Сформулировать настоящее.

Андрею Георгиевичу Битову исполняется 75 лет. В это невозможно поверить: вот уж писатель, который никогда не воспринимался молодыми поколениями "стариком"! С другой стороны, уже лет тридцать назад он стал "легендой". Его роман "Пушкинский дом", несомненно, легендарная, культовая вещь. Это и история русской интеллигенции, и, по мнению филологов, роман-предтеча русского постмодерна, заявившего о себе в 90-е годы. Его "Уроки Армении", возможно, лучшее, что было когда-либо написано культурным представителем одного народа о другом народе. Его рассказы и эссе - это и классика жанров, и полная революция в них. Но иногда его нужно не читать, а просто слушать. Это ведь тоже своего рода "тексты" и своего рода литература. Сложная, неожиданная и всегда сокрушительно небанальная. Как все, что делает этот человек.

Существует ли в развитии литературы какая-то закономерность?

Андрей Битов: Легко накидывать сетки на то, что очевидно. У каждого века, как на спидометре, все сначала по нулям, и в начале, как правило, ничего не происходит, идет разгон. Первые десять лет всегда пустые. Расписываются к 20-м годам. Так было и в XJX, и в XX веках. Так что сейчас и нечего ждать, я так считаю.

В литературных проявлениях, однако, что-то есть такое, чего нельзя ограничить арифметическим законом, поскольку это живое. И совершенно очевидна формула призывов в литературу. Чтобы успокоить для себя эту тему, я нашел способ как-то описать это явление, когда по-дилетантски занимался восточными гороскопами с их 12-летними циклами. Ведь это же полная условность, что мы считаем десятками, могли бы дюжинами считать. Но тем не менее что-то там щелкает и не увидеть, что есть общий закон нельзя.

Смотрите, что меня в восточном календаре очень занимало, - как торопливо рождение, скажем, пушкинского круга. Вот потому и разные очень писатели, что вызываются они одновременно, им приходится отличаться друг от друга. По всяким математическим формулам вероятности такое невозможно. Это как в зоопарке, каждый год не рождается одинаковое животное, все 12 будут разные. И смотрите, та же самая невозможность возникает в Серебряном веке. Ну, что такое: 1889 год - Ахматова, 90 - Пастернак, 91 - Мандельштам, 92 - Цветаева, 93 - Маяковский, 94 - Георгий Иванов, 95 - Есенин. Скучно делается. И все еще успевают в какой-то степени осуществиться до 1917 года, как бы начаться и чуть-чуть побренчать в колокольчик серебряный. А потом оказаться за бортом уже скинутыми. И именно тот литературный сброс поставил русскую литературу в положение снова молодой. И в этой молодой литературе мне лично уже интересны те писатели, которых бы не было ни при каких обстоятельствах, не будь такого катаклизма. К ним применяется словечко "попутчики", и это прежде всего Платонов, Заболоцкий и Зощенко. Это гораздо более грустные истории, когда осуществлялась попытка жить за гробом или делать вид, что живешь в современности, что стало равновеликими вещами.

(Вот все говорят о смерти. Так придумано. Кем-то. Кто-то ловко сообразил, что этим надо заняться. Но вот попробуй, возьми и умри. Ничего не получится (Смеется.) Невозможно. И от одной этой мысли можно сойти с ума гораздо больше, чем от страха смерти. То есть умереть в эту секунду невозможно. Значит, в эту секунду возможно только жить.)

Когда чаще всего рождаются таланты? Какое время лучше и хуже для литературы?

Андрей Битов: Когда я о современной литературе думаю, то получается, годы, связанные с великими потрясениями, почему-то остро завязаны на наиболее талантливые рождения, на пачку рождений.

Допустим, частота рождений вокруг 1937 года, самого страшного года сталинской эпохи, вызваны очень занятным явлением - законом о запрещении абортов. Тогда родились Ахмадулина, Маканин, Распутин, Вампилов... (Андрей Битов тоже родился в 1937 году. - Е. В.) Столько было крови убиенных, столько высвободилось энергии, что всем нам очень хотелось родиться.

Год великого перелома - 1929-й. Кульминация сталинщины - коллективизация. Переламывается хребет старой России уже в последнем и наиболее прочном месте. Рождаются Шукшин, Алешковский, Голявкин, которые станут писателями в 60-е годы. С другой стороны, все те, кого еще можно было перечислить, какие-то остатки Серебряного века, - все лучше всего писали именно в 1929 году. Все писали свой шедевр. И Булгаков, и Платонов. (Но почему-то и Хемингуэй, и Ремарк.) Кстати, мой любимый образ - студент 2029, который изучает состояние русской литературы в 1929 году. И думает, как же все было замечательно, и как все работали! А этих людей просто никто не знал - не было никакого известия вокруг об их существовании. Поэтому все разговоры о сегодняшнем несостоянии литературы, мне смешны. Ведь мы не знаем, что будет датировано сегодняшним днем.

За литературным же процессом следят те, кто его наблюдает и организует, потому что просто нет такого явления, его не существует - литературного процесса. Но на нем кормится огромная промышленность, которая и создает видимость его течения.

Нелепо и глупо, и в этом вся беда, что литературоведы очень часто выстраивают какую-то линию преемственности. Но существует лишь преемственность разрывов, когда что-то оказывается выраженным, оно же оказывается и прерванным. Ритм, безусловно, существует. И в этот резонанс входит история, литературный метод, звезды.

Любопытно еще, что вдруг образуется какое-то поле деятельности, и туда более чем подсознательно устремляется человеческий гений. Так в разные времена осваивались месторождения, место-рождения, которые, по-видимому, носят онтологический характер.

Так возникла музыка - вдруг на рубеже XVII-XVIII веков. Открыли и стали тут же музыку писать, настолько она приходила сразу в голову. Вивальди, Бах. Про Моцарта все известно - такое количество произведений человек написать неспособен. И это вовсе не трудолюбие. Значит - это место-рождение. И трудно представить, что от Вивальди и Баха до Моцарта все укладывается меньше, чем в век.

Так же произошла и русская литература - в традиционном классическом понимании от Пушкина до Блока. Это тоже едва сто лет - и все будет написано. Настолько написано, что пора было и революцию делать, чтобы открывать новые поля для описания и для освоения.

Получается так, что именно к определенному моменту именно это поле деятельности открывается как место-рождение.

Есть еще такая странная логика, существующая на уровне метафоры, очень уже устаревшая и одряхлевшая, - век молодой и век старый. По крайней мере, на нашем опыте более обозримом - XVIII, XIX, XX веков мы это можем проследить.

Получается, что Пушкин молодой, а Достоевский - старый. Серебряный век - молодой, а кто старый в XX веке?

Андрей Битов: Подъем литературы второй половины 20 века связан с вступлением в литературу поколения, преодолевшего Вторую мировую войну. Сначала были люди, успевшие повоевать, - молодые воины той войны, потом те, кто хотя бы детской памятью зацепил войну. (Легко увидеть сгущение рождений в период 1926-1938 годов. Хотя здесь тоже нельзя определять с точностью до года, с точностью до гвоздя.) И все время, что они набирали силы и писали, был пропуск, во время которого получался только ложный ритм трагизма и пророчества, авангарда разрушения и академизма.

То, что происходит сегодня, неизвестно никому. Сколько бы ни было гласности и всего другого, неизвестно пока, кто "сегодня" напишет и в каком виде. Между прочим, скорее всего в виде романа. А потом это окажется - вдруг. Роман пишется очень часто - потом.

То, что может называться современной литературой, это другого рода усилие, чем соответствие той или иной парадигме художественного стиля. Это усилие схватить картину мира в тот момент, когда она есть. А в тот момент, когда она есть, она не существует ни для кого, поэтому она является такой невероятной новостью. История пишется задним числом. Эта несуществующая категория - описательная в отношении к тому, что прошло и явно закончено. И в каждом человеке, и в общей тенденции социальной и политической жизни все время есть это - мы живем в прошлом, а усилие делаем в настоящем. Такой никогда не подтягиваемый хвост. Ну а будущее всегда существует только для спекуляции и пропаганды.

Итак, литературного процесса не существует. А стили? Есть ли такой стиль - постмодерн? Или это игра, придуманная людьми, для организации литературного процесса?

Андрей Битов: Я даже не уверен, что был такой стиль - модерн. Как сказал один человек, нельзя ступить в одну и ту же реку дважды, но в одно и то же дерьмо - можно. А одно и то же дерьмо - это когда очередное коллективно-бессознательное усилие сформулировать настоящее имеет, наконец, небольшой ряд доказательств и имен. Оно себя называет. Что модерн, что постмодерн - все равно. Это лишь означает, что вы опять наступили в ту же кучу.

Искусство развивается от усилия сформулировать настоящее. И усилие это бесконечно необходимо, по-видимому, всему этому человеческому муравейнику, который думает, что искусство нужно для роскоши. Хотя это абсолютно необходимая функция общечеловеческого организма, а не только украшение. И снова, и снова возникает и осуществляется это усилие сформулировать настоящее. Не новое, а настоящее.

Специалисты по постмодерну, если уж они бывают хоть когда-нибудь честны, скажут, что это все то, что неизвестно, как назвать. (Смеется.) А все то, что неизвестно, как назвать, это как раз индивидуальное и коллективное усилие назвать то, что неизвестно. А неизвестно только одно - то, что происходит сейчас.

Творчество не двигается сменой литературных стилей. Все-таки писатель, который работает в определенном литературном стиле, - уже не писатель. Это преждевременный труп. А писатель - такой темный человек, над которым особенно сильно работали язык и время.

Вот Маяковский. Если, наконец, перестать считать, что у него советского, что несоветского, а разобраться в его поэзии, во всем его громыхании, признав это литературным методом, выраженном в тексте, то оказывается, что все это его совершенно варварское усилие совпасть со временем. Время же страшно трудно выразить потому, что во времени никто не живет.

Значит, существует какая-то невероятная метафизика текста, в которую запечатывается энергия, именно энергия времени. Потом почему-то это оказывается либо шедевром, либо непревзойденным кусочком исторической мозаики. Для того, чтобы запечатлеть энергию современного состояния в тексте, нужно действительно очень большую энергию потратить. А вот как ее набрать и почему она может быть вызвана в том или ином человеке - опять тайна сия велика есть.

Откуда же возникает эта энергия?

Андрей Битов: Вот это и есть место-рождение, когда люди с помощью врожденного дарования, усилий окружающих в виде получаемого воспитания, образования и культуры, а потом еще исторической необходимости начинают дотягиваться до нового способа грабежа онтологии. (А онтологические слои, чтобы было понятно, хотя это тоже очень грубое уподобление, - это как вода, небо, лес, воздух.) Там дальше есть, по-видимому, куда еще прорваться. Это сделать непросто, так вам пайку сверху не скинут. До нее надо как-то дотягиваться. Когда дотянулись, очень жадно и быстро набирают. Потому что скоро кончится и потом не будет.

Что значит для вас категория успешности в литературе? О ней много говорят сегодня.

Андрей Битов: Успешность - ничего не значит. Поэтому я не верю, честно говоря, и в профессию в литературе. Русская литература до сих пор была непрофессиональной. Ей достаточно было быть гениальной. Сейчас возникает профессиональная литература, она есть уже. И есть успешные авторы. Но это другая область. Я не знаю, как сравнивать хлеб и вино, которое употребляли ученики Иисуса на Тайной Вечере, с тем хлебом и вином, которое мы покупаем в соседнем магазине. Но когда действительно настоящий литературный текст переломишь, как хлеб, из него потечет кровь. Почему-то такое бывает. И что-то делается с душой человека, который этот хлеб вкушает.