Вот как!

Назначение политолога и писателя Владимира Мединского министром культуры – самое неожиданное и вызывающее интерес из всех назначений в нынешнем кабинете. О том, кто станет министром культуры, вообще особенно не гадали и не придавали этому значения, в отличие от вопросов о министрах финансов, энергетики, обороны, внутренних дел, образования и т. д. Просто потому, что прежний министр Авдеев, с одной стороны, не вызывал аллергии, а с другой – само министерство давно не воспринималось как значимое и скорее выполняло некие хозяйственно-распорядительные функции в области музеев, театров и близких учреждений, поддерживаемых исключительно по остаточному принципу.

Ни роли Министерства культуры СССР во главе с Екатериной Фурцевой, ни роли Наркомпроса Луначарского оно не играло: от него этого не ждали и как значимое оно никем, кроме бюджетно зависящих от него сфер, не воспринималось. Яркими публичными фигурами во главе него могли бы считаться лишь Николай Губенко и Юрий Соломин, недолго и почти одновременно возглавлявшие четверть века назад «культурные» министерства Союза и России, но скорее в силу своей популярности как актеров.

В полной мере значимой политической фигурой был Луначарский, потом этот пост стал явно второстепенным и инструментальным. Фурцева получила его в качестве почетной отставки в 1960 году, утратив при этом место члена Президиума ЦК КПСС. И уже потом с нуля сумела сделать министерство значимым фактором общественной жизни. Настолько, что после ее смерти его отдают Петру Демичеву, входившему во второй, если не в первый эшелон политического руководства СССР.

В этом отношении назначение Мединского, политика по роли и политолога по специальности, дает основание полагать, что это решение означает признание политической роли не только Минкульта, но и самой культуры, в то время как раньше ее считали просто частично развлекательной, а частично – лично творческой сферой и ничем большим.

Собственно, Мединский об этом и сказал в одном из первых интервью: что культура – это не некая социально-остаточная сфера, что к ней надо относиться как к сфере, определяющей национальную самоидентификацию человека и общества. Функционально в политической системе общества культура – это сфера производства «латентных образцов» – того, что определяет систему поведения человека, тип его реакций, характер поведения в социуме и полисе.

Мединский видит свою задачу в этом, в обеспечении именно этой роли культуры, в превращении ее из некоего фактора «официального язычества» в фактор собственно культуры, т. е. скрепляющего общество самосознания, и именно это является сегодня объективно наиболее востребованной задачей, потому что сейчас российское общество и его сознание расколоты. Есть как минимум три основных политико-историко-культурных сектора общества. Первый – идентифицирующий себя в первую очередь по принадлежности к советскому периоду, и это – далеко не только избиратели КПРФ: данный сектор присутствует среди симпатизантов всех политических сил. Второй сектор идентифицирует себя по принадлежности не то с периодом между февралем-октябрем 1917 года, не то с мифологическим восприятием реформ Александра II, не то вообще с сугубо прозападной ориентацией; т. е. это те, кого условно, неточно и ошибочно принято называть либералами. Третий сектор – это те, кто живет картинами «старой доброй дореволюционной России».

Между ними существует огромный раскол в оценках и суждениях и по отношению к прошлому, и по отношению к настоящему и будущему. Хотя раскол по отношению к прошлому среди них превалирует.

Сфера культуры может сохранять и воспроизводить этот раскол, но может и попытаться преодолеть. Что правильнее и реалистичнее – отдельный вопрос. «Лидеры секторов» больше тяготеют к продолжению противостояния, общество же больше настроено на некое интегрирование.

В этом отношении Мединскому придется выбирать: либо он будет культивировать ожидания одних секторов, либо он будет стремиться обеспечить то, что принято называть признанием равнозначимости досоветского и советского периодов истории.

При этом он определенным образом детерминирован – если не в своих действиях, то в оценках его самого, теми или иными своими прежними действиями. С одной стороны, он озвучивал идею переноса тела Ленина из Мавзолея и переименования станции метро «Войковская» и прилегающих одноименных объектов, т. е. обозначал в своей позиции солидарность с досоветскими секторами. С другой – он активно выступал против атак на советскую историю и советские ценности.

Пока у него получалось описывать нашу относительно недавнюю историю примерно так: «Россия – великая страна с великой историей. К несчастью, большевики во главе с Лениным разрушили славную старую Россию. Но затем они же, во главе со Сталиным, сделали ее еще более великой, разгромили фашизм и спасли от него мир».

Не оценивая эту трактовку по существу, можно отметить лишь ее сложность для политического позиционирования, потому что советский сектор никогда не согласится и не простит Владимиру Мединскому каких-либо атак на то, что можно назвать «ленинско-октябрьской героикой», а квазилиберальный, да и «дофевральский» секторы – признания ценности советской эпохи.

В данном случае вопрос не о том, чтобы подсказывать Мединскому, какую идентификационную позицию выбирать на будущее: дважды доктору наук и самому предстоит в этом определиться.

Вопрос в том, что данная позиция не решает задач «воссоединения истории» и национальной идентификации.

И новый министр культуры попадает в эпицентр нескольких узлов. Первый узел заключается в том, что если действительно вести активную культурную политику, если превращать Минкульт в активное министерство, то на это нужны деньги. Не на те или иные запланированные ремонты и реконструкции музеев, а на программы развития и поддержки искусства, на политику поиска и выращивания талантливой молодежи, на государственные заказы в области кинопроизводства. На зарплаты актерам и работникам культуры, чтобы одни не метались между спектаклями в поисках того или иного подножного корма и съемок в рекламе, а вторые занимались творческой работой в своих музеях и институтах, а не изматывали себя поточными экскурсиями на стороне.

Т. е. нужны деньги, причем значительно большие, чем те, что выделяются на культуру сейчас. Иными словами, нужно, чтобы не только Мединский и наиболее интеллектуальные группы признали, что культура первична по отношению ко всему остальному, но чтобы это восприняли и общество, и особенно власть, в т. ч. ее финансовый блок. Денег Мединскому пока давать, кажется, никто не собирается: напротив, от него будут требовать сокращать бюджетные расходы.

Второй узел (точнее, другой узел, потому что они несоподчинены) – это как раз вопрос отношения к истории, потому что культуры вне отношения к истории не бывает. Здесь Мединский оказывается в определенного рода клещах. С одной стороны, сразу после назначения по нему нанесли удар квазилибералы, подняв чуть ли не волну истерики по этому поводу. Но, с другой стороны, одновременно удар нанесли и коммунисты в лице Зюганова, обвинив его в антикоммунизме, антисоветизме и русофобии. Заодно можно ждать удара и от «дофевральских ностальгентов».

Хотя со стороны тех, кто считает себя коммунистами и защитниками советского наследия, может быть, умнее было бы понять то просоветское, что защищает Мединский, и, с одной стороны, поддержать его в этом, а с другой – опереться на это самим.

Т. е. Мединскому нужна некая интегрирующая историческая парадигма, некая база.

Что у него есть сейчас? Он понимает, что культура и история должны работать на интеграцию национального самосознания, а не на постоянное воспроизведение раскола. Он понимает, что любой нации нужна версия истории, позволяющая гордиться своей страной, а не считать себя вечными учениками, «прокаженными», которым постоянно твердят о никчемности их истории и культуры и предлагают пойти в ученичество к иным нациям и культурам – в основном существующим в нынешнем благополучном виде за счет того, что как раз Россия (СССР) их неоднократно защищала и дала им возможность существовать как независимым и благополучным народам...

Он понимает, что нужно объединяющее видение отечественной истории и культуры как восходящей линии, как истории и культуры великих достижений и подвигов, хотя проведенной и через преодоление огромных проблем и огромных препятствий. И это единство должно включать в себя периоды дореволюционной и послереволюционной России как самоценные.

Он понимает, что и история, и культура – это не абстрактно познавательные и развлекательные сферы. И то, и другое – это информационное пространство, в котором ведется борьба: борьба за национальный суверенитет, борьба за самоуважение, борьба за состояние морального духа. И она ведется не в силу того, что кто-то сплел некий «русофобский заговор», а в силу того, что у страны есть конкуренты, которым не нужно, чтобы она оказалась сильнее их. А страна усиливается не только экономикой, но и верой народа в свои возможности, в свои прежние успехи и в свою силу добиться новых.

Поэтому когда критики Мединского предъявляют ему обвинение в том, что он на место самоценности фактов ставит значимость их политической интерпретации, то прав он, а не они. Потому что есть история как историческая наука, как часть процесса познания. Но есть и ее использование в политических целях, когда те или иные факты, допускающие разную трактовку, используются для борьбы против твоей страны. И отдавать это пространство под контроль цивилизационных конкурентов нелепо, как и нелепо под видом непредвзятости отдавать историю в качестве оружия в руки своих противников.

«Как лезвие меча история длинна, но память коротка ее, как рукоять. Послужит лишь тому оружием она, кто сможет рукоять в своей руке зажать».

Факты не воюют с фактами, но их интерпретации воюют друг с другом. Есть основания полагать, что Мединский это понимает. Вопрос в том, насколько он сможет воплотить это понимание в политике и работе своего министерства.

И третий узел проблем как раз и состоит в том, останется ли все это лишь личным пониманием Мединского или реально воплотится в деятельности его министерства.

У него есть шанс. Есть множество проблем. Но есть и шанс стать неким новым Луначарским. Стать создателем новой культурной политики в стране, где четверть века никакой культурной политики не было вообще.

И многое из того, что для этого нужно, он, кажется, понимает. Вопрос в том, насколько ему удастся реализовать этот шанс.