Об отрицании России.

Листая Кожинова, наткнулся на мысль простую, ясную, очевидную до того, что она не осознается и не проговаривается: все наши подъемы были связаны с преодолением "отрицания России".
Вспомнилось, все 90-е прошли в борьбе с недугом русофобии, в преодолении самобичевания и самооплевывания. И вот, кажется, не любить Россию ныне немодно.

Патриотизм популярен и плевки в сторону страны и ее истории в большинстве случаев сопровождаются дружными "фу".  Партия власти каждый раз напоминает о своем патриотизме и показно мечет громы и молнии в сторону всякого критического слова, наклеивая на него ярлык "очернительство". "Вы раскачиваете лодку!" - кричат из правительственной ложи. "Вы плюете в тысячелетнюю Россию!" - вторят патриоты-охранители.
И здесь невольно возникает вопрос: а  где, в чем, собственно говоря, проявляется антипатриотизм, отрицание России?
Не всякая критика есть поношение, не всякая критика есть отрицание. Ведь есть критика и как разбор, стремление проникнуть в суть дела, борьба за лучшее там, где не все хорошо.
Поэтому необходимо отказаться от поверхностного, неглубокого понимания "отрицания России" как всякого критического слова о ней, как всякого указания на недостатки, из которого выходит, что всякий, кто хоть как-то это слово сказал  - русофоб и враг России.
Меж тем, тот настоящий патриот, кто видит не только сильные, но и слабые стороны своей страны, своей нации, видит недостатки, для того чтобы заменить их достоинствами, говорит о падениях и поражениях, чтобы подготовить взлет и победу.
Отрицание России состоит не столько в обычном либеральном, набившем оскомину восприятия ее как страны-урода. Оно заключается в нежелании воспринимать ее как целое, как единое, видеть в ней все, в том числе дурное и несовершенное. Выбирая только хорошее, наши горе-любители Родины начинают любить уже не Россию, а свою фантазию, выдумку, выдаваемую за настоящую подлинную Россию.

В этом своелюбии отрицание России сказывается еще больше, чем в формуле "страна- урод", ибо здесь хоть правда (не в смысле истины, знания о предмете, а в смысле "искреннее выражение чувств"), а в выборочной любви - сплошной самообман, бессознательная подмена предмета любви, искусственное конструирование удобной для себя реальности.
Впрочем, подмена России своим представлением может свершаться не только за счет отбрасывания отрицательного, но и за счет упоения им, упоения своим падением, низостью. Это особое, извращенное состояние, пленение своей убогостью, мармеладовское смакование собственных язв и собственного падения. Редкая форма отрицания России, однако встречающаяся в истории нашей, начиная со времен раскольнических, со времен горящих скитов и страха перед всяким просвещением, светом разума, перед всем новым и смелым,  чреватая упоением банными углами дремучей толстопятой Руси (нам и так хорошо).
Стоит сказать и о любви. Любовь, которая собственно и противостоит отрицанию, должна быть деятельной, практичной в лучшем смысле этого слова, направленной на результат, на лучшее, а не сюсюкание и розовые сопли.  Она может выступать как строгость и как требовательность, что по нынешнему гуманистическому верхоглядству воспринимается как нечто отрицательное. Тот, кто верит и надеется развить в России лучшее, вряд ли будет доволен нынешним, будет стремится все переделать и переустроить. А когда переделка и переустройство, как без ломки старого и ругани?
Всю эту сложность, непростоту отношений любви/отрицания России, сложного их сопряжения, свойственную подлинной патриотической позиции, хотят обрезать и упразднить наши нынешние радетели о Родине, патриоты на ставку.
Нам твердят: все у нас хорошо, все у нас замечательно, можно ли мечтать о большем? - выдавая все это за патриотизм, за борьбу с отрицанием России. Все как и встарь в официально патриотических мечтаниях санкционированной любви к России: прошлое России удивительно, настоящее прекрасно, будущее выше всяких представлений.
Мы помним к чему это привело, к отрицанию России.
Дорога в ад по-прежнему вымощена благими намерениями.