 40-х, когда подросло первое поколение, которое родилось после революции. И это явление обозначено в том числе стихами этих поэтов. И они все были яростными сторонниками нового светлого будущего.
– Да-да. Но это яростное сторонничество подкреплялось делами, а не одними декларациями. Павел Коган, например, который погиб на Малой Земле. Будучи «белобилетником», он добился отправки на фронт. Был полковым переводчиком. Ходил с разведчиками за «языком», хотя по должности мог этого не делать. Он в моем сознании запечатлелся как Тиль Уленшпигель. Он и внешне такой был – острый. Он писал: «Есть в наших днях такая точность, что мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков». Но были и жизнерадостные мотивы в их мировоззрении, главный – ценность дружбы. На одной книге Самойлов написал мне: «Пете – другу одному из одного». Я этим горжусь. Точно так же я горжусь надписью, которую оставил мне на книжке своих стихов Борис Пастернак. Я встретился с Пастернаком случайно на фронте. Пастернак был тогда в составе писательской бригады. Эта книжка была в моем командирском планшете.

– А вы как-то отмечали и для себя, и в разговорах со своими друзьями, что большинство молодых поэтов – это были евреи? Кроме Кульчицкого и Наровчатова. То, что революция дала евреям, – вы это как-то обсуждали? Или вы не выделяли особо эту тему?
– В нашей среде мы не обращали внимания на то, кто еврей, а кто – нет. «Еврейского вопроса» для нас до определенного времени не существовало. Проявления бытового антисемитизма казались нам случайностью.

– И поэтому, наверное, 1949 год был воспринят особенно остро?
– Да, Слуцкий воспринял это куда как остро. Он был одним из немногих поэтов, кто это переживание воплотил в стихах.

– Это воспринималось вами и вашим кругом как ошибка или вы ощущали связь антисемитских репрессий с коренными свойствами самой идеологии и самого режима?
– Конечно, это отчетливо понималось. Об этом и написаны стихи Бориса.

– Для меня, например, Слуцкий был одним из толчков к тому, чтобы стать тем, что называлось антисоветчик…
– Это был самый советский антисоветский поэт. Вот можно привести его знаменитое стихотворение «В январе».

Я кипел тяжело и смрадно,
Словно черный асфальт в котле.
Было стыдно.
Было срамно.
Было тошно ходить по земле.
Было тошно ездить в трамвае.
Все казалось: билет отрывая,
Или сдачу передавая,
Или просто проход давая
И плечами задевая,
Все глядят с молчаливой злобой
И твоих оправданий ждут.

Оправдайся, поди попробуй –
Где тот суд и кто этот суд,
Что и наши послушает доводы,
Где и наши заслуги учтут?
Все казалось –
Готовятся проводы,
И на тачке сейчас повезут.
Нет, дописывать мне не хочется.
Это все не нужно и зря.
Ведь судьба – толковая летчица –
Всех нас вырулила из января.

Это было написано сразу после смерти Сталина. В то время, когда разгоралось «дело врачей», я чувствовал себя как в стане врагов на кафедре в военной академии, где работал. Если без стука входил в комнату, я видел, что все замолкали. Начальником кафедры был генерал-лейтенант Рогачевский, еврей. Это был боевой генерал с очень большими орденами – Кутузова II степени, Суворова II степени. До кафедры – начальник штаба 28-й армии. Начал войну командиром дивизии. Но вы знаете, эти события его подкосили. Характер совершенно другой стал – он стал пуглив. Можно ли себе представить, чтобы боевой генерал, прошедший всю войну, позволял своим подчиненным стучать по столу и требовать, чтобы его представили к званию, или какие-то привилегии дали? И он шел на уступки. Он боялся.

– Вы из этой двойственной жизни легко перешли в жизнь послесоветскую? Вот сейчас у вас нет двойственности в отношении к тому времени?
– Нет. То, что я говорил на кухне, я сейчас говорю громко. Все, что я теперь пишу, – это то, как я мыслил намного раньше наступившей перестройки. Это, в общем, скорее ретроспекции – то, что написано. И написано это не без влияния друзей.

– А у них под влиянием поэтической правды, которая в них билась. Значение поэзии Слуцкого – в пробуждении совести в обществе. Его знаменитое стихотворение о лошадях в океане, которое в наше время знали все, как раз об этом.
– И оно пробуждает не просто сопереживание, а ужас перед тем, что ставит себя над людьми, над жизнью. Но когда мы говорим о гражданственности, о пробуждении совести, мы как бы оставляем за скобками ту сторону поэзии, которую очень сильно развили и Кульчицкий, и Коган, и Слуцкий, и Самойлов. Речь идет о языке поэзии.

– Одними из первых стихов, которые я запомнил, были стихи Кульчицкого с его ритмами, его раскованная гармония. Два-три стиха всего-то от него осталось.
– Вообще-то у Кульчицкого осталась огромная поэма «Самое такое». Слуцкий считал его гибель самой большой потерей русской поэзии на войне. Первым в этом «московском содружестве поэтов» был для Бориса Кульчицкий. Не только сам Кульчицкий для него был примером, но и его отец, бывший гвардейский офицер, человек, который писал о кодексе офицерской чести, о дуэлях и так далее. Младшего же Кульчицкого высоко ценили и Сельвинский, и Лиля Брик. Они считали его наследником Маяковского.

– Хотя он, я бы сказал, гораздо непосредственнее Маяковского. Маяковский искусственно строил свои конструкции.
– Да, отношение к Маяковскому было не таким простым, как это может показаться на первый взгляд у всей этой тогда молодой поэтической компании. Маяковский хотел, чтобы к штыку приравняли перо, Слуцкий этого сказать никогда бы не мог, потому что он знал, что такое штык. У Слуцкого все зримо. Ведь он писал всегда только о том, что видел, что знал. Когда он писал «Стою перед шеренгами неплотными…», так он действительно стоял перед теми, кому «хлеб не выдан и патронов не додано».
50 лет пролежала в столе рукопись его прозы «Записки о войне». До перестройки нечего было даже думать о ее публикации. Ее впервые напечатали к 55-й годовщине Победы. Предисловие написал Даниил Гранин. Он высоко оценил прозу поэта, еще не уловившего интонацию своей будущей поэзии. Многие прозаические эпизоды потом стали известными стихами: «Снежная баба», «Госпиталь», «Гора». Самойлов, восхищавшийся его прозой, спросил: «Будешь ли продолжать писать?», Слуцкий ответил: «Нет, хочу все вложить в стихи». Он все и вложил.

– Как они вас воспринимали: как человека не пишущего или, по крайней мере, в их присутствии не посягающего на это?
– Когда Слуцкий представлял меня как своего школьного товарища всей этой поэтической компании, всему этому московскому содружеству поэтов, Самойлов сказал: «Он будет у нас представителем от читателя стиха». Я на это нисколько не обиделся, потому что это действительно так и было. Тем более, что я знал замечательное стихотворение Сельвинского «Читатель стиха».

– Странна, кстати, судьба самого Сельвинского, он ведь ушел в тень.
– У Слуцкого есть о нем слова: зона геологической разведки. И он написал, что это учитель: «К счастью или к сожалению, учился я – он поучал, а я не отличался ленью – он многое в меня вкачал. Он до сих пор неровно дышит к тому, что я в стихах пишу – недаром мне на книгах пишет: «Любимому ученику». Но у него есть более важные слова, а именно: «Сельвинский мой учитель, а Пушкин – командир». Можно было стать эпигоном, а он сохранил свою самость.

– И если в истории русской поэзии закрепился за Сельвинским слегка манерный образ, то за Слуцким – образ прямоты и искренности. В чем уроки этих людей для современности не как литераторов, а как мыслителей, как личностей?
– Из всего марксизма, который в нас вталкивали, я вынес только «Подвергай все сомнению».

– Давайте я попробую вас сфотографировать.
– Я очень нефотогеничен.

– Неправда. Знаете, человек идет по улице, рассекает слои разных людей и выделяет сначала людей своего возраста. А я с возрастом стал замечать более старших людей и увидел, что их лица больше говорят, потому что пережитое накладывается.
– Вот вы мне напомнили один эпизод из моей и Бориной жизни. Когда мы еще подростками шли по харьковской улице – я как сейчас вижу эту улицу, – и нам встретилась девушка, может, даже немножко старше нас, – он посмотрел на нее и сказал: «Посмотри, какое умное лицо». И это я до сих пор помню – у меня перед глазами и эта девушка, и этот Боря. Точно так же, как перед глазами у меня Борис, который читает мне стихи на пустой харьковской окраине, где нас вообще могли принять за городских сумасшедших, потому что он шел и читал, отбивая рукой такт. И до сих пор в ушах звучит, как он читал монолог Антония из шекспировской драмы, с рефреном «А Брут – достопочтенный человек!» До сих пор слышу его голос. А прошло ведь 70 лет, даже больше.
Вы знаете, я недавно вспоминал деда, которого я никогда не видел и знал о нем только со слов матери, что он был представителем фирмы «Зингер». И я об этом вскользь написал в книге – буквально три строчки. Он был убит петлюровцами. Во-первых, я написал, что его имя было Абрам. Это я знал, потому что Софья Абрамовна – мать. Человеку давали библейское имя – Авраам, Абрам. За этим именем стоял праотец. На него, стало быть, возлагали какие-то надежды. И я подумал – как можно представить себе его день. И я нарисовал эту картину – как он встает рано утром, еще все домочадцы спят, а у него трое дочерей, все красавицы, я это знаю не понаслышке, я знал всех трех сестер, они все были замужем. Тоже характеризует семью, потому что трех дочерей выдать замуж довольно сложно. Он встает утром рано, запрягает свою двуколку, ставит тяжелую машину, едет под улюлюканье мальчишек, которые кричат «Жид! Жид! Жид!» и прочее-прочее. Ему не разрешают нигде остановиться, и, наконец, кто-то заинтересовался, и вот он уже выступает как представитель технического прогресса– он рассказывает о машине, какая разница между машинной и ручной строчкой. Он по-своему счастлив. Но обрывается жизнь одним взмахом шашки петлюровца. И тут я в своем рассказе перехожу к сталинским временам, когда людей вырывали из жизни, как из теплой постели. Я писал, не скрою, под впечатлением гранинской прозы в первом номере «Звезды» за 2008 год.

– То, что у вас были такие могучие друзья, которые дали такой импульс – может быть, вам помогает жить долго?
– Может быть. А почему им не помогало жить дольше? Ну, с Борисом понятно – его разодрали два чувства: долг и совесть. И ранняя смерть жены. Хотя, в общем, мои друзья, вернувшиеся с фронта, прожили немалую жизнь. Главное – они очень много успели. Их литературному наследию очень повезло. Борису – потому что он избрал своим душеприказчиком Юру Болдырева, который титаническую работу провел. Издать три тома! Многое напечатать в периодике. Возродить в памяти современного читателя ушедшего поэта. Самойловскому наследству тоже очень повезло. Вдова Самойлова, Галина Медведева, подготовила к изданию и опубликовала собрание его стихотворений, том поэм и замечательную прозу «Памятные записки» и два тома «Дневников». А мне удалось издать «Записки о войне» Слуцкого, и биографическую прозу в «Вагриусе».

– Вам досталось хорошее наследство…
– Многие из них писали в стол. Половина стихов Слуцкого написана в стол. И Кульчицкий начинал с вещей, которые совершенно не думал публиковать. Они и не были опубликованы. Его знали только свои – устный поэт. В стол писал и Самойлов, лет 30, наверное. Общечеловеческие ценности превалировали в его поэзии.

– И в дневниках, и в прозе у него есть о том, как это мучает. С одной стороны, жажда, чтобы твое слово знали, а с другой – необходимость его прятать…
– Возвращение Самойлова с фронта запомнилось особенно. Я уже был в Москве слушателем Академии Фрунзе, а он приехал и в первую ночь доверил самую страшную тайну для того времени – что он не собирается оставаться в партии. Он тогда сказал, что выбросил партийный билет – это была аллегория. Он не выбросил его. Как оказалось, билет сохранился. Но он так и не встал на учет. Для него было важно освобождение. Слуцкий сформулировал это освобождение много позже в стихах: «Я в ваших хороводах отплясал, я в ваших водоемах откупался, наверное, полжизнью откупался за то, что в ваши игры я влезал».
© И.Гальперин
Санкт-Петербург – Москва

Поэты настоящие и будущие (слева направо): Петр Горелик, Исаак Крамов, Давид Самойлов, Борис Слуцкий. Ифлийские и литинститутские молодые поэты познакомились еще до войны на семинаре при Гослитиздате. Самойлов и Крамов, например, были из ИФЛИ, Слуцкий – из Литинститута

Борис Слуцкий и его жена Татьяна Дашевская. Поэт тяжело переживал ее смерть в 1977 году

«Представитель от читателя стиха» в кругу выдающихся советских поэтов Петр Горелик, ныне и сам литератор

Справка

Пётр Горелик (род. 1918 г.) — советский военный деятель, командир бронепоезда «Коломенский рабочий». В Красной Армии с 1937 года.
Окончил до войны артиллерийское училище и после войны Военную академию им. М. В. Фрунзе.
Участник Великой Отечественной войны с января 1942 года.
Полковник в отставке, кандидат военных наук.
Награжден орденами: Боевого Красного Знамени, Отечественной войны II степени (два), Красной Звезды (три) и медалями. Участник боев: Орловская битва, форсирование Днепра, Белорусская, Висло-Одерская и Берлинская операции.
(Википедия)