УТИЛЬ

  УТИЛЬ.

   Когда я прилетел из-за границы домой в Москву, то сказал жене, что хочу съездить в поселок. К отцу и матери. Жена согласилась. Старики были уже в возрасте. И кто знает смог ли бы я еще увидеть их.

   Встречать на вокзале меня должен был отец. Его не было. Решил побродить по перрону.

   Перрон был засыпан окурками. Бычками. Стены вокзального здания не покрашенные, а заляпанные краской всех цветов. Желтая краска была преобладающей. Дверь болталась. За углом здания туалет, на стенах его ругательства и половые картинки. Номера мобильных телефонов с приглашениями. За зданием вокзала мелковатый парк с бетонной потрескавшейся чащей, мутной водой, мусором, лавочками, на которых сидело несколько пьяных мужиков. В середине чаши стояла обломанная скульптура женщины с поднятой рукой, в которой должен был находиться кувшин. Кувшина не было. Он лежал на лавке рядом с мужиками. Все это дополнял крепкий мат, бутылки водки и мешки, забитые железом. Что-то вроде металлолома. Словом, картина известная, которую всегда можно увидеть в глубинке России. А глубинкой в России являются маленькие утилизирующиеся поселки и деревушки.

- Мужик, ты, когда ни будь водку из кувшина пил?

- Нет.

- А металлолом сдавал.

- В детстве.

- А сейчас.

- Нет.

- Тогда вали отсюда.

   Что нужно было мне делать? Злиться. Огрызаться. На кулаки идти. А чем, собственно говоря, они меня обидели? Послали. Так их давно уже послали.

   Встал и ушел. Подумал, а при чем здесь металлолом? А металлолом и оказался центральным пунктом разговора с отцом.

   Я зашел в здание вокзала. И там глубинка. Застывшие стрелки часов, указывающие на вечность   и два мужика с бутылкой водки внимательно рассматривали блюдо с жареным гусем в яблоках, нарисованным на стене.

   Когда я вошел, они посмотрели на меня. Я насторожился.

- Жареного гуся с яблоками ел? – спросили они.

   Там спросили: пил ли я водку из кувшина, сдавал ли металлолом, а здесь ел ли я жареного гуся. Нужно было менять ответы.

- Приходилось.

- Вкусно?

- В общем, не плохо.

   Опять про металлолом и опять послали.

«Интересно, - подумал я, - что они прицепились к металлолому и куда бы мне это пристроится, чтобы не послали? И вообще есть ли здесь такое место?»

   Я осмотрелся. Магазин, ларек были далековато. Ага. Пустая лавочка. Я присел, за- курил. Не успел сделать и две затяжки, как неизвестно откуда появилась тетка с метлой. Уборщица. Она хмуро посмотрел на меня. По тому, как она стремительно направилась ко мне, я понял: сейчас что - ни будь, выдаст. Что выдала бы уборщица, я не узнал, так как ее опередили два мужика, которые словно вынырнули из-за спины и крепко уселись по бокам.

- Сухой?

- Вроде бы, - неуверенно ответил я.

- А выпить хочешь?

   Нужно было выбрать правильный ответ.

- Ну, - затянул я, - немного, конечно, выпил бы.

- Правильно, думаешь.

   Я уже было обрадовался: угодил, но не тут-то было.

- Гони бабки

- Нет бабок.

   Снова металлолом и снова послали.

   Больше я решил нигде не садиться, никуда не заходить. Даже в туалет. Мало ли что спросят и что отвечать.

Отец пришел через полчаса. Сначала я услышал песню: «Эх, Андрюшка…» Потом проявился отец среди двух худощавых акаций. Навеселе и с баяном.

- Не смог меня без баяна встретить? – спросил я.

- Сынок. Баян для того, чтобы ты сразу почувствовал, что приехал домой.

- А навеселе?

- Чтобы еще больше почувствовал себя, что ты дома. Хотя это уже не тот дом…

   Отец сплюнул.

- Бать, а что это за вокзал у вас такой. Все время спрашивают: сдаю ли я металлолом. Куда не зайдешь, где не присядешь – везде посылают.

- Металлолом – это жизнь наша. Ты же не сдаешь металлолом, вот тебя и посылают. У нас везде и всех посылают. Даже твою московскую власть. Зайдем в бусугарню. Пивка попьем, - предложил отец.

- А, может, обойдемся, - сказал я, вспомнив посылы на вокзале.

   Отец настоял. В бусугарне было тоже глубинка. На вокзале хоть дышалось, а в бусугарне можно было задохнуться от запаха пива, водки… Снова желтая краска. Только вместо жареного гуся на стене были нарисованы два краснощеких милиционера, которые внимательно рассматривали сидевших мужиков.

- Это, чтоб меньше пили? – спросил я.

- Да нам хоть президента, хоть премьера здесь нарисуй, пить меньше не станем, - ответил отец. - Вот если бы у них в кабинетах нас мужиков нарисовали, то они сразу бы присмирели и поменьше болтать стали бы, а побольше о мужицких кулаках думали бы.

   Мы сели за столик, крышка которого была в лохмотьях.

- Лохмотья от чего? – спросил я.

- Мужики, когда напьются - дерут крышки.

- А зачем?

- Подойди и спроси. Они и тебя обдерут. Городской ты. Ну, как, - спросил отец, растянул меха и запел. – Жизнь трескучая и вонючая. В клубок закрученная и замученная. Раздольная и веселая. Только крепко гавненная.

   Аплодисменты были громкими и долгими. В бусугарне все обошлось спокойно, Когда мы вышли, отец сказал. Сначала песенно.

- Пьем, гуляем. Всех посылаем. Металлолом сдаем, самогоном запеваем. А если, что не хватает, воруем и пропиваем.

   Потом перешел на прозу.

- Работы нет. Каракубу, депо завалили. Паровозы наши - бронепоезда загнали в тупик. Ждут своего часа. Самогонки в хатах хватает. А что было раньше? Жизнь бурлила. Строили клуб. Разбивали парк. В нем колхозные выставки с помидорами, огурцами, арбузами…Беседки. Ларьки с пивом. Веселье. Танцы. Скачки на лошадях. А сейчас что? Жизнь тоже бурлит.. Только в бусугарне. Мы металлолом сдаем. За него деньги получаем. Сахар закупаем и гоним самогон. Ну, а потом на кладбище. Может, на кладбище зайдем? Посмотришь, какое оно.

- Мы и так на кладбище, - сказал я.

- Верно, заметил. А то я думал, что ты мозги совсем потерял в Москве.

   В жизнь поселка посвятил меня отец в пять минут.

   Дома встретила мать. Поседела, сморщилась и сгорбилась, а раньше первой красавицей в поселке была. Мужики стаями ухлестывали, а мать только к отцу. Баянист, да и пел еще как.

- За тебя, сынок, - сказал отец, наливая, и усмехнулся.

- Спасибо.

- Рано говоришь: спасибо. Ты не понял меня. Вот ты офицер КГБ. И твои друзьяки тоже. Сила.

- Конечно, сила, батя.

   Тут отец меня и подрезал.

- А где вы были сила, сынок, когда СССР разваливали. Вы кого послали в эту хреновую пущу - гущу. Вы что не могли всех этих подонков под ноготь взять. Переворот офицерский сделать. Власть на чем держится. На КГБ, армии, милиции. Головы прятали. Ты - офицер. А я войну прошел. Сержант. И что ты сделал? Какую старость ты мне обеспечил. Металлолом сдавать. Понимаешь ты, что я стал огрызком жизни. Война меня обгрызла. Думал после войны заживем по-людски. Победители. А что оказалось. Побежденные жили и живут лучше нас. Я фронтовик, но не обеспеченный пенсионер, а металлоломщик. Огрызок жизни. Утиль. Какую старость ты мне обеспечил?

- Я же тебе помогаю.

- Мне. А другим. Может, пройдем по хатам и посмотрим, как живут старики. Боюсь только, что там тебя костылями угощать будут. Да я, ты, конечно, извини, таких, как ты в первую очередь к стенке поставил бы. А после вас к стенке подлецов – политиков.

-Ты что говоришь, старый, - закричала мать. – Сына к стенке.

- Дело не в сыне, а в том, что такие, как он, этого заслужили. Что не согласен. На колени перед новым богом стали. На хрена я всю жизнь с матерью горбатился. Я до Берлина шагал, а мать коров вплавь через Дон перегоняла. Я тебе жизнь дал. И неплохую, а какую жизнь ты и тебе подобные, мне, нам дали?

Молчишь. Правильно делаешь, что молчишь, потому что в тупик вы страну загнали и ответить вам нечего. Не надейся, хотя ты и офицер КГБ, а в утиль тоже пойдешь.

   Что я мог сказать? Оправдываться. Затевать спор. Да он меня ты так приложил, что все мои знания, не помогли бы.

   Просидели за столом до вечера. За самогоном и огородными щедротами. Лук, чеснок, помидоры, огурцы, моченые яблоки…

-Завтра, - сказал отец, - едем к деду Митьке. Будем, есть соленые кавуны. Он их там столько засолил в бочке, что на две зимы хватит. Тебя загрузим. Своим вождям отвезешь. Скажешь подарочек от деревенских мужиков.

   Утром отправились к деду. На «Москвиче» еще пятидесятых годов. Никакие другие машины отец не признавал.

- Ты сынок рули. Я буду играть и песни петь. С песнями веселее,   ни одна собака нас не остановит. Милиции нет. Разбежались в торговцы. Вы тоже там, в Москве разбежались. Крышуете. Силовики хреновые.

- Ты, батя, как блатной говоришь.

- Я не блатным стал. А жизненным.

   Дед Митька и баба Ева жили в деревни. Пять кварталов. Дом их стоял почти впритык к речке. А название – то, какое. Придумал же кто-то. Вонючка.

Знакомые места. Бугры, балки, степь…

Балки, балки. Только на Украине вы такие. С маслинами, дикими яблонями, грушами и родниками, запрятанными в гуще кустов. А какие они глубокие и длинные. Летом в них прохлада. Зайдешь. Выберешь местечко, где трава погуще. Хлоп в нее. Ноги раскинешь, что на ногах к чертовой матери, руки в сторону. Над головой синее небо, а солнце так и льет свет. Жарко стало. А ты раз под деревцо или к родничку. Приложишься, а вода чудо.

   Проехали по кварталам. Заброшенные хаты. От многих остались только стены.

- Куда же хозяева подевались?

Отец с сожалением посмотрел на меня. Я понял и замолчал. Разговорился, когда приехали к хате деда Митьки.

   Встречала баба Ева.

-Ну, как дела баба Ева, - спросил я, когда вышли из машины. – Тебе уже 101 год, а глаза все такие острые. Нитку в иголку без очков вдеваешь.

- Так, так внучек.

- А как идет расследование убийства Кеннеди?

Это было хобби бабы Евы. Когда я закончил Вышку, она стала собирать все заметки об убийстве Кеннеди.

- Зачем ты это делаешь, бабушка? – спрашивал я.

- А вот разгадаю убийство Кеннеди и тебе все расскажу. А ты своему начальству. И тебя сразу в генералы, - смеялась она. - Мне просто интересно.

Не подумайте, бабушка была в здравом уме. Ясные мысли. Подвижная, юркая не по своим годам. Так что деревенские женщины даже завидовали ей и ходили за советами.

   Дед Митька как бы и не постарел. Высокий, широкоплечий. Кулачищи и обязательно самокрутка во рту из газетки с табаком, который он выращивал сам.

   - За стол, за стол, - говорила баба Ева. – Сейчас все из огорода и бутыль самогона из сарая принесу. Она там у меня в зерне зарыта. Прятала от этого идола.

   Идолом оказался дед. При упоминании о самогонке дед   вздрогнул и хмуро посмотрел на сарай.

- Ты, Ева, это брось. Самогонка, самогонка. Внук из самой Москвы приехал к нам, а ты ему самогонка, да самогонка.

   Было видно, что дед нервничал.

- Иди в магазин за водкой. Я тебе гроши дам.

   Деньги давать на водку было не в привычке деда. Баба Ева с недоумением посмотрела на него.

- Да откуда у тебя гроши? – спросила она. – Приснилось, что ли?

- Говорю, что дам. Я металлолом сдал.

- А где ты его взял?

- Брошенный и сломанный трактор стоял на поле. Я снял, что смог и сдал.

- Ну, если так, - недоверчиво сказала баба.

   Дед протянул деньги.

- Да брось, дед, - сказал я, - самогонка на свежем воздухе то, что нужно.

- Молчи, - шепнул он. – А то она мое изобретение загубит. Я его за бабки скоро буду продавать. Иди старая за водкой.

- Ты, что, дед, как и батя, блатным стал. Бабки.

- А ты что думал. Блатуют только в городе. Ева. Мотай за водкой.

- Ну, дед. Даешь

- Он тебе еще не то выдаст, - шепнул батько.

   Обычно послушная баба Ева вдруг заупрямилась. Почувствовала она, что - не ладное или просто не захотела идти – не знаю

   Она направилась к сараю.

-Ты куда, - гаркнул дед. - За водкой иди.

- Да что ты так на нее кричишь, - сказал батько.

- Молчи, - умоляюще зашептал дед, - там изобретение мое. Ева. Если не хочешь идти за водкой, то вначале стол накрой. Сходи в хату хлеба принеси, скатерку, ну там и другое, не спеши только и не вали что попало, а потом уже самогонку ставь.

   Дед оттягивал время.

- И то правда, - ответила баба Ева. – Вначале нужно стал накрыть.

Как только баб Ева пошла в хату, дед с необыкновенной прытью метнулся к сараю. Накинул замок на петли. Закрыл, ключ сунул в карман и опять к столу.

- Дед, ты ее, наверное, всю хлебнул. Пустая, - сказал я.

- Молчи ты ради Бога. Там мое изобретение. Говори, чтоб за водкой шла. А то выпорю, хотя ты и офицер. Может сарай поджечь. Я изобретение на память знаю. А то ведь откроет сарай старая. Правда там свинья и корова. Да хрен с ними.

   Дед был человеком решительным, и я на всякий случай поближе подсел к нему.

- Ты что думаешь, - сказал дед, - если я сожгу свинью корову, то не проживу. А металлолом зачем.

   Баба накрыла стол и опять двинулась к сараю.

- Чудно, - сказала она, - дверь на замке, а замок на гвозде висел и ключ тоже.

- Ну, вот, - дед развел руками, – потеряла ключ, где его теперь искать. Будем ползать два часа, а выпить и поесть охота. Я же говорил тебе: иди за водкой.

Дед радостно вздохнул, когда баба отошла от сарая, а потом даже вскочил, когда баба Ева взяла лом и начала срывать замок.

- Ты что старая чокнулась. Где я новый замок тебе найду. И сарай разломаешь.

   Баба Ева с таким остервенением грохнула по замку, что он отлетел.

- Ну, теперь все, - сказал дед. – Пропало мое изобретение. А я ведь, сколько над ним думал.

   Через пять минут послышался крик бабы Евы.

- Ой, да што же это такое? Господи.

   Из сарая баб Ева вышла бледной и с бутылью самогона, заполненной только на половину и с тонким длинным резиновым шлангом.

- Где же остальная самогонка? А это, што такое?

   Она показывала на шланг.

- Што, што, - хмуро ответил дед, - нитку в иголку без очков одеваешь, а это не видишь. Шланг резиновый.

- А почему пробка в бутыли просверлена и в ней шланг торчит.

   Она посмотрела на деда.

-У тебя сто грамм не выпросишь. Старая. Все прячешь. Вот ты спрятала бутыль самогонки в зерне в сарае. Щупала ее каждый день. Лежит бутыль. Значит, не выпил самогонку. Полная бутыль. Радовалась. Думала, что меня обдурила. А я вот изобрел, чтоб бутыль в зерне лежала, а внутри была пустая. Просверлил дырочку в пробке. Засунул туда шланг и, как тебя нет, я в сарай. Лягу на зерно. К шлангу приложусь и сосу, сколько моей душе угодно. Изобретение понимаешь. Это не твое расследование Кеннеди. Я его теперь продавать другим мужикам в деревне за пабло буду. Миллионером стану. А то может и миллиардером. Деревень у нас в Росси, которые пошли в утиль, много. А запатентовать его можно? Офицер.

- Ты откуда такие слова знаешь? – спросил я.

- Не твое дело, - буркнул дед, - я все знаю.

- А почему ему не знать. Он такой же металлоломщик, как и я, - ответил отец. – Огрызок жизни. Утиль. Гнию и ржавею. Думаю, что и на том свете не а ад или рай попаду, а в утиль Так что наливай баба. Выпьем за офицеров и огрызков жизни. За утиль.

   Выпили.