Надежда умирает последней

Ольга Кузьмина
 
"Ночные sms всегда тревожны. Звонки – тем более. Этот, утренний, вспорол мой сон, вязко проникая в сознание: «Да, я… Да. Надежда? Какая Надежда?». Голос в трубке звенел просительно: «Вспомните! Я Надежда, вы меня как Бурханову знали. Мы, конечно, с тобой давно не виделись…». Ты, вы. Ничего не соображаю. Какая Бурханова? Простите, не помню. Когда?! Двадцать два года назад? Господи, тут вчерашний-то день не вспомнишь…

Но я ее, конечно, вспомнила. И память устроена хитро – спит до поры, свернувшись калачиком, где-то в неведомых коридорчиках мозга, потом вдруг просыпается, – и таких, как она, не забывают. Да, точно. Была такая Надежда Бурханова двадцать с лишним лет назад. Писала я о ней. Она переходила пути, попала под электричку и потеряла ногу.  

– Без ноги, но зато с двумя детьми – помните? – бьется в трубке молодой, солнечный голос.

Помню. Две удивительно похожие друг на друга сестренки ждали Надю в крошечной, расположенной неподалеку от Петровско-Разумовской квартире. Я писала о том, что за тяжелейшую травму никто в результате оказался не в ответе, даже те, кто не организовал в этом месте перехода, мы несколько раз виделись в больнице, потом я помогла ей доехать до дома – больше просто было некому. Муж Надиного возвращения ждать не стал. Помню, мы смотрели на пустые вешалки в шкафу, одну – ту, что внезапно начала раскачиваться, она дрожащей рукой остановила, и робко погладила «плечики» – точно исчезнувшего мужа по плечу. Меня потрясло, что она тогда ничего не сказала… Хотя что тут скажешь. 

Надежда была не москвичка, а из-под Рязани. И туда вскоре и съехала вместе с дочками – квартиру потребовала освободить бывшая свекровь. А дальше мы потерялись. Сначала я думала о ней часто, потом все реже. На смену одним героям материалов приходили другие, и со временем ее образ почти стерся; вспышкой осталось лишь воспоминание о ее солнечной, легкой улыбке и золотых веснушках, рассыпанных по лицу.

– Ой, как же я тебя искала долго! Станцию телефонную всю перебаламутила, телефоны-то поменялись… Ну ладно, нашла же. Я чего звоню-то? Я ж сказать хотела… Рассказать.

И она рассказала – впопыхах, пунктиром, как сложилась ее жизнь, давшая в самом начале трещину. Под Рязанью она жила со старушкой-мамой и стариком-отчимом, тяжело пьющим. Чтобы не умереть с детьми от голода, она бралась за любую работу, а летом пристрастилась торговать грибами у трассы. Собирать ей их было трудно, по понятным причинам. Но как-то они с девчонками всех конкурентом «обошли» и набрали корзину отборных белых. Мимо ехал мужик, остановился, начали торговаться. И доторговались до того, что он повез ее с грибами и детьми домой, напросившись на чай. И больше ее не оставлял.

Саша был женат, и очень жалел жену – она слегла в тридцать. Жили они в Питере, куда вскоре переехала и Надя с девочками. Они восемнадцать лет вдвоем ухаживали за парализованной Ириной. И соединились, только когда ее не стало.

Девочки Надины стремительно выскочили замуж.

Пришла пора ее запоздалого счастья. Но один за одним посыпались сюрпризы. Сначала ее отыскал в Питере тяжело болеющий бывший муж. Она не смогла его отправить восвояси и год выхаживала – вместе с новым мужем Сашей. Потом слегла Сашина мама. Потом сам Саша…

– Если подумать, мы с ним всего счастливо год один прожили, – бьется в трубке голос. – Но какой год! Целый год! Друг для друга, с утра до ночи вместе. Дачку махонькую купили. Я на протезище своем знаешь как по грядкам скакала? И надо же, заболел… Но ведь справились, что это я? Справились! Он у меня молоток, прооперировался, жить будет!

Я слушала голос, а сердце сжималось от предчувствия. От понимания, что она звонит не просто так, но и не потому, что ей что-то нужно, что тут нечто иное…

Она звонила рано утром, потому что всю ночь прогуляла по улице одна. Потому что накануне вечером ей сказали – глядя в глаза, по-честному, как это сейчас положено в нашей гуманной медицине, – что ей ничем уже нельзя помочь, все очень запущенно. Она кивнула, собрала бумажки в сумку и пошла. До поезда в Питер оставалось более полусуток.

– Я, понимаешь, как чуяла. Специально в Москве стала обследоваться. Чтобы Сашка ничего такого не узнал. Мужики же они такие, доверчивые. Я ему скажу что все хорошо, он и поверит. А правды говорить ему не буду. Зачем? Он же с ума сойдет. Он всегда мне говорил: «Надюша, какое же имя у тебя солнечное, имя-ожидание, имя-вера! Ты – моя Надежда. Надежда умирает последней. А ведь знаешь, Оль, я и правда из девочек в палате последняя, похоже, умру…» 

Тупо смотрю на линолеум на кухне, заливая кнопки телефона бессмысленными слезами, стыдливо думая о том, что полчаса назад думала, что имею массу проблем… Судорожно ищу слова. Которых  нет…

– Но что я хотела сказать-то! За год один у меня знаешь сколько счастья было? Иным и за десять лет такого не выпадет. Ты про меня тогда хорошо написала, ты и сейчас напиши, просто мне людям надо сказать – а как еще скажешь, кто меня услышит? И я вот через тебя скажу. Слушайте, люди, какой вы ерундой часто заняты, на какую мелочь размениваетесь! Ссоритесь по мелочам, из-за пустого. Живите! Каждый момент, каждую секундочку проживайте рядом с тем, кого любите, потому что ее потом может не быть! Каждую минутку, каждую-каждую – полной грудью, ярко, ничего не боясь. Обернусь назад – я, что бы ни говорили, счастливую жизнь прожила! Потому что хотела ее прожить такой. Надежда умирает последней? Нет, она вообще не умирает, если хочешь знать. Я вот и сейчас говорю с тобой, а смотрю в небо, далеко-далеко, и думаю: а вдруг там кто-то есть, и он пошлет мне еще чуть-чуть времени пожить, поцеловать моего Сашку, потрепать его поседевшую голову. Времени посмотреть, как в конце лета расцветут на нашем участке флоксы с их неповторимым запахом… Хорошая у меня надежда, а?

…Мы прощаемся – не прощаясь, глупо и скомкано. Сутки спустя дрожащими пальцами тыкаю в кнопки. «Абонент временно недоступен». Временно – это все-таки не навсегда.

Надежда умирает последней".