КАРУСЕЛЬ ДЛЯ УЛИТКИ

КАРУСЕЛЬ ДЛЯ УЛИТКИ

"-Я знаю, что война страшная вещь, но мы должны довести её до конца.
 -Конца нет. Война не имеет конца..."

                                                             Э. Хемингуэй.

Посвящается Игорю Гужве

Трупов было много. Ровно столько, должно быть, сколько неуслышанных в тот день молитв.

Трупов было около двадцати. Пленных мало, всего трое. Афганец, с зеленой повязкой на голове с изреченьем из Корана. Прибалт - взлохмаченно-желтый, словно на ветру соломенный бык. И коротыга-чечен, злобно поплевывающий на свою ожогом опузыренную пятерню.

Архангел-Михаил в тот раз не бездельничал. У нас обошлось без потерь.

Снайпер - командир наш - сразу после боя заспешил куда-то. Бойцы скармливали автоматным рожкам патроны, а Черный - он остался за старшего - шастал в руинах. Вынырнув из пролома в стене с охапкой Коранов, плюхнул их наземь и навис над пленными. Виртуозно имитируя (родом он из Душанбе) голос муэдзина, заверещал на ухо афганцу что-то витиеватое, явно издевательское. Потом как вздыбленный выстрелом белый медведь с кровавым пятном бороды (уж больно похож, потому и прозвали - по контрасту - Черным), рявкнул и вплюснул кулак афганцу точно меж глаз - тот и сковырнулся. Чечен вмиг упрятал болячку за спину, съежился, позыркивал исподлобья. А прибалт, пятясь, с предупредительной угодливинкой задрал руки. Мне показалось даже, будто он как в картонном фильме "про фрицев", бодренько вякнул: "Гитлер капут!".

- Эй, знаток ислама, остынь! - крикнул Снайпер. Раскиверивая пыль, двинулся к нам. - У них семеро наших. Менять будем.

- Семеро? Это те, что в прошлом месяце пропали?

- Они самые.

- Менять?- вкрадчиво переспросил Черный. - Опять пленных на трупы? -Помолчав, добавил: - Там девчонки. Две вроде. Они, понятно, медсестрами назвались. Да кто ж им поверит? - Такие уроды , - кивнул он на стянутую кроваво-пыльной коркой физию афганца, - и настоящих медичек на кол сажают. А тут... Царствие Небесное девкам.

- Не отпевай, - отсек Снайпер. - Не батюшка!

Стал вполоборота ко мне:

- Ну что, господин-товарищ бывший журналист... Пойдешь со мной?

Черный забрал у меня автомат, обозрел скептически-жалостливо с ног до головы, отвернулся.

Пленные сволокли своих к "труповозу", погрузили. По команде водителя, легли сверху - лицами к лицам. "Бутерброды тухлые"- изгольнулся кто-то из бойцов. Попетляв среди завалов и воронок, выбрались, наконец, к облепленной бетонными останками площади. На другой стороне нас уже ждали. В пыльном и знойном мареве колыхались пятна камуфляжек и такой же, как наш, грузовик.

Мы со Снайпером спрыгнули с подножек. С почернелого огрызка стены в глаза метнулась табличка: "Ул.Лермонто... ". Дальше - открытое пространство. Вскинув руку в римском приветствии, Снайпер сатиром подмигнул мне: потопали? Боковым зреньем я зацепил Черного; со свирепым равнодушием он перекрестил наши спины. Потопали...

Страха я не испытал. Херня все это. Никакого страха в такие минуты нет. Напротив, такой от самого себя свободы я дотоле не ведал. Да и помыслить не мог, что ее так просто - только шагни под направленные на тебя стволы - можно обрести. Страшно бывает до, иногда - после. А те минуты... всевластный, воистину утробный покой. Вот когда услыхал: "Пойдешь со мной?" - нет, не струхнул, но... будто на дно желудка заиндевелый булыжник плюхнулся - захолодило меня.

Дотопали.

Бесстрастно оглядев толпу бородачей, Снайпер двинул к бритоголовому:

- Всех отдашь? Как договаривались?

- Всех, всех... - кивая блескучей лысиной проленивил тот, - не обманем.

Я опустил борт грузовика, отшатнулся...

- А остальные... живые - где?

Отерев ладонью лоб и как бы невзначай брызнув в меня вонючим потом, лысый крайне убедительно - Станиславский несомненно бы ему поверил - сварганил обиженное удивление:

- Какие - остальные? Считай! Сказал всех - отдаю всех! Считай!

... Никогда - ни до ни после - не видал я Снайпера таким. Черты лица его - в тысячную, выпроставшуюся в запределье, долю секунды - сковеркались, будто в сырую маску из глины лупанули грязной пяткой... Он трепетно приподнял свешенную с кузова девичью руку, неохотно отпустил. Лысый, целя стиснутые опием зрачонки то в Снайпера, то в меня, убеждающе загнусавил:

- Твои - смелые бойцы. Плохо не думай. Смелые! В плен не идут! Мои не такие. Карать буду! Отдай! Сам казню. Ты знаешь Аслана! Мое слово знаешь! Правду говорю. Плохо не думай! Зачем тебе руки марать? Твой дом - далеко. Там мирная жизнь. Никто не убивает. Там мать, сестра, жена. Зачем тебе? Давай, слушай, обмен делать! - С гримасой неподдельной скорби черными ногтями потараканил по мертвой руке. - Ты что- хочешь, чтобы эту красавицу собаки грызли? Да, командир?

- Собаки грызли? - попал в тон Снайпер. - Ладно - "позволил" он себя убедить - Двигай на середину площади. Как договаривались. Ваших - вернем. Всех!

Крутанувшись на каблуке, потопал назад.

Я за ним. За спиной сухо треснул затвор. Снайпер - будто и не слыхал, а я... сплоховал - инстинктивно пригнулся и, подстегнутый мстительным хохотком ,ускорил шаг.

Забирая у Черного свой автомат, Снайпер виновато завилял глазами, зачастил:

- Они еще теплые. все... семеро... минут двадцать назад... такие дела... шепни бойцам - валим всех... Всех!

И мы снова потопали, на этот раз все. Сзади погромыхивал наш "труповоз", навстречу - отражением в переливчатом зеркале ненависти - выползал чужой. Пленные шустрили чуть впереди, навек врезая в мою память свои тени - корявые и черные, как визги закапканенных крыс. А рядом кто-то наркозно полубредил: "Скоро гурии в аду всем им сделают минет... " Стоп?!

Трассеры склещились на пленных и - враз всю троицу - перекусили.

Раскорячина взрыва блеванула осколками, огненно вывернулась наизнанку, рухнула...

... В вязком безразличии заталкивал я невесомо-многотонным кием АКМа в распяленные зноем лузы-организмы валуны-выстрелы и ощущал себя то пулей в ставший вечностью момент разрыва, то ежем, из которого олигофрен-натуралист в садистском упоеньи вывалив язык, с тягучим скрипом выдирает плоскогубцами иглы...

Последняя гильза, отфыркнув дымок, встала торчмя. Колесные шины сжевало весом мертвецов. Кукольно покачивалась посмертно продырявленная девичья рука. Черный - ни дать ни взять - викинг; с застрявшей в воинственном экстазе образиной, рефлектороно и давно вхолостую, трескливо все тискал и тискал спусковой крючок...

Завалили мы всех. Трупов прибавилось: полегла половина наших. Заляпанный по грудь чем-то белым, Снайпер пьяно шатался среди убиенных, кого-то выискивая. Отряхиваясь от пыли, я вспомнил, как сразу после краха Великой Империи - СССР, вблизи лодочной станции, где подрабатывал в студенческую пору, ночью вывалили в воду сотни пустотелых бюстов безымянно-безликих "деятелей партии и государства"; окрестные жители понатыкали их вместо огородных пугал, а мы использовали в качестве буйков - "не заплывайте далеко - утонете... "

Непослушными пальцами я отвинтил крышку фляжки, все до капли вылил в спекшееся нутро и обессиленно присел на покореженный остов телефонной будки. На диске телефона примостилась сокрушительной красоты улитка. Чем она меня так поразила - ныне и не вспомню. Меня мутило от чифиря и рези в желудке, а на кромке сознания заигранно крутилось: как она сюда попала?... Я долго не мог воткнуть палец в отверстие. А потом устроил для улитки карусель: проворачивая диск от нуля к нулю, и обратно. По-моему, она была довольна. Мне, помню, отчетливо пригрезилось, что она усиками посылает сигналы: быстрей! быстрей! быстрей! И я не подвел ее, постарался - до ледяной ломоты в мозгу вертел - от нуля к нулю и обратно, от нуля к нулю и обратно, от нуля к нулю и...

Смазанно, зигзагами, заструилось к руинам мутное пятно - лысина Аслана. Наперерез коброй из пыльного мешка выметнулся Снайпер. Сиганул на плечи, опрокинул на спину, кромсанул резаком. С вязким липучим хрустом разодрал кроваво-булькающую дыру. А потом... Как в дурном боевике, ей-Богу! Как в страшилке для непуганных обывателей какого-нибудь всегда нейтрального Монако!.. До скользского скрипа стиснув в ладонях выдранное сердце, подкинул его и, - кованым носком прицельно отфутболил. Запрокинув голову, хлестанул небо пещерно-нутряным, колюче-рваным, как в предсмертной агонии, стоном. Распушенно вильнув хвостом красных брызг, метеорит плоти чпокнулся точно на улитку. Зрачки мои ожгли кровавые розги, а ноздри - запахи убоины, спирта и почему-то снега.

Черный завороженно, с натугой переволок взгляд от вскрытого как сейф тела к Снайперу. А тот, с каким-то вялым исступлением потыкался в живые и мертвые тела кругом, незряче скользнул по свисающей с кузова руке, затравленно-плаксиво пискнул: "Мллли-т-ва..". Вздыбив в римском приветствии руку, крутанулся на каблуке, и попер через площадь, пинками подгоняя раздрызганную пылевую кляксу.

Бойцы неприкаянно переминались. Черный нацелился заракетить окурок в пустую грудь Аслана, изрек: "Какой, однако, бессердечный..." - и, озадаченный тем, что голос его оказался растресканно-жалким, а из-под иронии выперло отчаяние, опасливо, в безысходной злобе зыркнув на меня, вгвоздил окурок в ладонь и потащился вслед за Снайпером. На полпути, через плечо, гаркнул: "Командуй! Пусть всех наших в одно место стянут!".

Глядеть на раскиданные повсюду раскоряки человечьих оболочек я не мог. В пыльных окопах-извилинах корявились тени, черные, как неотвязный писк: "молитва... молитва... молитва...".

И я согласился: да, это - творимая нами молитва. Единственная доступная нам форма связи с Небом и Землей, людьми и самими собой. И терпения и мужества у нас хватает только на такую молитву, только на такую...

И безымянный снайпер вновь будет выдирать чьи-то сердца и стрелять ими в небо. И выпотрошенный героином некто вновь будет закапывать живьем или нанизывать на кол чью-то плоть. И изувеченный бесплотной глыбой одиночества новый черный вновь будет бессильно рвать зубами петлю на шее брата.

И до истечения времен двойник мой будет вертеть карусель для улитки, вновь и вновь пытаясь дозвониться в надзвездные покои Архангела Михаила...

И вряд ли мы наскребем в себе терпения и мужества столько, чтобы научиться иной молитве, рожденной не страхом и тоской, не болью и местью, не бесприютностью и отчаянием, а любовью. Вряд ли.

Возможно я заблуждаюсь. Ведь такое заблуждение стало бы единственным утешением.

Аминь.