Правила жизни в России

О своей жизни в России рассказывает Ханс-Вильгельм Штейнфельд, шеф-корреспондент московского бюро норвежской телекомпании NRK

Мой интерес к России родился в 1960-х, когда я был совсем юн. Во-первых, тут жил мой дедушка, Яков Штейнфельд. Он родился в Лиепае, оттуда убежал в 1891 году, от погромов. Во-вторых, в 1968 году во всех западных университетах шли бурные дискуссии о социализме вообще и о сталинизме в частности. Я всегда был противником сталинизма и позже защитил диссертацию «Исторический фон и осуществление коллективизации на Северном Кавказе с 1927 по 1932 год». Иосиф Виссарионович Сталин - главный преступник ХХ века, после Гитлера. Мой отец, Хаим, был членом национального антифашистского подполья в Норвегии. Он говорил мне: «Когда меня пытали гестаповцы, я понимал, что страдаю от чужих рук. Моим ровесникам в СССР было гораздо хуже - их пытали свои».

Мне очень повезло: диссертацию я писал в Союзе, в Институте всеобщей истории. Научным руководителем у меня был Виктор Петрович Данилов. После аспирантуры в Москве мне даже предложили бесплатное место в Оксфорде: они тщетно приглашали с лекциями Данилова, он был невыездным, и меня принимали в качестве живого доказательства его существования.

Середина 1970-х - это разгар культа личности Брежнева, провластная интеллигенция болтает о развитом социализме, все до обморока повторяют лозунг «Экономика должна быть экономной». Общественные дискуссии ничтожны, а академическая свобода - на уровне ниже попки лягушки. Один пример: все газеты, вышедшие до 1943 года, хранились в архиве в Химках. Чтобы попасть туда, иностранцу требовался спецдопуск. Его, конечно, не давали. Причин не объясняли. Тогда мой первый научный руководитель из МГУ посоветовал мне успокоиться, перестать копать материал по Северному Кавказу, а вместо этого поехать в Центральное Черноземье. Для консультации он рекомендовал обратиться к профессору Шаровой из Воронежа. А потом я случайно узнал, что профессор Шарова к тому времени уже два года как умерла. Абсолютно гоголевская ситуация, если вдуматься.

Помню, жарким летом 1975 года я приехал собирать материал для диссертации в Ставрополь. Местный партийный атаман счел это своеобразной экзотикой - норвежский медведь приезжает в советскую провинцию - и решил со мной позна­комиться. Звали атамана Михаил Сергеевич Горбачев. Девять лет спустя, когда он встречался с Рональдом Рейганом в Рейкьявике, я был первым иностранным журналистом, которому он дал интервью.

Хотите цифр? Северокавказский край был самым важным зерновым регионом РСФСР, 10 миллионов жителей. Сбор с гектара в 1930 году составлял 16 центнеров, в 1931-м - 8,5 центнера, в 1932-м - 2 центнера. От голода по всему Союзу погибли миллионы людей. Раскулачивание было страшным. Тот же Горбачев мне рассказывал, что у его деда была одна корова сверх нормы середняка, и его сослали на 12 лет валить лес на Урале. Горбачев говорил: «Я вырос в доме врага народа, так имею ли я право осуждать родного деда?!» Конечно, нет.

Я делал передачу о советском юморе и снимал в цирке на Цветном бульваре Юрия Никулина. Я задал ему вопрос: «Легко ли смешить людей, когда у тебя у самого на душе кошки скребут?» Он ответил: «Один раз я выступал перед школьниками. В антракте позвонила жена и сказала, что у сына подозрение на лейкемию. Возвращаться на сцену и смешить чужих детей было невероятно сложно». Но он себя заставил.

Я стал корреспондентом московского бюро NRK в 1981 году. Через три года в газете «Неделя» вышла статья «Кто вы, господин Штейнфельд?». Ее написали под псевдонимами сотрудники КГБ. Они утверждали, что я вел вербовку для ЦРУ. Гэбэшники сели мне на хвост: они парковали черную «волгу» прямо перед моим подъездом, прокалывали колеса моей машины, ходили за мной по пятам. Я думаю, они меня боялись, потому что я свободно говорил по-русски. Вдобавок я дружил с Роем Медведевым и общался с Андреем Сахаровым, когда он вернулся из ссылки, что тоже не приводило их в восторг.

Отношения с советскими коллегами у меня были непростыми. Например, Генрих Боровик обвинял меня, что я пользуюсь методами Геббельса. Выражалось это вот в чем: летом 1982 года в Смоленске проходил один из этапов «марша мира», я затащил всю скандинавскую прессу в Смоленский лес и показал им место Катынского расстрела. После этого газета «Правда» опубликовала статью Юрия Жукова, в которой меня называли нацистом. Блин, половина моей семьи погибла в Освенциме!

Вы все время врете. Помню, в 1981 году возле Шведского архипелага была обнаружена советская подлодка «Петр Гущин». До этого в СССР отрицали, что ваши лодки барражируют этот регион, и вдруг - оп, торчит дизельная лодка возле главной военной базы Швеции, Карлскруна. И команда есть, и капитан, и армия людей окружила эту лодку, и уже никак не отвертеться. То же самое вранье было и с «Курском». Помните, когда в августе 2000 года «Курск» затонул, ваши власти кричали о том, что это вина американских подлодок? Только потом Генпрокуратура установила истину. У вас всегда были воображаемые враги - со всеми вытекающими последствиями.

Я должен вам рассказать одну историю. На проспекте Вернадского жил диссидент Виктор Браиловский, редактор самиздатовского журнала «Евреи СССР». Его сослали на пять лет в Казахстан, и я помогал его семье. После ссылки он с женой Ирой и детьми эмигрировал в Израиль. В 2004 году я поехал к нему в гости, в Тель-Авив. Витька был замминистра в правительстве Ариэля Шарона. Представьте себе: вечер пятницы, Шаббат, на столе закуски. Мы, как принято в России, сидим на кухне. Браиловский начинает мне рассказывать какие-то правительственные сплетни и автоматически открывает воду в кране - чтобы не подслушивали. Я говорю: «Витя, мы же так делали на Юго-Западе! При Брежневе!»

Первое интервью с Ириной Браиловской я сделал в 1984 году, в разгар съезда КПСС, и потратил три часа на то, чтобы дойти от машины до подъезда - путал следаков из КГБ.

Этот материал я отправлял через специального курьера. Тогда мы все снимали на пленку 16 мм, и если содержание материала было совсем отчаянным, то подсовывали ролики дипломатам, проходившим таможню без досмотра.

В конце 1980-х в России было невесело, поскольку жрать было совершенно нечего. Но люди пребывали в эйфории, они перестали бояться. Улицы пустели, когда по телевизору показывали Сахарова и Евтушенко. Впрочем, они так же пустели, когда выступал Кашпировский.

В одном здании с нами находился корпункт финского телевидения, и у них был подземный кабель, позволявший транслировать картинку прямо в Хельсинки. Финнам полагались такие привилегии, они считались вашими младшими братьями. В разгар путча КГБ перекрыл абсолютно все телевизионные точки, но они забыли о финском кабеле. 20 августа 1991 года в Белом доме Борис Ельцин дал мне интервью - я был единственным, кто удостоился такой чести. Ночь с 19 на 20 августа я провел в кабинете Хасбулатова. В четыре утра меня разбудили и повели в кабинет Ельцина. КГБ вырубил в Белом доме электричество, и мы долго шли по длинным коридорам, освещенным лишь свечками. Хасбулатов собирается разбудить Ельцина и доложить, что армия выбрала его, а значит и демократическую Россию. Рядом с его кабинетом спали на стульях два человека - молодой солдат с ружьем и Мстислав Ростропович. Потом Ельцин дал мне интервью. Многие западные лидеры признавали ГКЧП, и я сказал: «Борис Николаевич, скажите Западу, что этот путч - уголовный». Он ответил: «Да, это так. И еще одно дело. Только через такие передачи, как ваша, мы сможем достучаться до всего мира. И, что особенно важно, мы сможем сообщить Горбачеву в Форосе, что бьемся за нашу свободу». Я понял, что получил чистое золото, помчался в финский корпункт и моментально отправил интервью в Хельсинки. Спустя час его увидел весь мир.

Я делал передачи о коррупции в России. Вы помните, кто был самым популярным человеком в вашей стране на рубеже девяностых? Следователи Гдлян и Иванов. Они посадили партийное руководство Узбекистана, отправили за решетку зятя Брежнева, Юрия Чурбанова. Я снимал встречу Ельцина с студентами Политехнического ин­ститута в Ленинграде. Ельцина бомбардировали разными вопросами, но все они в основном касались спорных фигур Гдляна и Иванова. Студенты считали, что они слишком жестко работают. Но разве ваши следователи когда-то работали иначе?

В России стабильность легко превращается в застой.

Путин закрыл Россию. Вот пример: раньше меня пускали в Кремль совершенно спокойно. Помню, в день расстрела Чаушеску, 25 декабря 1989 года, я брал интервью у председателя Верховного совета СССР Анатолия Лукьянова. И вдруг по телевизору объявили, что Чаушеску по слухам бежал в Китай. И Лукьянов прямо в разгаре телеинтервью говорит: «Смотрите, Чау побежал к Мао!» Люди были раскрепощенными, а сейчас этого нет.

Я снимал митинг на Пушкинской площади и видел там Михаила Касьянова. Я снимал митинг на проспекте Сахарова, где выступал Алексей Кудрин. Они оба работали с Путиным, а сейчас вышли на площадь. Это о многом говорит.

Я часто бывал у Анатолия Собчака. Помню, я как-то спросил его: «Анатолий Александрович, почему вы не убираете памятник Ленину от главного входа Смольного?» Он ответил: «Это наша история, пусть стоит». На памятнике выбит дурацкий текст: «Диктатура пролетариата». Мы сидели, по-дружески препирались, и тут зашел начальник канцелярии Собчака и налил нам кофе. Кто это был? Владимир Путин. А кто дежурил у телефона в приемной? Дмитрий Медведев.

Я уже 17 лет подряд живу в России, но не провел тут ни дня отпуска. Россия изматывает, от нее нужно отдыхать.

Год назад я был в Дагестане, после теракта в «Домодедове». Тогда лесная братва убила в Махачкале моего хорошего друга, профессора Максуда-хаджи Садикова. Мне удалось разыскать в Дербенте одного из организаторов его убийства, совершенно сумасшедшего фундаменталиста. Садикова боялись. Он был одним из немногих, кто говорил о переговорах с ваххабитами, о том, что молодежь Дагестана зомбируют и призывают к джихаду. Поэтому от него избавились - чтобы не отвлекал молодежь, не пытался ее вразумить и не мешал устраивать теракты.

Я боюсь, что в российской политике культивируется презрение к тому, кто слаб. А это преддверие фашизма.

Паралич вашей власти очевиден. Московский метрополитен на грани коллапса. Необходимость инвестиций очевидна, не хватает муниципального жилья. При этом у вас отличные рестораны и магазины, люди охотно тратят все свои бабки, и я не понимаю, почему. Мы с женой, например, одну получку в год всегда откладывали на будущее, брали ссуды, покупали недвижимость. Почему люди в России никогда не думали о будущем?

У меня больше друзей в России, чем в Норвегии, и я понимаю, что все-таки люди - важнее мест.

Фальсификации на выборах - недостаточный пусковой механизм для создания «уличного парламента». К тому же у вас нет личностей, аналогичных Горбачеву и Ельцину. Если Болотная площадь будет не в состоянии сформулировать вопросы, волнующие всю страну, вся их борьба уйдет в песок.

Можете мне объяснить, кто собирается атаковать Россию? Кто угрожает вашей независимости и самостоя­тельности? Путин выбрал путь в сторону славянофильства, и это плохо. Называть Америку причиной Болотной - интеллектуальный тупик, и я не думаю, что Путину будет ловко встречаться с президентом Обамой.

Пенсионный возраст мужчин в России - 60 лет. Путину - 59 лет. Когда-то Николай Рыжков сказал мне: «Если мы не находимся в наших кабинетах по 18 часов в день, в стране ничего не происходит». Способен ли на это Путин — большой вопрос. Я боюсь, идейный фонд Путина иссяк, и будущего за ним нет.