«Чтобы быть Руси без Руси». Украинство как национальный проект

Украинство как национальный проект.

Неменский Олег Борисович – научный сотрудник Отдела истории средних веков Института славяноведения РАН.

Украинский вопрос уже более ста лет является одним из самых болезненных, судьбоносных и одновременно загадочных для русского общества. Тот взгляд на свою для русских историю, на этнические границы русского народа и его место среди других, а также на геополитическую будущность России и всего пространства Русской равнины, который утверждает украинская идеология, больно ударяет по русскому самосознанию и сильнейшим образом ослабляет положение нашего народа на международной арене.

Нынешнее Российское государство по своей форме и идеологии во многом определено именно успехами украинства в ХХ в., хотя и эти его достижения ещё не слишком велики. Украинство у нас пытались отрицать на корню, не соглашаться с ним отчасти, принимать со всевозможными оговорками, умиротворять и даже полностью признавать как истину.

При всём при этом никакой серьёзной дискуссии по украинскому вопросу в обществе не ведётся, даже весьма образованные его круги являются в нём фактически безграмотными. По отношению к любым идейно значимым акциям со стороны Украины принято выражать лишь недоумение, иногда высокомерное, иногда испуганное. Никакой ответной идейной системы на государственном уровне или же общепринятого взгляда на проблемы, актуализируемые украинством, нет.

 

Этот взгляд на украинство состоит в восприятии его как областнического движения, которое, отрицая «проект большой русской нации», возводит в ранг национального краевые особенности Юго-Западной Руси, актуализирует её историческое своеобразие, культурные отличия и т.п., чтобы создать на их основе обособленную нацию. «Есть великий национализм, а есть национализм малый, возводящий ничтожные отличия в степень особого национального сознания» [1]. Н.С. Трубецкой использовал в отношении к украинствующим специальный термин «краевики». «Они хотели бы возвести свою провинцию на степень нации, образующей самостоятельное государство. Предпочитая ценности своей провинции ценностям великой нации, в состав которой они входят, они начинают критиковать её ценности, стараются видеть в ней действительные или воображаемые недостатки и проникаются ненавистью к ней...

Такое умонастроение нельзя назвать национализмом; это — провинциализм», — писал об украинстве Н.О. Лосский [2]. Эта точка зрения, имея весьма большое распространение и в современной России, хотя и критикует украинство, отстаивая правоту «большого национализма» перед «малым», тем не менее во многом и оправдывает его. Предпочитать тот или иной тип национализма — личный выбор каждого. «Великие нации создаются двойным процессом: обособлением снаружи и отождествлением внутри. В этом отождествлении погибает кое-что милое нашему сердцу, но таково требование истории» [3], — однако обязательность такого требования ничем не доказана, а защищать в рамках малого национального проекта то, что «мило сердцу», — это скорее моральное право, чем «преступление перед историей». Тем более это так в наш век начинающегося расцвета регионализма, когда во всей Европе старые нации трещат по швам из-за всё более усиливающихся малых национальных проектов, уже добившихся больших успехов и снискавших себе право на определённое признание со стороны старых национальных центров. Можно оспаривать целесообразность малого национализма, но нельзя отрицать его определённых прав на существование.

Однако такой взгляд на украинство (как на некую аналогию каталонскому, баварскому, черногорскому и т.п. национальным проектам) не способен объяснить значительную часть своеобразных черт украинского проекта и часто заставляет его сторонников вставать в позу недоумения при реальном столкновении с проявлениями этого проекта в жизни. Более того, он крайне неадекватен историческим реалиям Юго-Западной Руси, путая в одном понятии довольно ярко проявившее себя в XIX в. местное «краевое» движение и собственно украинство, возникшее позже и имевшее к первому лишь косвенное отношение. Украинофильство Краевое движение, «украинофильство», как оно стало называться, появилось в первой половине XIX в. и впервые по-настоящему ярко проявило себя в 1840-е гг.

Само по себе его возникновение вполне закономерно и, можно сказать, оправданно: сформировавшаяся к тому времени единая имперская русская культура, хотя и была создана в значительной степени выходцами как раз из этих земель, по своим идеологиям и исторической памяти была зациклена на Московской Руси как главной государствообразующей территории. Наследие Среднего Поднепровья, да и вообще Западной Руси ждало своей актуализации и одновременно защиты от унифицирующего воздействия общерусской «печатной» культуры. Собственно, такая борьба местных культурных центров за сохранение и развитие своих краевых особенностей внутри становящейся общей национальной культуры призвана обогащать и развивать эту культуру и вряд ли может быть негативно оценена даже крайними приверженцами государственного централизма. Неудивительно поэтому, что московская и петербургская интеллигенция XIX в. весьма положительно относилась к украинофильскому движению и оказывала ему немалую поддержку.

Первые попытки отстоять историю Малой России как особую и значимую часть общерусской истории были сделаны ещё в XVIII в., во время, когда упразднялась Гетманщина. Стихотворное произведение «Разговор Великороссии с Малороссиею» Семёна Дивовича (1762) начиналось с демонстрации обидной неосведомлённости в малороссийской истории: «Кто ты такова родом, откуду взялася? / Скажи, скажи начало, с чего произвелася?» — вопрошала Великороссия. На это Малороссия долго отвечала рассказами о славной казачьей истории, и под конец Великороссия делала вывод: «Довольно, ныне твою правду принимаю, / Верю всему, почитаю, храброй сознаю. / Отсель и чины твои равнять с мерой стану / И от дружбы с тобою вечно не отстану. / Мы будем в неразрывном впредь согласии жить / И обе в едном государстве верно служить. / Посяпоры понимала темно о тебе; / Благодарствую, что протолковала ты мне». Эта неосведомлённость великороссов в западнорусских делах и несколько высокомерное к ним отношение было важнейшим побудительным мотивом для местного патриотизма. Во второй половине XVIII — первой половине XIX в. появился целый ряд описаний «истории Малороссии», призванных познакомить широкого российского читателя с малоизвестными ему страницами южнорусской истории и поднять моральный статус малорусского дворянства, имевшего казачье происхождение, а во многом и напомнить о его исторических претензиях на особые автономные права. Наиболее известным и популярным сочинением, растолковывавшим казачью историю, стала книга неизвестного автора «История Русов, или Малой России». Она была написана то ли ещё в конце XVIII, то ли в начале XIX в., но стала активно распространяться в рукописных списках в 1820-е гг. (да и, судя по языку, скорее всего тогда и была создана). Имея более литературную и идеологическую, чем научную силу, «История Русов» оказала огромное влияние на всю русскую мысль о Малой России, став также и важнейшим источником украинофильского движения. Однако и её целью было не провозглашение особого украинского народа, а утверждение Украины как значимой части русских земель и русской истории. Начиналась она с примерно той же констатации, что и цитируемое выше сочинение: «История Малой России до времён нашествия на неё Татар, с Ханом их Батыем, соединена с Историею всея России, или она-то и есть единственная История Российская; ибо известно, начало сея Истории, вместе с началом правления Российского, берется от Князей и Княжеств Киевских, с прибавлением к ним одного только Новгородского Князя Рюрика, и продолжается до нашествия Татарского беспрерывно, а из сего времени бытие Малой России в Общей Российской Истории едва упоминается; по освобождении же ея от Татар Князем Литовским Гедимином, и совсем она в Российской Истории умолчена». Печальная констатация, верная и по сей день. Всё дальнейшее описание опять же преимущественно казачьей истории направлено на увеличение значения малороссийских земель и их дворянства в глазах центральной имперской власти и во всём том, что касается московской истории, и подаётся с вполне, как мы бы сейчас сказали, общерусских позиций. Там нет «сепаратистской» идеологии, какую нередко приписывают «Истории Русов»: это, скорее, наоборот — утверждение общерусскости в ущерб той крайней исторической москвоцентричности, которая возобладала в российской историографии и общественном мнении к тому карамзинскому времени. Автор утверждает русскость обеих частей Руси и говорит о «соединённой России» после «соединения Малороссии с Великороссией» в 1654 г. Однако «История Русов» представляла собой основу для особой идеологии малороссийского дворянства, возрождая в нём автономистские склонности. И главное — с неё началось романтическое увлечение казачьим прошлым, отразившееся в творчестве целого ряда писателей и учёных того времени. Казачий автономизм — важнейший источник украинофильской мысли — был особой идеологией с довольно старыми корнями. Запорожские казаки, сложившиеся как общность к концу XVI в., имели русское самосознание и православную веру, но наследовали своеобразную сословную идеологию шляхетской Речи Посполитой. Не будучи признаваемы в таком статусе в самом этом государстве, они уже с начала XVII в. настаивали на том, что, будучи воинами, защитниками южных рубежей, они являются рыцарским сословием (шляхтой) и потому должны иметь те же права, что и шляхта польская. Их борьба за свои права и привилегии не принесла им прочного успеха, так как и по происхождению казачьи роды (за некоторыми исключениями) не могли быть восприняты польской шляхтой как ровня, и по религии своей они оставались чужеродным элементом: в то время о предоставлении православным равных прав в воинственно-католической Речи Посполитой можно было разве что мечтать. Однако в борьбе за свои права казаки усвоили основные положения шляхетских сословных представлений, став во многом идейными наследниками Речи Посполитой. Идеология этого государства, имевшего шляхетско-республиканское внутреннее устройство, основывалась на представлении о шляхте (благородном сословии) как об особом народе, даже по происхождению своему отличном от простого люда. В польском языке сложилось тогда (и продержалось вплоть до начала ХХ в.) понятие народа («naród») как обозначения именно шляхетства, что сильно отличало эту традицию от русской, в которой слово «народ» более применимо как раз наоборот — к населению страны за исключением её элиты. Так вот это польское понятие «народа» запорожское казачество сохранило в своей корпоративной идеологии, и оно только упрочилось со временем, когда из казачьей верхушки сформировался слой местного дворянства Российской империи. Ликвидация Гетманщины в 1764 г. и упразднение особого казачьего полково-сотенного административного уклада в 1783 г. не сразу похоронило это понятие об украинских казаках как о шляхетском «народе», но вызвало довольно продолжительную реакцию и многочисленные попытки отстоять свои особые понятия о социальной организации и сословной исключительности, чему и служили различные писавшиеся тогда «Истории Малороссии». Закономерным проявлением всей этой деятельности стали манифесты о равенстве «народа Малой России» с «великороссами». При этом, надо особенно подчеркнуть, речь шла о «народах» не в том смысле этого слова, который привычен для русской культуры, а о корпорациях дворянского сословия. Подлинная манифестация украинофильской идеологии произошла только в 1846 г., когда была впервые официально издана (в Москве) «История Русов», а в Киевском университете сложился кружок интеллектуалов (Кирилло-Мефодиевское братство), выдавший тогда несколько текстов, которые и стали классикой всего идейного течения. При этом тексты эти — «Статут» Братства, «Закон Божий (Книга бытия украинского народа)» Н. Костомарова, «Повесть об украинском народе» П. Кулиша — имели для будущего развития местной идеологии особенно большое значение, так как со вступлением в век националистических движений они моделировали что-то вроде особого украинского национализма — по крайней мере, они именно так читались позднее. В статуте Братства «южно-руссы» и «северо-руссы с белоруссами» были разделены как два разных славянских «племени», при этом за первыми признавалась мессианская роль в деле создания федеративной республиканской Славянщины. Впервые говорилось о народе «украинцы» со своим «украинским языком» и даже «украинской кровью». На фоне этого всё время подчёркивалась общая русскость этого народа с его северным собратом, а панславистские идеи не мешали гневным выпадам в сторону поляков. «Поляки, ослеплённые враждою ко всем православным, продолжали свои гонения с намерением окатоличить все Русские земли, которыми ещё владели», — говорилось о XVIII веке [4]. Тексты 1846 г. были одновременно и вершиной процесса сословной реакции на ликвидацию Гетманщины со стороны малороссийского дворянства, и началом нового этапа в развитии украинофильства, связанным уже с идеями новой эпохи. То, что надежды на воссоздание Гетманщины после завоевания Крыма и разделов Речи Посполитой бесперспективны, было уже очевидно, да и потребности в новых условиях освоения степной Новороссии у местного дворянства были другие. Как очевидно было и то, что это дворянство уже давно не является хранителем собственно казачьих традиций. Между тем столь ярко проявивший себя казачий романтизм показал свою способность к гораздо большему демократизму, чем идейный источник казачьих вольностей — польская шляхетская идеология. Если польская шляхта на протяжении всего XIX в. так и не смогла преодолеть узкосословности понятия «польского народа» и привлечь к своей борьбе за независимость простой крестьянский и городской люд, то воспоминания о казачьем прошлом побуждали обращать внимание не только на дворянство, но и на простое население Левобережья, во многом также бывшее потомками казаков и сохранившее казачьи традиции в гораздо большей степени, чем дворянство. В 1830–1840-х гг. в российской общественной жизни на первый план вышло понятие «народности», сыгравшее в русской культуре огромную роль. «Народность» виделась несколько иначе, чем в более привычной нам и сейчас советской историографии. Понятие «народности» вообще — важнейшее для истории русской общественной мысли XIX в. Оно активно вошло в язык к 1820-м гг. и уже тогда стало очень популярным. Русская традиция употребления слова «народ» как тождественного «простонародью» здесь сыграла важнейшую роль, хотя немалое значение имели и западные идеи. На его формирование оказали большое влияние идеи Ж.-Ж. Руссо, а также немецкой философии (И.Г. Гердер, И.Г. Фихте, мифологическая теория братьев Гримм) и в целом культура немецкого романтизма. Однако понятие оказалось в своих значениях специфически русским. Народность первоначально понималась как «проявление в литературе национального духа» (П.А. Вяземский, 1819), однако источником и выразителем этого духа признавался исключительно «простой народ», крестьянство. Именно в такой трактовке термин «народность» употребляли славянофилы, ставшие фактически законодателями его значений для культуры того времени. Как писал И.В. Киреевский, «у нас искать национального значит искать необразованного» [5]. Одновременно с этим понятие народности определяло особое отношение к культуре: подлинной, настоящей культурой виделось именно культурное наследие села, а городская культура, тем более культура аристократического слоя понималась как наносная, неподлинная, являющаяся скорее достоянием общеевропейской цивилизации, чем самого народа, — а потому и не составляющая народность, не выражающая национальное лицо. Искать русскость требовалось в деревне, так как только она виделась её хранительницей. И из этого же делался вывод о необходимости приближать культуру верхов общества к культуре народной, «идти в народ» за подлинными ценностями, настоящим, не исковерканным городской жизнью языком, моралью — всем, что могло быть названо «национальным». Несомненно, на формирование идеи народности оказал решающее влияние факт культурного разрыва между разными слоями русского общества, произошедший в результате реформ Петра I. С начала XIX в. этот разрыв стал всё более осознаваться как важнейшая проблема России. И понятно, что европеизированная культура верхов воспринималась как наносная, а культура деревни виделась хранительницей исконных русских форм. Это умонастроение верхов русского общества не было чуждым и дворянству Малороссии. Влечение ко всему народному (в русском смысле слова) проявилось здесь так же ещё в первой половине XIX в. и постепенно себя проявляло всё активнее. Уже в текстах 1846 г. это понятие весьма заметно, и именно оно стало основой для отхода от узкосословной республиканской традиции местного патриотизма к более демократичной, представлявшейся одновременно возрождением старых и подлинных казачьих устоев. По сути, это было переключением с польского понятия слова «народ» на собственно русское, актуальное для всей имперской культуры того времени. Про казачьи войны XVII в. писалось: «Скоро все люди в Украине стали бы казаками, т.е. вольными и равными» [6]. Эта новая волна увлечения идеей «народности» стала основным содержанием развития украинофильских идей почти на всю вторую половину XIX в. Украинофильство было очень различно: от утверждений культурного своеобразия до почти сепаратистских лозунгов. Однако необходимо подчеркнуть важнейшую черту всего течения: его идеологи никогда не отказывали Украине в русскости и в общности на этом основании с остальным русским народом. Это было именно краевое движение, направленное на сохранение и развитие местных особенностей в контексте общерусской жизни. Понятие об «украинском» употреблялось рядом с такими как «южнорусский народ», «малорусская народность» и т.п. Один из зачинателей украинофильского движения, профессор Михаил Максимович, писал М.П. Погодину: «…и люблю Малороссию, люблю язык её народа, и песни его, и историю как во времена княжеские — от Аскольда до Симеона, так и во времена гетманские — от Ланцкоронского до Разумовского. Что я люблю наш первопрестольный Киев больше, чем ты, это также естественно: ибо, питая к нему любовь общерусскую, и ближайшую к нему любовь — малороссийскую, — я люблю его ещё как родину моего рода» [7]. Главный инициатор деятельности Кирилло-Мефодиевского братства великий русский историк Николай Костомаров, которого заслуженно считают своего рода «отцом украинофильства», писал о необходимости «мыслить на общерусском языке» и подчёркивал своё русское самосознание. Полемизируя на украинскую тему с польским автором, он выступал от лица русского народа: «для нас, русских» [8]. «Две русские народности» — «южнорусская» и «севернорусская», существование которых он отстаивал, представляли для него общерусское достояние, части общей культуры: «Оказывается, что русская народность не едина; их две, а кто знает, может быть их откроется и более, и тем не менее они — русские» [9]. Костомаров развил представление о народности, заявив, что она может быть характеристикой «племени», а не всего народа, поэтому у одного народа может быть «две народности». Народность, при этом была свойством именно «простого люда», деревни. «Народность малороссийская сосредоточилась исключительно в одном так называемом простонародии» [10]. И для «малорусских народолюбцев» (термин Костомарова) [11] это русское свойство понятия «народ» оказалось стократ усиленным осознанием отсутствия вообще какой-либо «своей» культурной элиты. У Костомарова даже есть специальные рассуждения о «мужицком» характере малорусской народности: «Судьба южнорусского племени устроилась так, что те, которые выдвигались из массы, обыкновенно теряли и народность; в старину они делались Поляками, теперь делаются Великороссиянами: народность южнорусская постоянно была и теперь остается достоянием простой массы» [12]. Отсюда и направленность культурных инициатив также виделась вполне определённой: «Наша малорусская литература есть исключительно мужицкая, так как и народа малорусского, кроме мужиков, почти, можно сказать, не осталось. А потому эта литература должна касаться только мужицкого круга» [13]. Обвинение в сепаратистских идеях Н. Костомаров воспринимал наиболее остро и многократно пытался разъяснить свою позицию: «Только при глубоком незнании смысла нашей прошедшей истории, при непонимании духа и понятий народных можно дойти до нелепых опасений расторжения связи двух русских народностей при их равноправности» [14]; «Мысль об отделении Малой России от империи называет автор (оппонент Н. Костомарова. — О.Н.) “жалкою и несбыточною мечтою”. Мы в этом совершенно с ним согласны и прибавим, что если бы существовала у кого-нибудь такая мысль, то она была бы в одинаковой степени нелепа, как мысль о самобытности всякого удельного княжения, на которые когда-то разбивалась Русская земля в удельно-вечевой период нашей истории; но едва ли бы такая мысль могла найти себе долговременное пребывание в голове, не нуждающейся в помощи психиатра» [15]. Важнейшим для него было утвердить значительную роль Малой Руси в общерусской истории и культуре, сложносочинённый характер русского народа: «Малорусы же никогда не были покорены и присоединены к России, а издревле составляли одну из стихий, из которых складывалось русское государственное тело» [16]. Тексты Костомарова полны «общерусской» терминологии: находя две русские народности, он писал и об «общей русской народности», через которую проявлялась «принадлежность к общему русскому миру», «древняя связь его с общерусским миром», с «русским материком» и т.д. [17]. Собственно, если говорить об общерусском сознании, то оно заключается именно в утверждении многосоставности Руси, её единства в историческом и культурном разнообразии, а не в провозглашении традиций и систем общественной жизни только одной из её частей образцовыми для определения того, что русское, а что нет. В этом смысле украинофильство было движением как раз подлинно общерусским — особенно на фоне того, с чем оно боролось: с великорусской замкнутостью на истории и культуре только Восточной Руси, с нередко проявлявшимся нежеланием представителей московско-петербургской интеллигенции и чиновничества видеть русскую культуру во всём её многообразии, признавать Западную Русь частью русского исторического пространства. Против этого и была направлена основная деятельность украинофилов, то есть против «московского партикуляризма» (очень точный термин Н. Костомарова) [18], или же «восточнического русофильства» (как называл это М. Драгоманов) [19]. Вот как описывал это положение дел Костомаров: «Малорусу говорят: ты должен любить вместе с нами один только книжный общий наш язык, потому что этот язык столько же твой, как и наш; но ничего такого, что только твоё, а не наше — ты не смей любить: все это пусть пропадёт, и твоя местная речь должна замениться общим русским языком. Но современные нам малорусы не виноваты, что деды и отцы оставили им в наследие выработанную историею народность хотя и русскую, но отменную от великорусской» [20]. Защита двусоставности Руси стала основой всего движения. «Двуединая Русь» была кредом и другого лидера украинофильского движения — Пантелеймона Кулиша, который особенно упирал на разграничение функций двух частей Руси — за Восточною оставлял политическое руководство, а за Западной, как хотел он видеть, — духовное. Творчество Кулиша нередко описывается то как идейная эволюция от украинского сепаратизма к общерусскому патриотизму, то как эволюция от общерусских взглядов к украинскому национализму. Этот писатель и историк был действительно не очень последователен в высказываниях своих суждений, благодаря чему в его текстах можно найти подтверждения и тому, и другому подходу. Однако необходимо заметить, что при всём при этом для его взглядов характерна определённая константность, которой он не изменял никогда в жизни: это постулирование общерусскости в её разнообразии. Сущность своей деятельности он видел в утверждении «русской двойственности»: «з`явились, наперекір царським творителям руської єдности, проводники руської двоістости» [21]. Под конец жизни он описал в письме внучке своего рода формулу общерусского самосознания: «Моє [22] он патріотство починається з Олега й Святослава, захоплює кляземщину й московщину з новгородчиною, вибивається з-під монгольського ярма, помагає нам вибитись із-під єзуїтської Польщі, опановує вкупі з царскою раттю “пучину крови нашої” Крим, визволяє нас із-під ляхо-татарського виродка — козацтва, і достойного чада його — гайдамацтва, в ввійшовши, при світлі царських шкіл, в океан всього світної науки, поновлює бояновську старорущину на звалищах кобзарських дум і живого слова народного. Тимчасом ся старорущина породила вже “новее в народ їх слово”, слово пушкінське, і воно дало нам силу знятись вище простолюдної пісні і повісти. Не вгасала пушкінська новорущина нашого староруського, бояновського духа, а воскресила його. По свій руській природі вона нам не ворожа, — не те вона, що польщизна: бо й її зродили наші ж таки староруськи розуми, ті, що утерявши “матір всіх руських городів”, зібрали докупи яку змогли руську землю під її чада» [23]. «Великий Руський Світ» — так обозначал Кулиш свою страну, объединению которой он посвятил трёхтомное сочинение «История воссоединения Руси» (СПб., 1874). Немало внимания он уделял и защите единства России. В 1857 г. он писал в одном из писем: «Сохрани нас Боже Московської землі одбігати! Се тілько москалі нас одбігали, кидавши нас то орді, то ляхам на поталу... А поки що, будем чинити так, як чинили наші предки. Москва їх одбігає, а вони до Москви горнуться, наче той брат, що покинули рідні брати на самарських степах» [24]. Общерусский патриотизм П. Кулиша особенно заметен в его описаниях русских отношений с поляками. Очень ярко и поэтично он выразил эти чувства в работе «Владимирия», посвящённой подъярёмной Руси. «В ХVI ст. ставропигиальное (самоуправляющееся) Львовское Братство было нашим набатом против папизма, смешавшего русский язык с польским до неразличимости посредством сочиненной иезуитами церковной унии; но теперь, когда русское православие, вместе с русскою народностью, восторжествовало над польским католичеством во всем… когда всюду древняя вера Киевского Владимира воcсияла вновь на русских займищах из-под развалин польщизны — наша Владимирия остается поди властью преемников Пизоня, Поссевина, Скарги, Кунцевича, Рутского… При обстоятельствах, убийственных для развития и даже существования русского элемента в Червонной Руси, он все-таки не поддался здесь польскому. Правда, он вдался невежественно, подобно нашим украиноманам, в козатчину, от которой сторонился 250 лет назад; он, можно сказать, отатарился, подобно предкам хмельничанам, но уже не при звуках оружия, а под скрипом первых своих беллетристов и публицистов, но тем не менее борется с элементом польским… История разделившейся Руси томила меня в обители Св. Юра больше, нежели в самом городе. Здесь яснее, нежели где-либо, я понимал, как в силу реакции козакам с их побратимами Татарами, едва и вся южная Русь не превратилась в такую польско-русскую помесь, какую видел я во Владимирии. “Это не русская церковь, — думал я, — не русские священнослужители: это костел, в котором метириесают полурусские священнослужители: это Ляхи в православном облачении. Вот чего домогались в Брест-Литовском паписты от наших предков! Они хотели уподобить всю Малороссию Польше и навсегда оторвать нас от великого Русского Мира”» [25]. Впрочем, у украинофильства были некоторые своеобразные особенности, которые важно отметить для понимания довольно печальной судьбы всего этого движения. И в первую очередь стоит сказать о таком его «родимом пятне», как концентрация внимания именно и преимущественно на казачьих корнях. Запорожское казачество, хотя и было русским по самосознанию, всё же представляло собой довольно своеобразный культурный тип, обусловленный степным образом жизни и огромным влиянием на него культуры степных (тюркских) народов. Казачьи войны середины XVII в. были своего рода завоеванием казачеством старорусских земель (собственно, тогда из пограничных «украин» и родилась Украина как особый «казацкий» регион) и, несомненно, это оказало впоследствии большое влияние на их культурный облик. Так как украинофильство выросло из культурного движения, имеющего ностальгический характер относительно Гетманщины и её автономных прав, то и зацикленность на казачьем прошлом в ущерб всей остальной истории этих земель была ему свойственна изначально. Этот с исторической точки зрения недостаток движения особенно прочувствовал и отразил в своём творчестве П. Кулиш. Именно это его свойство вызывало у Кулиша очень острое — и с течением жизни всё большее — неприятие, постепенно вылившееся в крайне негативную оценку всего казачьего прошлого и роли казаков в русской истории. Сознательную борьбу с романтизацией казачества он сделал важнейшей составляющей своей исторической концепции, о ней же он писал во многих своих статьях и письмах: «Повтікавши од Хмельничан у Харківщину, Вороніжчину і т.д. величали ми себе татарською назвою “козаки”, а свій край і в нових слободах і в давніх займищах звали польським словом Ukraina (по-російськи — Украйна) і плакались над сим словом, неначе в приказці Бог над раком. Тепер ми бачимо, що з давніх-давен були радними з Руссю московською і вірою, й мовою, через те налічуєте Ви нас по московських державах до 40 мільйонів. Розлучив нас із ними лях, кохаючись у козаках поти, поки вони його спалили й зарізали, а недопалену і недорізану Ляхву піймала за чуб правою рукою Москва, держучи лівою за чуба ж таки козака. Навіть хохлом зве нас Москаль через те, що ми взяли на себе образ і подобіє свогкраинство как национальный проект. Неменский Олег Борисович – научный сотрудник Отдела истории средних веков Института славяноведения РАН. Украинский вопрос уже более ста лет является одним из самых болезненных, судьбоносных и одновременно загадочных для русского общества. При этом никакой серьёзной дискуссии по нему в обществе не ведётся. Нет и никакой ответной идейной системы на государственном уровне или же общепринятого взгляда на проблемы, актуализируемые украинством. Украинский вопрос уже более ста лет является одним из самых болезненных, судьбоносных и одновременно загадочных для русского общества. Тот взгляд на свою для русских историю, на этнические границы русского народа и его место среди других, а также на геополитическую будущность России и всего пространства Русской равнины, который утверждает украинская идеология, больно ударяет по русскому самосознанию и сильнейшим образом ослабляет положение нашего народа на международной арене. Нынешнее Российское государство по своей форме и идеологии во многом определено именно успехами украинства в ХХ в., хотя и эти его достижения ещё не слишком велики. Украинство у нас пытались отрицать на корню, не соглашаться с ним отчасти, принимать со всевозможными оговорками, умиротворять и даже полностью признавать как истину. При всём при этом никакой серьёзной дискуссии по украинскому вопросу в обществе не ведётся, даже весьма образованные его круги являются в нём фактически безграмотными. По отношению к любым идейно значимым акциям со стороны Украины принято выражать лишь недоумение, иногда высокомерное, иногда испуганное.

Никакой ответной идейной системы на государственном уровне или же общепринятого взгляда на проблемы, актуализируемые украинством, нет. В России до сих пор не существует даже учебников по истории земель Украины и её национальных движений, нет университетской специализации по украинистике, а в газетных статьях или речах политиков царит полный идейный разброд: от утверждений о «вековечной русско-украинской дружбе» до отрицания самого факта существования украинцев. Земли Украины и их население — белое пятно в русском сознании. Прошедшее с развала СССР пятнадцатилетие многое изменило в отношении к украинцам в России. Если в начале 1990-х отделение Украины казалось чем-то искусственным, противоестественным и потому временным, случайным явлением переходной эпохи, то теперь наступило осознание серьёзных и, возможно, долговременных основ существования независимой Украины, в ней стали видеть соседа, некую реальность, с которой надо будет считаться и впредь. Особенно болезненно ударила по русскому обществу «Оранжевая революция» — былая дружелюбная лексика по отношению к украинцам у многих сменилась почти враждебной, а в сторону Киева стали посматривать с откровенной неприязнью, в которой весьма неприкрыто слышатся обвинения в предательстве «братской любви» и «родственной близости». Постепенно приходит осознание актуальности украинского вопроса, невозможности его игнорировать, а будущее нашей страны всё более мыслится зависимым от тех ответов, которые даст русское общество на вызовы украинской идеологии и политики. Столь невразумительный взгляд на украинство и столь странное отношение к нему вполне объяснимы. Оно действительно представляет собой явление, выбивающееся из привычных моделей развития общества, труднообъяснимое в традиционных понятиях и абсурдное с точки зрения привычной нам жизненной логики. Тем более запутывает ситуацию крайне слабая разработанность украинской темы, когда привычная тяга к её игнорированию сочетается с объединением под одними именами очень разных явлений и процессов. Здесь не место пускаться в исторические доказательства того, что этничность православного и униатского населения Западной Руси до конца XIX в. была русской. Речь идёт о национальном проекте «Украина», а он, как и большинство национальных проектов, появился уже в XIX веке. Но вот характер этого проекта представляет собою столь своеобразное явление, что на его трактовках стоит остановиться отдельно. Если мы не принимаем откровенно отрицающие всё историческое прошлое украинские националистические версии «исконного» существования украинского народа, то для нас актуальны только вопросы о том, на каких основаниях стала формироваться украинская нация, каковы свойства самого проекта. И здесь часто можно встретиться с той точкой зрения, которая видит украинство как своего рода провинциальный национальный проект. Такой подход я бы обозначил, используя термин Д.Д. Муретова, теорией «малого национализма». Этот взгляд на украинство состоит в восприятии его как областнического движения, которое, отрицая «проект большой русской нации», возводит в ранг национального краевые особенности Юго-Западной Руси, актуализирует её историческое своеобразие, культурные отличия и т.п., чтобы создать на их основе обособленную нацию. «Есть великий национализм, а есть национализм малый, возводящий ничтожные отличия в степень особого национального сознания» [1]. Н.С. Трубецкой использовал в отношении к украинствующим специальный термин «краевики». «Они хотели бы возвести свою провинцию на степень нации, образующей самостоятельное государство. Предпочитая ценности своей провинции ценностям великой нации, в состав которой они входят, они начинают критиковать её ценности, стараются видеть в ней действительные или воображаемые недостатки и проникаются ненавистью к ней... Такое умонастроение нельзя назвать национализмом; это — провинциализм», — писал об украинстве Н.О. Лосский [2]. Эта точка зрения, имея весьма большое распространение и в современной России, хотя и критикует украинство, отстаивая правоту «большого национализма» перед «малым», тем не менее во многом и оправдывает его. Предпочитать тот или иной тип национализма — личный выбор каждого. «Великие нации создаются двойным процессом: обособлением снаружи и отождествлением внутри. В этом отождествлении погибает кое-что милое нашему сердцу, но таково требование истории» [3], — однако обязательность такого требования ничем не доказана, а защищать в рамках малого национального проекта то, что «мило сердцу», — это скорее моральное право, чем «преступление перед историей». Тем более это так в наш век начинающегося расцвета регионализма, когда во всей Европе старые нации трещат по швам из-за всё более усиливающихся малых национальных проектов, уже добившихся больших успехов и снискавших себе право на определённое признание со стороны старых национальных центров. Можно оспаривать целесообразность малого национализма, но нельзя отрицать его определённых прав на существование. Однако такой взгляд на украинство (как на некую аналогию каталонскому, баварскому, черногорскому и т.п. национальным проектам) не способен объяснить значительную часть своеобразных черт украинского проекта и часто заставляет его сторонников вставать в позу недоумения при реальном столкновении с проявлениями этого проекта в жизни. Более того, он крайне неадекватен историческим реалиям Юго-Западной Руси, путая в одном понятии довольно ярко проявившее себя в XIX в. местное «краевое» движение и собственно украинство, возникшее позже и имевшее к первому лишь косвенное отношение. Украинофильство Краевое движение, «украинофильство», как оно стало называться, появилось в первой половине XIX в. и впервые по-настоящему ярко проявило себя в 1840-е гг. Само по себе его возникновение вполне закономерно и, можно сказать, оправданно: сформировавшаяся к тому времени единая имперская русская культура, хотя и была создана в значительной степени выходцами как раз из этих земель, по своим идеологиям и исторической памяти была зациклена на Московской Руси как главной государствообразующей территории. Наследие Среднего Поднепровья, да и вообще Западной Руси ждало своей актуализации и одновременно защиты от унифицирующего воздействия общерусской «печатной» культуры. Собственно, такая борьба местных культурных центров за сохранение и развитие своих краевых особенностей внутри становящейся общей национальной культуры призвана обогащать и развивать эту культуру и вряд ли может быть негативно оценена даже крайними приверженцами государственного централизма. Неудивительно поэтому, что московская и петербургская интеллигенция XIX в. весьма положительно относилась к украинофильскому движению и оказывала ему немалую поддержку. Первые попытки отстоять историю Малой России как особую и значимую часть общерусской истории были сделаны ещё в XVIII в., во время, когда упразднялась Гетманщина. Стихотворное произведение «Разговор Великороссии с Малороссиею» Семёна Дивовича (1762) начиналось с демонстрации обидной неосведомлённости в малороссийской истории: «Кто ты такова родом, откуду взялася? / Скажи, скажи начало, с чего произвелася?» — вопрошала Великороссия. На это Малороссия долго отвечала рассказами о славной казачьей истории, и под конец Великороссия делала вывод: «Довольно, ныне твою правду принимаю, / Верю всему, почитаю, храброй сознаю. / Отсель и чины твои равнять с мерой стану / И от дружбы с тобою вечно не отстану. / Мы будем в неразрывном впредь согласии жить / И обе в едном государстве верно служить. / Посяпоры понимала темно о тебе; / Благодарствую, что протолковала ты мне». Эта неосведомлённость великороссов в западнорусских делах и несколько высокомерное к ним отношение было важнейшим побудительным мотивом для местного патриотизма. Во второй половине XVIII — первой половине XIX в. появился целый ряд описаний «истории Малороссии», призванных познакомить широкого российского читателя с малоизвестными ему страницами южнорусской истории и поднять моральный статус малорусского дворянства, имевшего казачье происхождение, а во многом и напомнить о его исторических претензиях на особые автономные права. Наиболее известным и популярным сочинением, растолковывавшим казачью историю, стала книга неизвестного автора «История Русов, или Малой России». Она была написана то ли ещё в конце XVIII, то ли в начале XIX в., но стала активно распространяться в рукописных списках в 1820-е гг. (да и, судя по языку, скорее всего тогда и была создана). Имея более литературную и идеологическую, чем научную силу, «История Русов» оказала огромное влияние на всю русскую мысль о Малой России, став также и важнейшим источником украинофильского движения. Однако и её целью было не провозглашение особого украинского народа, а утверждение Украины как значимой части русских земель и русской истории. Начиналась она с примерно той же констатации, что и цитируемое выше сочинение: «История Малой России до времён нашествия на неё Татар, с Ханом их Батыем, соединена с Историею всея России, или она-то и есть единственная История Российская; ибо известно, начало сея Истории, вместе с началом правления Российского, берется от Князей и Княжеств Киевских, с прибавлением к ним одного только Новгородского Князя Рюрика, и продолжается до нашествия Татарского беспрерывно, а из сего времени бытие Малой России в Общей Российской Истории едва упоминается; по освобождении же ея от Татар Князем Литовским Гедимином, и совсем она в Российской Истории умолчена». Печальная констатация, верная и по сей день. Всё дальнейшее описание опять же преимущественно казачьей истории направлено на увеличение значения малороссийских земель и их дворянства в глазах центральной имперской власти и во всём том, что касается московской истории, и подаётся с вполне, как мы бы сейчас сказали, общерусских позиций. Там нет «сепаратистской» идеологии, какую нередко приписывают «Истории Русов»: это, скорее, наоборот — утверждение общерусскости в ущерб той крайней исторической москвоцентричности, которая возобладала в российской историографии и общественном мнении к тому карамзинскому времени. Автор утверждает русскость обеих частей Руси и говорит о «соединённой России» после «соединения Малороссии с Великороссией» в 1654 г. Однако «История Русов» представляла собой основу для особой идеологии малороссийского дворянства, возрождая в нём автономистские склонности. И главное — с неё началось романтическое увлечение казачьим прошлым, отразившееся в творчестве целого ряда писателей и учёных того времени. Казачий автономизм — важнейший источник украинофильской мысли — был особой идеологией с довольно старыми корнями. Запорожские казаки, сложившиеся как общность к концу XVI в., имели русское самосознание и православную веру, но наследовали своеобразную сословную идеологию шляхетской Речи Посполитой. Не будучи признаваемы в таком статусе в самом этом государстве, они уже с начала XVII в. настаивали на том, что, будучи воинами, защитниками южных рубежей, они являются рыцарским сословием (шляхтой) и потому должны иметь те же права, что и шляхта польская. Их борьба за свои права и привилегии не принесла им прочного успеха, так как и по происхождению казачьи роды (за некоторыми исключениями) не могли быть восприняты польской шляхтой как ровня, и по религии своей они оставались чужеродным элементом: в то время о предоставлении православным равных прав в воинственно-католической Речи Посполитой можно было разве что мечтать. Однако в борьбе за свои права казаки усвоили основные положения шляхетских сословных представлений, став во многом идейными наследниками Речи Посполитой. Идеология этого государства, имевшего шляхетско-республиканское внутреннее устройство, основывалась на представлении о шляхте (благородном сословии) как об особом народе, даже по происхождению своему отличном от простого люда. В польском языке сложилось тогда (и продержалось вплоть до начала ХХ в.) понятие народа («naród») как обозначения именно шляхетства, что сильно отличало эту традицию от русской, в которой слово «народ» более применимо как раз наоборот — к населению страны за исключением её элиты. Так вот это польское понятие «народа» запорожское казачество сохранило в своей корпоративной идеологии, и оно только упрочилось со временем, когда из казачьей верхушки сформировался слой местного дворянства Российской империи. Ликвидация Гетманщины в 1764 г. и упразднение особого казачьего полково-сотенного административного уклада в 1783 г. не сразу похоронило это понятие об украинских казаках как о шляхетском «народе», но вызвало довольно продолжительную реакцию и многочисленные попытки отстоять свои особые понятия о социальной организации и сословной исключительности, чему и служили различные писавшиеся тогда «Истории Малороссии». Закономерным проявлением всей этой деятельности стали манифесты о равенстве «народа Малой России» с «великороссами». При этом, надо особенно подчеркнуть, речь шла о «народах» не в том смысле этого слова, который привычен для русской культуры, а о корпорациях дворянского сословия. Подлинная манифестация украинофильской идеологии произошла только в 1846 г., когда была впервые официально издана (в Москве) «История Русов», а в Киевском университете сложился кружок интеллектуалов (Кирилло-Мефодиевское братство), выдавший тогда несколько текстов, которые и стали классикой всего идейного течения. При этом тексты эти — «Статут» Братства, «Закон Божий (Книга бытия украинского народа)» Н. Костомарова, «Повесть об украинском народе» П. Кулиша — имели для будущего развития местной идеологии особенно большое значение, так как со вступлением в век националистических движений они моделировали что-то вроде особого украинского национализма — по крайней мере, они именно так читались позднее. В статуте Братства «южно-руссы» и «северо-руссы с белоруссами» были разделены как два разных славянских «племени», при этом за первыми признавалась мессианская роль в деле создания федеративной республиканской Славянщины. Впервые говорилось о народе «украинцы» со своим «украинским языком» и даже «украинской кровью». На фоне этого всё время подчёркивалась общая русскость этого народа с его северным собратом, а панславистские идеи не мешали гневным выпадам в сторону поляков. «Поляки, ослеплённые враждою ко всем православным, продолжали свои гонения с намерением окатоличить все Русские земли, которыми ещё владели», — говорилось о XVIII веке [4]. Тексты 1846 г. были одновременно и вершиной процесса сословной реакции на ликвидацию Гетманщины со стороны малороссийского дворянства, и началом нового этапа в развитии украинофильства, связанным уже с идеями новой эпохи. То, что надежды на воссоздание Гетманщины после завоевания Крыма и разделов Речи Посполитой бесперспективны, было уже очевидно, да и потребности в новых условиях освоения степной Новороссии у местного дворянства были другие. Как очевидно было и то, что это дворянство уже давно не является хранителем собственно казачьих традиций. Между тем столь ярко проявивший себя казачий романтизм показал свою способность к гораздо большему демократизму, чем идейный источник казачьих вольностей — польская шляхетская идеология. Если польская шляхта на протяжении всего XIX в. так и не смогла преодолеть узкосословности понятия «польского народа» и привлечь к своей борьбе за независимость простой крестьянский и городской люд, то воспоминания о казачьем прошлом побуждали обращать внимание не только на дворянство, но и на простое население Левобережья, во многом также бывшее потомками казаков и сохранившее казачьи традиции в гораздо большей степени, чем дворянство. В 1830–1840-х гг. в российской общественной жизни на первый план вышло понятие «народности», сыгравшее в русской культуре огромную роль. «Народность» виделась несколько иначе, чем в более привычной нам и сейчас советской историографии. Понятие «народности» вообще — важнейшее для истории русской общественной мысли XIX в. Оно активно вошло в язык к 1820-м гг. и уже тогда стало очень популярным. Русская традиция употребления слова «народ» как тождественного «простонародью» здесь сыграла важнейшую роль, хотя немалое значение имели и западные идеи. На его формирование оказали большое влияние идеи Ж.-Ж. Руссо, а также немецкой философии (И.Г. Гердер, И.Г. Фихте, мифологическая теория братьев Гримм) и в целом культура немецкого романтизма. Однако понятие оказалось в своих значениях специфически русским. Народность первоначально понималась как «проявление в литературе национального духа» (П.А. Вяземский, 1819), однако источником и выразителем этого духа признавался исключительно «простой народ», крестьянство. Именно в такой трактовке термин «народность» употребляли славянофилы, ставшие фактически законодателями его значений для культуры того времени. Как писал И.В. Киреевский, «у нас искать национального значит искать необразованного» [5]. Одновременно с этим понятие народности определяло особое отношение к культуре: подлинной, настоящей культурой виделось именно культурное наследие села, а городская культура, тем более культура аристократического слоя понималась как наносная, неподлинная, являющаяся скорее достоянием общеевропейской цивилизации, чем самого народа, — а потому и не составляющая народность, не выражающая национальное лицо. Искать русскость требовалось в деревне, так как только она виделась её хранительницей. И из этого же делался вывод о необходимости приближать культуру верхов общества к культуре народной, «идти в народ» за подлинными ценностями, настоящим, не исковерканным городской жизнью языком, моралью — всем, что могло быть названо «национальным». Несомненно, на формирование идеи народности оказал решающее влияние факт культурного разрыва между разными слоями русского общества, произошедший в результате реформ Петра I. С начала XIX в. этот разрыв стал всё более осознаваться как важнейшая проблема России. И понятно, что европеизированная культура верхов воспринималась как наносная, а культура деревни виделась хранительницей исконных русских форм. Это умонастроение верхов русского общества не было чуждым и дворянству Малороссии. Влечение ко всему народному (в русском смысле слова) проявилось здесь так же ещё в первой половине XIX в. и постепенно себя проявляло всё активнее. Уже в текстах 1846 г. это понятие весьма заметно, и именно оно стало основой для отхода от узкосословной республиканской традиции местного патриотизма к более демократичной, представлявшейся одновременно возрождением старых и подлинных казачьих устоев. По сути, это было переключением с польского понятия слова «народ» на собственно русское, актуальное для всей имперской культуры того времени. Про казачьи войны XVII в. писалось: «Скоро все люди в Украине стали бы казаками, т.е. вольными и равными» [6]. Эта новая волна увлечения идеей «народности» стала основным содержанием развития украинофильских идей почти на всю вторую половину XIX в. Украинофильство было очень различно: от утверждений культурного своеобразия до почти сепаратистских лозунгов. Однако необходимо подчеркнуть важнейшую черту всего течения: его идеологи никогда не отказывали Украине в русскости и в общности на этом основании с остальным русским народом. Это было именно краевое движение, направленное на сохранение и развитие местных особенностей в контексте общерусской жизни. Понятие об «украинском» употреблялось рядом с такими как «южнорусский народ», «малорусская народность» и т.п. Один из зачинателей украинофильского движения, профессор Михаил Максимович, писал М.П. Погодину: «…и люблю Малороссию, люблю язык её народа, и песни его, и историю как во времена княжеские — от Аскольда до Симеона, так и во времена гетманские — от Ланцкоронского до Разумовского. Что я люблю наш первопрестольный Киев больше, чем ты, это также естественно: ибо, питая к нему любовь общерусскую, и ближайшую к нему любовь — малороссийскую, — я люблю его ещё как родину моего рода» [7]. Главный инициатор деятельности Кирилло-Мефодиевского братства великий русский историк Николай Костомаров, которого заслуженно считают своего рода «отцом украинофильства», писал о необходимости «мыслить на общерусском языке» и подчёркивал своё русское самосознание. Полемизируя на украинскую тему с польским автором, он выступал от лица русского народа: «для нас, русских» [8]. «Две русские народности» — «южнорусская» и «севернорусская», существование которых он отстаивал, представляли для него общерусское достояние, части общей культуры: «Оказывается, что русская народность не едина; их две, а кто знает, может быть их откроется и более, и тем не менее они — русские» [9]. Костомаров развил представление о народности, заявив, что она может быть характеристикой «племени», а не всего народа, поэтому у одного народа может быть «две народности». Народность, при этом была свойством именно «простого люда», деревни. «Народность малороссийская сосредоточилась исключительно в одном так называемом простонародии» [10]. И для «малорусских народолюбцев» (термин Костомарова) [11] это русское свойство понятия «народ» оказалось стократ усиленным осознанием отсутствия вообще какой-либо «своей» культурной элиты. У Костомарова даже есть специальные рассуждения о «мужицком» характере малорусской народности: «Судьба южнорусского племени устроилась так, что те, которые выдвигались из массы, обыкновенно теряли и народность; в старину они делались Поляками, теперь делаются Великороссиянами: народность южнорусская постоянно была и теперь остается достоянием простой массы» [12]. Отсюда и направленность культурных инициатив также виделась вполне определённой: «Наша малорусская литература есть исключительно мужицкая, так как и народа малорусского, кроме мужиков, почти, можно сказать, не осталось. А потому эта литература должна касаться только мужицкого круга» [13]. Обвинение в сепаратистских идеях Н. Костомаров воспринимал наиболее остро и многократно пытался разъяснить свою позицию: «Только при глубоком незнании смысла нашей прошедшей истории, при непонимании духа и понятий народных можно дойти до нелепых опасений расторжения связи двух русских народностей при их равноправности» [14]; «Мысль об отделении Малой России от империи называет автор (оппонент Н. Костомарова. — О.Н.) “жалкою и несбыточною мечтою”. Мы в этом совершенно с ним согласны и прибавим, что если бы существовала у кого-нибудь такая мысль, то она была бы в одинаковой степени нелепа, как мысль о самобытности всякого удельного княжения, на которые когда-то разбивалась Русская земля в удельно-вечевой период нашей истории; но едва ли бы такая мысль могла найти себе долговременное пребывание в голове, не нуждающейся в помощи психиатра» [15]. Важнейшим для него было утвердить значительную роль Малой Руси в общерусской истории и культуре, сложносочинённый характер русского народа: «Малорусы же никогда не были покорены и присоединены к России, а издревле составляли одну из стихий, из которых складывалось русское государственное тело» [16]. Тексты Костомарова полны «общерусской» терминологии: находя две русские народности, он писал и об «общей русской народности», через которую проявлялась «принадлежность к общему русскому миру», «древняя связь его с общерусским миром», с «русским материком» и т.д. [17]. Собственно, если говорить об общерусском сознании, то оно заключается именно в утверждении многосоставности Руси, её единства в историческом и культурном разнообразии, а не в провозглашении традиций и систем общественной жизни только одной из её частей образцовыми для определения того, что русское, а что нет. В этом смысле украинофильство было движением как раз подлинно общерусским — особенно на фоне того, с чем оно боролось: с великорусской замкнутостью на истории и культуре только Восточной Руси, с нередко проявлявшимся нежеланием представителей московско-петербургской интеллигенции и чиновничества видеть русскую культуру во всём её многообразии, признавать Западную Русь частью русского исторического пространства. Против этого и была направлена основная деятельность украинофилов, то есть против «московского партикуляризма» (очень точный термин Н. Костомарова) [18], или же «восточнического русофильства» (как называл это М. Драгоманов) [19]. Вот как описывал это положение дел Костомаров: «Малорусу говорят: ты должен любить вместе с нами один только книжный общий наш язык, потому что этот язык столько же твой, как и наш; но ничего такого, что только твоё, а не наше — ты не смей любить: все это пусть пропадёт, и твоя местная речь должна замениться общим русским языком. Но современные нам малорусы не виноваты, что деды и отцы оставили им в наследие выработанную историею народность хотя и русскую, но отменную от великорусской» [20]. Защита двусоставности Руси стала основой всего движения. «Двуединая Русь» была кредом и другого лидера украинофильского движения — Пантелеймона Кулиша, который особенно упирал на разграничение функций двух частей Руси — за Восточною оставлял политическое руководство, а за Западной, как хотел он видеть, — духовное. Творчество Кулиша нередко описывается то как идейная эволюция от украинского сепаратизма к общерусскому патриотизму, то как эволюция от общерусских взглядов к украинскому национализму. Этот писатель и историк был действительно не очень последователен в высказываниях своих суждений, благодаря чему в его текстах можно найти подтверждения и тому, и другому подходу. Однако необходимо заметить, что при всём при этом для его взглядов характерна определённая константность, которой он не изменял никогда в жизни: это постулирование общерусскости в её разнообразии. Сущность своей деятельности он видел в утверждении «русской двойственности»: «з`явились, наперекір царським творителям руської єдности, проводники руської двоістости» [21]. Под конец жизни он описал в письме внучке своего рода формулу общерусского самосознания: «Моє [22] он патріотство починається з Олега й Святослава, захоплює кляземщину й московщину з новгородчиною, вибивається з-під монгольського ярма, помагає нам вибитись із-під єзуїтської Польщі, опановує вкупі з царскою раттю “пучину крови нашої” Крим, визволяє нас із-під ляхо-татарського виродка — козацтва, і достойного чада його — гайдамацтва, в ввійшовши, при світлі царських шкіл, в океан всього світної науки, поновлює бояновську старорущину на звалищах кобзарських дум і живого слова народного. Тимчасом ся старорущина породила вже “новее в народ їх слово”, слово пушкінське, і воно дало нам силу знятись вище простолюдної пісні і повісти. Не вгасала пушкінська новорущина нашого староруського, бояновського духа, а воскресила його. По свій руській природі вона нам не ворожа, — не те вона, що польщизна: бо й її зродили наші ж таки староруськи розуми, ті, що утерявши “матір всіх руських городів”, зібрали докупи яку змогли руську землю під її чада» [23]. «Великий Руський Світ» — так обозначал Кулиш свою страну, объединению которой он посвятил трёхтомное сочинение «История воссоединения Руси» (СПб., 1874). Немало внимания он уделял и защите единства России. В 1857 г. он писал в одном из писем: «Сохрани нас Боже Московської землі одбігати! Се тілько москалі нас одбігали, кидавши нас то орді, то ляхам на поталу... А поки що, будем чинити так, як чинили наші предки. Москва їх одбігає, а вони до Москви горнуться, наче той брат, що покинули рідні брати на самарських степах» [24]. Общерусский патриотизм П. Кулиша особенно заметен в его описаниях русских отношений с поляками. Очень ярко и поэтично он выразил эти чувства в работе «Владимирия», посвящённой подъярёмной Руси. «В ХVI ст. ставропигиальное (самоуправляющееся) Львовское Братство было нашим набатом против папизма, смешавшего русский язык с польским до неразличимости посредством сочиненной иезуитами церковной унии; но теперь, когда русское православие, вместе с русскою народностью, восторжествовало над польским католичеством во всем… когда всюду древняя вера Киевского Владимира воcсияла вновь на русских займищах из-под развалин польщизны — наша Владимирия остается поди властью преемников Пизоня, Поссевина, Скарги, Кунцевича, Рутского… При обстоятельствах, убийственных для развития и даже существования русского элемента в Червонной Руси, он все-таки не поддался здесь польскому. Правда, он вдался невежественно, подобно нашим украиноманам, в козатчину, от которой сторонился 250 лет назад; он, можно сказать, отатарился, подобно предкам хмельничанам, но уже не при звуках оружия, а под скрипом первых своих беллетристов и публицистов, но тем не менее борется с элементом польским… История разделившейся Руси томила меня в обители Св. Юра больше, нежели в самом городе. Здесь яснее, нежели где-либо, я понимал, как в силу реакции козакам с их побратимами Татарами, едва и вся южная Русь не превратилась в такую польско-русскую помесь, какую видел я во Владимирии. “Это не русская церковь, — думал я, — не русские священнослужители: это костел, в котором метириесают полурусские священнослужители: это Ляхи в православном облачении. Вот чего домогались в Брест-Литовском паписты от наших предков! Они хотели уподобить всю Малороссию Польше и навсегда оторвать нас от великого Русского Мира”» [25]. Впрочем, у украинофильства были некоторые своеобразные особенности, которые важно отметить для понимания довольно печальной судьбы всего этого движения. И в первую очередь стоит сказать о таком его «родимом пятне», как концентрация внимания именно и преимущественно на казачьих корнях. Запорожское казачество, хотя и было русским по самосознанию, всё же представляло собой довольно своеобразный культурный тип, обусловленный степным образом жизни и огромным влиянием на него культуры степных (тюркских) народов. Казачьи войны середины XVII в. были своего рода завоеванием казачеством старорусских земель (собственно, тогда из пограничных «украин» и родилась Украина как особый «казацкий» регион) и, несомненно, это оказало впоследствии большое влияние на их культурный облик. Так как украинофильство выросло из культурного движения, имеющего ностальгический характер относительно Гетманщины и её автономных прав, то и зацикленность на казачьем прошлом в ущерб всей остальной истории этих земель была ему свойственна изначально. Этот с исторической точки зрения недостаток движения особенно прочувствовал и отразил в своём творчестве П. Кулиш. Именно это его свойство вызывало у Кулиша очень острое — и с течением жизни всё большее — неприятие, постепенно вылившееся в крайне негативную оценку всего казачьего прошлого и роли казаков в русской истории. Сознательную борьбу с романтизацией казачества он сделал важнейшей составляющей своей исторической концепции, о ней же он писал во многих своих статьях и письмах: «Повтікавши од Хмельничан у Харківщину, Вороніжчину і т.д. величали ми себе татарською назвою “козаки”, а свій край і в нових слободах і в давніх займищах звали польським словом Ukraina (по-російськи — Украйна) і плакались над сим словом, неначе в приказці Бог над раком. Тепер ми бачимо, що з давніх-давен були радними з Руссю московською і вірою, й мовою, через те налічуєте Ви нас по московських державах до 40 мільйонів. Розлучив нас із ними лях, кохаючись у козаках поти, поки вони його спалили й зарізали, а недопалену і недорізану Ляхву піймала за чуб правою рукою Москва, держучи лівою за чуба ж таки козака. Навіть хохлом зве нас Москаль через те, що ми взяли на себе образ і подобіє свог