история смерти младшей дочери М. Цветаевой Ирочки Эфрон

друзья, предупреждаю сразу, текст очень большой и очень страшный. он был последовательно собран из постов в ЖЖ юзера wyradhe, который при их написании провел большую, серьезную исследовательскую работу, за что ему респект. эта история, скорее всего, непоправимо поранит вам душу, но правда стОит того, чтобы огорчиться, даже сильно.

Ирина Эфрон: последние два месяца жизни и сопутствующие обстоятельства.

1. 13 - 23 ноября старого стиля.  

Эпиграфы.


«Возвращаюсь с Пречистенки с обедом. Хочется есть, спешу. Под ноги — старуха — старушонка — премерзкая: «Подайте нахлеб!» — Молча и возмущенно (у меня просить!) пробегаю мимо».
МЦ, 1919

Заведующая приютом 24 ноября ст.ст. сообщает, что двухлетняя Ирина в приюте кричит от голода. Реакция Цветаевой в ее записной книжке: «Ирина, кая при мне никогда не смела пикнуть. Узнаю ее гнусность».

МЦ, 28 ноября 1919 года, ст.ст.
«Меня презирают — (и в праве презирать) — все.
Служащие за то, что не служу, писатели зато, что не печатаю, прислуги за то, что не барыня, барыни за то, что в мужицких сапогах (прислуги и барыни!)
Кроме того — все — за безденежье.
1/2 презирают, 1/4 презирает и жалеет, 1/4 — жалеет. (1/2 + 1/4 + 1/4 = 1)
А то, что уже вне единицы — Поэты! — восторгаются».

МЦ, 26-го дeкaбpя 1919 г., ст. ст.
«Я так мало женщина, что ни разу, ни разу мне в голову не пришло, что от голода и холода зимы 19 года есть иное средство, чем продажа на рынке».

МЦ, зима 1919/1920, описывает в записной книжке свою реакцию на то, как заведующая прибтом просила ее дать сахара не только Але, но хоть немного и Ирине.
— «А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу.— Господи! — Отнимать у Али! — Почему Аля заболела, а не Ирина?!!— »


Теперь события. Аналогию я знаю только одну - «Коллекционер» Фаулза. Только здесь человек не придуманный погиб. Предупреждаю также: пищевыми ресурсами и топливом Цветаева все это время была обеспечена и могла (по собственному признанию) обеспечивать обеих дочерей на уровне много лучшем, чем тот, что оказался в приюте. Просто за счет продажи вещей. Работать она не хотела принципиально - и не работала.



1. 14/27 ноября 1919 года. Цветаева отдает своих дочерей – семилетнюю любимую Алю и двухлетнюю нелюбимую Ирину – в Кунцевский детский приют. По ее мнению, прокормить их сама она не сможет так, как их прокормят в приюте (ложь; она могла их кормить даже не работая [за счет продажи вещей на рынке] куда лучше, чем иъ кормили в приюте - это признала она сама; поступать даже на легкую службу в учреждение за паек – у нее была такая возможность - она для их прокорма категорически не хотела, поскольку такую работу ненавидела; она даже не проверяла, как кормят в приюте; а в итоге ей все-таки пришлось кормить Алю у себя – и выкормила). Следует отметить, что отдавать в приют 1919 года ДВУХЛЕТНЕГО ребенка практически равносильно вынесению ему смертного приговора.

Она не потрудилась ни проверить, каковы условия в Кунцевском приюте, до помещения туда дочерей, ни даже поехать лично помещать туда дочерей – передала их туда через третьих лиц. При этом она скрывала, что она их мать – притворилась, что она их крестная мать, а дети – сироты. Дочерям она наказала не говорить, чьи они дети, а на вопросы об этом попросту не отвечать. Те исполнили.

В течение декады она и не думала заехать посмотреть, как там ее дети. При случайной встрече черех десять дней с зав. приютом случайно же узнала, что Аля очень плачет и тоскует, и решила еще через два дня заехать, см. ниже.

«Кто-то посоветовал ей и помог поместить Алю и Ирину в Кунцевский приют. И, несмотря на то, что была возможность, с помощью Н. В. Крандиевской, устроить детей в московский садик, Марина Ивановна почему-то больше поверила в Кунцево» (Сааякянц).

Накануне отправки Цветаева пишет письмо Але на дорогу:

Дорогая Алечка!
Что мне тебе сказать? — Ты уже все знаешь! И что мне тебе дать? — У тебя уже всё есть! — Но всё-таки — несколько слов — на дорогу!
Ты сейчас спишь на моей постели, под голубым одеялом и овчиной, и наверное видишь меня во сне. Так как ты меня любил только еще один человек: Сережа. Та же любовь, те же глаза, те же слова.
—Алечка! — Спасибо тебе за всё: и за окурки, и за корки, и за спички, и за окаренок, и за бесконечное твое терпение, и за беспримерное твое рвение,— я была тобой счастлива, ты мне заменяла: воду, которая замерзла, хлеб, кый слишком дорог, огонь, которого нет в печи — смеюсь! — ты мне была больше этого: Смыслом — Радостью — Роскошью.
Милая Алечка, не томись, не горюй. То, что сейчас бессмысленно, окажется мудрым и нужным — только надо, чтобы время прошло! — Нет ничего случайного!
Целую тебя нежно. Пищи на букву ?. Люби меня. Знай, я всегда с тобой.
МЦ.
Москва, 13-го ноября 1919 г.,ночь.
Алина приписка:
— Марина! Я Вас люблю — я Вечно Ваша.


ПРИЛОЖЕНИЕ. Письма Али к матери из приюта, вторая половина ноября. Цветаеву она называет приемной матерью (по той самой договоренности). Они не были отправлены, Цветаева получила их, когда наконец приехала в приют.

Милая Марина! Здесь хорошо, дети не озорные. На Ирину жалуятся. Везде очень чисто. Марина! Здесь два этажа. Мне жалко Вас. Марина! другой ребенок гораздо умней Ирины. Он говорит, просится, сам чудно ест. В окно глядят ели. Всё время думаю об Вас! Здесь двадцать две комнаты. Сижу в другой комнате, чем Ирина. Она всё время орет. Немного шумна!
Висят иконы Иисуса и Богородицы. Всё время в глазах и душе Ваш милый образ. Ваша шубка на меху, синие варежки. Ваши глаза, русые волосы. Мне приятно вспоминать про Вас. Рядом со мной два окна, счастлива, что пишу.
Тоня: — «Правда, что писать лучше с твердым знаком?» — «О да, конечно».


Милая Марина! Как грустно! Как разрывает сердце разлука! Здесь жара. Печаль об Вас! Так печально без Вас. Я думаю, думаю, готова умереть, только бы Вы согласились быть хоть от части моею. Марина Марина. Как не ценила я времени с Вами.
Понравилось ли Вам письмо в черной тетрадке? Господи, какая здесь жара. О, Рождество, Рождество, торопись. Есть дают нам суп с говядиной, потом чечевица, через час маленькая чашечка молока; Господи, милая Марина.
Мы гуляем, дети тихие. О Рождество, скорей!
Марина! Как уныло
Здесь ходить без Вас.
Мрачные шаги все,
Громкий рев Ирины.
Главное — Марина,
Главное — Марина.
Марина. Соскучилась по льву. Дети трогательно светят мне. Ах Марина! Помереть


Мамочка! Я погибаю в тоске. Ирина сегодня ночью наделала за большое. Я с ней спала. Заведуящая очень милая и довольно строгая женщина. Я пол ночи не спала, думала об Вас. Мамочка! Живется мне довольно хорошо. Не тоскуйте. Я Вам верна и люблю Вас. О милая приемная мама! О как Вы хороши. Как встала, так взяла Вашу книжечку стихов и принялась со рвением читать. Дети просили почитать. Им трогательно нравилась Ваша карточка! О Как она меня утешила. Как вечером в темноте я томилась по Вас, по Вашей комнате. О какое раскаяние.
Ирина ворочалась, толкалась. А я ей отвечала безумными гримасами. Марина. Не отвечаю на вопросы детей и с увлечением пишу. Чернил здесь нету. Мамочка! Уж скоро обедать. Я Ваша на Веки Веков.— Аминь.—
Здесь печально,
Но здесь хорошо,
Только Вас не хватает.
Здесь Мадонна с Христом,
Здесь чудесное мыло,
Здесь всё чисто,
Все бело,
А постели — для Вас.
Марина! Я живу
Книгами — Писаньем —
Думами об Вас.
Здесь душе свободы нет.
Вечный рев Ирины.
Главное — Марина!
Главное — Марина!
Марина! Мы сегодня будем купаться.—
Ура!

Я Ваша! Я страдаю! Мамочка! Ирина сегодня ночью обделалась за большое три раза! Сегодня должна приехать Лидия Александровна. Ирина отравляет мне жизнь.
Вечная печальная бело-серая пелена снега! Печаль! Уж начинаю мечтать о елке. Топот детей, которых прогоняют с «верху». Мрачно в душе, не имеющей Вас. Всё приуныло. О приемная мать. Я Ваша! Я люблю Вас больше настоящей матери! — Виднеется дорога, по которой должен проехать заветный экипаж.
Марина! Я представляю себе наш милый дом. Печка, ведры, окаренки. Всё для нашей души. Прочла «Тысяча и Одна Ночь», читаю сейчас «Биографические рассказы».— Из жизни Байрона.— Думаю, что мне удастся еще поцеловать Вас. Правда? О как Вы были добры, что приняли меня. Дети дразнят Вас: — «Ноги-то у твоей мамы какими-то тряпками обвиты».— «Это не тряпки, а гетры, а у вас тряпки». Ирина каждую ночь по два по три раза делает за большое. Сплю с «Волшебным Фонарем». Конверт у меня сломала Лидия Константиновна. Я в глубоком горе. И еще оторвала у моего «Лихтенштейна» верхний листок с названием. Я несчастна. Сегодня я должна была идти в школу. Я отказывалась, говорила про Вас, но никто не слушал. Я сегодня завтракала с «младшими». Ирину и меня остригли. Я оставила прядь из моих волос Вам на память.
Написала уж письмо к Рождеству. Ирина выучила одно слово: «Не дадо.»— не надо.

Лидия Алекс еще не приходила. Жду, жду, жду с трепетом каждый день, каждую минуту.
У Вас я ела лучше и наедалась больше, чем у этих. О мама! Если бы Вы знали мою тоску. Я не могу здесь жить. Я не спала еще ни одной ночи еще. Нет покою от тоски и от Ирины. Тоска ночью и Ирина ночью. Тоска днем и Ирина днем. Марина, я в первый раз в жизни так мучаюсь. О как я мучаюсь, как я Вас люблю. Я низачто не пойду в школу. Там не то не то. Мне нужны Вы. Всё время у меня тяжелая голова, и думаю, думаю, думаю об Вас.
О, как мне было с Вами хорошо. Вчера было Воскресение. Но мне не был тот день Праздником, он был мне тяжелой ношей. О приют.
О Марина! я всё та же, та же! Если бы Вы приехали. О какое было бы счастие. О милая Марина! Прийдите ко мне, поцелуйте меня.
Я не могу пережить месяца здесь, из-за Ирины.
Я Вас люблю, я Вас люблю, и больше ни-че-го.

Жду Вас каждый день, каждую ночь. Вчера плакала весь вечер, страдала, сердце мое разрывалось. Марина! Лидия Константиновна разорвала Вашу книгу. О помогите; сколько нужных вещей я собираюсь Вам передать.
Когда я умру последнее чувство мое и слово мое при смерти будет: «Я Ваша на земле и в Царстве Небесном». Милый мой вечныйдруг! Ах! Мои глаза не смотрят ни на что, кроме Вас! Вы мою душу любите. В сегодняшний день я немного ободрилась... если я только вспомню Ваше имя, как слезы через силу текут по моим щекам.— Но время течет.— Незаметно придет минута.
Я так люблю всю, всю, всю Вас. Как Вы мать. Как хороши. Как добры.
Она [это Аля о Марине Цветаевой] пишет стихи. Она топит печку. Она жжет себе руки. Она — рыцарь. Она заменяет всему городу — Бога. Она терпелива.— Она находчива.— Ласкова.— Она заменяет Богу самых верных Ангелов. Она играет на арфе, бьет в барабан, побеждает — всех. Уголь превращается от прикосновения ее рук в замечательные плоды. Играет с самыми важными случаями жизни. Труса превращает в героя, розу— в камень. Самый простой свет она превращает в Северное Сияние. Замечательно рассказывает. Летает. Лед превращает в летние цветы. Ирину может превратить в красивую девочку. Вы мой верный первый и последний друг. Я знаю, что никого больше так как Вас не буду любить. Мой первый и последний друг — и Ваша Ариадна.

С добрым утром, Глубоко-Уважаемая Марина!
Мне немного лучше, но дума об Вас побеждает всё. Пишу сейчас одна в комнате, перед огромной лампой, и вспоминаю, как жила с Вами. Встаем довольно рано, когда еще темно. О Игра Судьбы. Как трогательно. Все те надзирательницы молятся Богу, утром и вечером. В последние дни погода становится бурная. Замораживаются вторые стекла окон, ели покрыты инеем и снегом. С удовольствием пишу по линейкам написанным Вашей рукой. Мариночка! Мне виделось видение Сережи и Вас. Марина! Не будьте печальны.— Ведь я вечно с Вами. Мне горестно и радостно! О мучительная Любовь. Небо слегка голубое. Вы меня любите? Если нет, то я обняла всю Вас своей любовью.

С Добрым утром. Какое замечательное до слез воспоминание осталось о Вас, о Доме. О Боже Мой. Как радостно и приятно вспоминать про тот чудный прощальный ужин. Те огромные куски и полные тарелки... А главное ведь — Вы!' Как я счастлива, что могу писать! Ах! Правда это счастие? Теперь у нас набирается порядочно маленьких детей. За Ириной я не смотрю, не балуюсь, и осталась всё та же. Знаю то же самое с Вами моим вечным другом. Я чувствую, что елки думают уже о Рождестве, о счастие. Люди, люди, вы скоро будете поклонятся моей Марине. Я знаю, что скоро будет радость Свидания, а я знаю, что книги мы поправим. Как Вы себя чувствуете? —
Аминь.


[21 ноября / 4 декабря 1919 года]
В первый раз выглянуло солнышко. Оно мне напомнило Вас. С такой глубокой радостью я смотрела на него. Темные ели задумчиво и ласково думали о Вашем приезде. Я чувствую, что мы скоро увидимся, милая Марина. Я с такой надеждой думаю об Вас. Я чувствую, что я с Вами сумею поправить книги. Мама! Если бы я могла оставить эти обеды и чаи Вам, Вам и Вам. Как я молю Бога, чтоб Он дал Вам и Папе чудную судьбу Ах, мой Ангел. Каждая секунда (кроме деланья на горшок), посвящена Вам! Марина! Как Вы меня утешаете. Я вспоминаю Ваши стихи, пьесы, всё, всё. С каким удовольствием я пишу.— Я имею время писать. Мой вечный утешитель. Мы сейчас будем обедать, а Вы? Вы? Господи! Когда же мне удастся отомстить всем им, им! О какая месть в сердце и душно. Я пишу, пишу, полна вдохновения. Ну Марина, Марина, Марина! Как-то Вы там живете! Как обидно, как горестно! Как я жду вечно верного вечно любимого друга. Я себя чувствую как одна, одна, заключенная в тюрьме полной печали. Map
Мариночка! Сегодня Праздник Введения.— Другой маленький карандашик, который Вы мне подарили, к моему глубокому сожалению остался дома.
Мой первый и последний Друг! — Ура! — Я не буду, я постараюсь не много грустить. Когда человек верен и если с кем-нибудь разлучится — верность не оборвется.—
Сегодня мне явились — Вы.

Марина! Сколько раз я надеялась увидать Вас, и потом в разочаровании плакала. Думала ли я, что столько время не увижу Вас? Недавно рядом горела деревня, я мечтала, чтоб загорелся наш дом. При свидании я скажу Вам одну замечательную вещь. Мои глаза вечно отуманены слезами, и смотрят на дорогу, на заветную дорогу.—
Бархатную Книжечку я не трогаю, боясь разорвать конверт! Меня очень, очень утешаюсь всеми книгами — читаю последнюю «Чудесное Путешествие Мальчика по Швеции». Последние дни я в злобе. Каждую секунду, даже ночью можно найти на моих глазах слезы сожаления. О как я несчастна, как я несчастна: Я знаю, что если бы Вы знали, как я здесь живу, Вы бы давно приехали ко мне.
Я у Вас была совсем сыта, а здесь — ни капли! Впрочем мне всё равно, только бы мне знать, что я Вас увижу, что Вы меня всё так же любите. То чудится мне, что Вы сидите на ели, то смотрите в окно, то стоите рядом со мной. Мне ли придет мысль Вас покинуть? О как я могла так не ценить времени с Вами! Душа потеряна на время, но на долгое и мучительное время. Я мечтаю о том времени, когда я увижусь с Вами. Пишу, мечтаю, злюсь, жду. В тоске проходит мое печальное время.
Мама! Я повешусь, если Вы не приедете ко мне, или мне Лидия Алекс не даст весть об Вас! Вы меня любите? Господи, как я несчастна! Из тихой тоски я перехожу в желание отомстить тому кто это сделал. О я Вас прошу, любите пожалуйста меня, или я умру самой мучительной смертью. Мариночка. Сколько раз я была полна восторга с Вами! Как я восхищалась Вами, Вашей Душой. Наружностью, Милая
Марина, Милая Москва! Мариночка! Я вам посвящаю всю мою жизнь. Этот день будет клонится к вечеру, а надежда не осуществится. Затуманятся стекла, а я не увижу любимого лица. Но я думаю, что Вы меня всё так же любите меня, всё так же мне покажете льва! Не правда ли? О Ваши прекрасные зеленые глаза, русые волосы! Не думайте, мамочка, что я очень изнеженна! Это только мучительная, раздирающая грусть. Я мечтаю увидеть прекрасное лицо, золотую любовь!
Мариночка! Мой вечный друг! Простите меня, что я Вам сделала дурного. Простите меня! Пишу четвертую страницу. Уж ничего не видно. Я ничего не видя, но догадываясь пишу: Света

Я готова Вам служить всю жизнь, служить пока хватит сил, пока не умру. Жизнь, жизнь, а всё ж то! — Маринушка! Я вспоминаю, как Вы мне говорили стихи, читали пьесы! Я наверно очень уродливо пишу, но желание писать побороло всё! Ах! Комната окутана мраком!
Марина! Я вам верна как Георг и Ганс были верны Герцогу! О! — Ночью я тихо плачу вспоминаю Вас. Я вечно вижу
Марина! Я вечно кажется, что Вы говорите, поете своим чудным голосом.— Как Вы чудно говорите стихи. Идет беседа: «Как все помрут, так явится Бог и все встанут». Здесь есть песня, касающаяся сегодняшней Москвы! Вспоминаю чудное житье дома. Как Вы была милы! Марина! Густой снег, с ним летит моя печаль!
О как Вы мне дороги!
(Внизу страницы уродливые каракули и рисунок автомобиля с чудовищем внутри,— чье-то произведение. Бедная Аля! [примечеание МЦ])
Ах, мое вечное утешение! Вы скоро приедете? С чудной надеждой вглядываюсь я в голубую даль, жду голоса, чудных королевских рук! —
Люблю. С светом в душе вглядываюсь в глубину елей! Там виднеется то полу-сгнивший ствол, то усыпанный снегом пенек. Как только встала, вырвалась в комнату, где лежит заветная тетрадка с карандашом! Каждый день начинается светлой надеждой, а кончается,— Увы! —
О из Вашей пьесы! Пишу с мучительными слезами на глазах! Я Вас люблю, я готова идти на эшафот, только чтоб Вы меня хоть каплю полюбили! Пятница! — Она полна замечательной надежды!
Была я счастлива когда-то,
Теперь — Конец!
В последний раз взглянула я на льва.
Всему — Конец!
Стоят унылые ели,
С них падают шишки,
Мне не жить!

ПРИЛОЖЕНИЕ 2. Цветаева все это время не приезжала и никаких известий Але не передавала, зато написала стихи о своей разлуке с дочерью.

Маленький домашний дух,
Мой домашний гений!
Вот она, разлука двух
Сродных вдохновений!
Жалко мне, когда в печи
Жар, - а ты не видишь!
В дверь - звезда в моей ночи!
Не взойдешь, не выйдешь!
Платьица твои висят,
Точно плод запретный.
На окне чердачном - сад
Расцветает - тщетно.
Голуби в окно стучат, -
Скучно с голубями!
Мне ветра привет кричат, -
Бог с ними, с ветрами!
Не сказать ветрам седым,
Стаям голубиным -
Чудодейственным твоим
Голосом: ~ Марина!

Ирина Эфрон: последние два месяца жизни. 2-9.

24 ноября – 23 декабря ст.ст. Аля заболевает и месяц лежит больная в Кунцево.
Цветаева за это время дважды навещает ее, и один раз привозит хину. Обещает всякий раз забрать, но ничего похожего делать не собирается. Касательно Ирины ничего даже и не обещает. Ирина своим чередом живет.


2. 24 ноября / 7 декабря 1919 года.

В начале 20-х чисел ноября ст.ст. Цветаева подумывает о том, чтобы навестить Кунцево в следующую субботу (30 ноября) и пишет вечерами толстое письмо Але, где упоминает это намерение. 24 ноября ст.ст. Цветаеву случайно встретила в Лиге Спасения Детей заведующая Кунцевским приютом в сопровождении одной приютской девочки. Девочка сообщила Цветаевой, что Аля все скучает и плачет. Цветаева спешно собрала подарки – сломанный автомобиль, пустую клетку для белки и пр. - и передала заведующей вместе с толстым письмом Але, причем Цветаева и заведующая полностью сошлись на той мысли, что Ирина дефективна (она не была дефективна).

Записная книжка МЦ за этот день.

« {У Цветаевой дата не вписана.} ноября 1919 г., воскресение»….
«Иду по Собачьей площадке. Тонкий голос:
— «Здравствуйте! А Ваша Аля по Вас скучает!»
Оглядываюсь: жалкая простая девочка лет 10?ти в рваном желтом пальто. Рядом деревенские сани с соломой, рыжая лошадь.— «Ты видела Алю?» — Оказывается, девочка из Алиного приюта, приехала с заведующей в Лигу Спасения Детей «за продуктами». Я, взволнованно и горестно: — «Ну, как Аля? Как она живет?» — «Скучает, плачет».— «Ну, а пишет?» — «Пишет. Только в школу почему-то не ходит» — «Ну, а гуляет?» — «Нет, мы сейчас не гуляем,— холодно».— «Ну, а подружилась с кем-нибудь?» — «Она со всеми дружит».
Бегу галопом домой, лихорадочно собираю Але: Сережиного льва, иконку, другого льва — каменного — (подарок) мое толстое письмо, кое я писала все вечера — связываю все это в грязный фартук — теряю ключи — варежки — руки дрожат — лошадь может уехать — несусь в бывшую детскую, где весь скарб, выхватываю оттуда — наугад — детскую лейку — сломан автомобиль — пустую клетку для белки —детям в приют — мчу обратно на Собачью: ура! лошадь стоит! — передаю всё это девочке — бегу в Лигу Спасения, разыскиваю заведующую.
Следующий разговор:
— «Ну, и Ирина!»
— «Всё поет?»
— «Поет, кричит, никому покою не даст. Это определенно дефективный ребенок: подхватит какое-нб слово и повторяет — без конца совершенно бессмысленно. Ест ужасно много и всегда голодна. Вы совершенно напрасно отдали ее к нам, она по возрасту принадлежит в ясли, кроме того, как явно-дефективного ребенка, ее надо отдать в специальное заведение».
Я, почти радостно: —«Ну, я же всегда говорила! Не правда ли, для 2 1/2 л она чудовищно-неразвита?»
— «Я же Вам говорю: дефективный ребенок. Кроме того, она всё время кричит. Знаете, были у меня дети-лгуны, дети, кые воровали»...
— «Но такого ребенка Вы еще не видали?»
— «Никогда».— (Тирада о дефективности, причем мы обе — почему-то — сияем.)
— «Ну, а Аля?»
— «О, это очень хорошая девочка, только черезмерно развита. Это не 7 л, а 12,— да какой 12! Ею видно очень много занимались».
…
— «Ну, а Ирина!!! Она видно очень голодала, жалко смотреть. Но кричит? { Ирина, кая при мне никогда не смела пикнуть. Узнаю ее гнусность.)
— Скажите, чьи это, собственно, дети? Они брошены, что-ли в квартире? Они ничего не могут сказать»...
— «Да, да, я была знакома с их родителями. Я — крестная мать Али».
— «Да, она тоже так говорит».
— «Скажите» — чтобы перевести тему — «м б вам нужны какие-нибудь детские вещи? Лифчики, панталоны и т. д. Уменя их миллион, не знаю, что с ними делать»...
Заведующая сияет, горячо благодарит, я на секундочку спасена, умоляю ее передать пакет Але, улыбаемся, жмем друг другу руки,— поехали!

Во вторник [26.11/9.12 1919 года] в 11 утра она заедет за мной на лошади, я передам ей узел с Ириниными гадостями [пеленками] (этот дефективный ребенок не просится [по нужде],— Vous voyez ca d'ici! — Хорошее приобретение! — Я даже хотела сжечь! —) — передам ей пакет с гадостями и прикачу на санках к Але, увижу ее сияющие (от одной меня) голубые глаза и тетрадку.— Не привезти ли ей туда шарманку? Боюсь одного — Алиных слез, когда ее сломают,— а сломают непременно!
___
Камень — чем с большей высоты — тем громче/звонче падает,— так Слово. Была бы я — в старинные времена — Великой княжной — или дочерью какой-нибудь мировой известности — хотя бы какого-нибудь Саввы Морозова или кожевенника — мои записные книжки имели бы больше читателей, чем сейчас (ни одного,— Аля не разбирает почерка!)
___
— Я и Инстинкт.—
Душа у меня заела инстинкт, вернее:
mon instinct — c'est l'Ame! {мой инстинкт — это Душа)}»

И т.д.

3. Между тем в ночь с 25 ноября / 9 декабря 1919 на 26 ноября / 10 декабря 1919 года Аля в Кунцеве заболевает неясной лихорадкой, заведующая назначает ей на всякий случай постельный режим и вызывает врача. Получив письмо и подарки от матери, Аля пишет ей 24 - 25 ноября следующее письмо:

Вчера я получила очаровательные «вести». Письма я еще не получила. Анастасия Сергеевна не имела времени подать мне его. Надеюсь, что я смогу найти там своего излюбленного льва! Я прочла все — но впрочем всё равно! —
Игрушки были пропитаны какой-то замечательной прелестью Ваших рук, покинутого дома! Мука или радость? Надеюсь получить льва.
Только что меня позвала Анастасия Сергеевна и подала мне «письмо». Я радостно развернула сверток, плакала, плакала, слезы дотекали за уши, голые из-за обритой головы! Кажется в кунцевский приют набралось тридцать девять детей. Мой милый лев!
Прочтите историю: — «Аля! Иди скорей в школу!» — «Нет, я не приду в школу! Мне «мама» велела!» — «Раз ты здесь, то ты должна слушатся нас, а когда ты была у мамы, ты должна была слушатся мамы».— «А я все-таки не пойду в школу, потому что не хочу и не буду писать по новым правилам!»
Дело оставили до заведующей. Сторона вышла моя! Ура! Кто был прав! Надзирательница, или я?
Марина! Как только я написала и подумала Ваше имя, у меня защекотало в носу, в глазах показались слезы! Скажите мне. Прощаете ли Вы меня за то что я Вам сделала? Тихо качаются нежные березки, они вспоминают Вас... Идет во все стороны снег, но мне все равно. Я вспоминаю Вас!..
Лидия Константиновна надзирательница всех детских «аа», мокрых простынь и горшков.
Как мучительно тянутся дни, и как чудно быстро проходили с Вами! Теперь я несчастна, потому что — Вы Вы! Глубоко засела в душу разлука! Тысячи раз перечитываю письма, с трудом глотаю куски хлеба, потому что не могу отдать этот маленький кусочек Вам, Вам!
Печально понимаю только: «Люблю!» и «Суббота!» Гуляю очень много, нахожу много дров и хворосту и жалею, безумно жалею, что не могу подарить их Вам! Вчера приехали 50 человек детей! Милая Марина! Надеюсь, что Вам понравится мое писание...
Часто встречаю гуляя пчелиные ульи, сожалею, думаю, плачу, мечтаю! Все вещи, которые Вы мне дали, попорчены! За не-имением книг я гуляю всё то время, в которое могу читать, я гуляю. Как Вы милы! Про мои ноги не беспокойтесь! Когда я пойду гулять, я надеваю валенки! Здесь паровое отопление, а между тем оно ни капли не греет.
Я Вас люблю! Милая Марина! Дайте мне поцеловать... Может быть я не выживу? Дети вырывают у меня из тетрадки листья! Я прячу в корзинку, на шкаф, а они всё достают.
Ах зачем Вы отдали меня. Марина! Если бы Вы знали... Марина! Итак я не спала ночи, и так мучилась ожиданием... А теперь, не хочется говорить!
Приезжайте! Узнайте мои горести.
Я совсем ужасно себя чувствую! Здесь нет гвоздей, а то бы я давно повесилась. Все меня бросили, даже Л А не приезжает. Всё кончено для меня. Я в первый раз в жизни узнала что такое дети! И главное я не видела.
О Мариночка, Вы думаете, что у меня так мало силы, чтобы я не сумела защитить книг, тетрадок? Марина милая. Мариночка! Я живу всем, что Вы мне прислали, и словом «суббота». Ко всем кто-то приезжает! Целых две недели. Мне больше не на чем писать! Оконные слезы текут вместе с моими! Марина! Я одну Вас люблю люблю люблю. Дайте мне Вас. Мне теперь решительно всё всё равно! — Кому кому я нужна! Теперь я одна виновата! Я хочу одного: Вас Вас и Вас. Я первый раз в жизни в таком отчаянии.

Этот текст Цветаева также получила позже, когда приехала в Кунцево.

4. 26 ноября / 10 декабря во вторник Цветаева нашла заведующую приютом в Лиге Спасения Детей, встретившись с ней, как они и договорились в воскресенье. Заведующая сообщила ей, что Аля заболела, у нее температура и головная боль, и этим утром она была оставлена в постели.

Цветаева в тот же день выехала в Кунцево и туда добралась в районе 17:00, но вечером проведать Алю не пошла _из-за темноты_, а осталась ночевать у своей кунцевской знакомой Лидии Александровны.
Тем временем Алю обрили и положили в отделении для больных (там все вперемешку – больные заразными болезнями, дефективные, включая ту же Ирину Эфрон, кто угодно).

Записная книжка МЦ за этот день:

«Через 2 дня до получаса жду, жду, жду. Время идет, никакой заведующей. Иду в Лигу, нахожу ее.
— «Ну что. Вы меня берете с собой?»
— «Нет, не могу, нам еще надо в уезд».
В голосе и в лице холодок.
— «Ну как дети?» — «Ваша Аля что-то захворала».
— «Господи! Что с ней?»
— «Не знаю, др еще не был. Жар, голова болит. Сегодня я ее не спустила с постели».
— «Одну минуточку, я сейчас сбегаю домой, напишу ей записочку,— это рядом, в Бском, я сейчас. И поцелуйте ее за меня, и скажите, что я завтра же приеду...»
— Лечу домой, пишу записочку,— вся внутренность провалилась —тоска не в груди,— в животе.—
Дома мечусь по комнате — вдруг понимаю, что еду сегодня же — забегаю к Бтам отдать им рисовую сладкую кашу (усиленное детское питание на Пречистенке, карточки остались после детей) — в горло не идет, а в приюте дети закормлены — от Бтов на вокзал, по обыкновению сомневаюсь в дороге, тысячу раз спрашиваю, ноги болят (хромые башмаки), каждый шаг — мучение — холодно — калош нет — тоска — и страх — ужас.
В Кунцеве иду к Л А, рассказываю, она утешает. Уже темно (выехала с 4 часовым), в приют идти нельзя. Тысячу раз спрашиваю у Л А и Володи дорогу.— Близко, как от Бского до Луб площади — всё прямо, прямо, потом Очаковская фабричная труба, а справа ворота с надписью «Центроспирт» — или «Центрожир». А сначала — деревня Аминьево.
Записываю все повороты, озабоченность, что не дойду немножко отвлекает от мысли об Алиной болезни.— Аминьево — Очаковская труба — Центро — с этим засыпаю».

5. 27 ноября / 12 декабря около полудня Цветаева навещает Алю с неясной лихорадкой и видит Ирину. Убеждается, что в приюте царит тотальный голод и холод, а никакой реальной медпомощи не оказывают по неимению возможности. Нет не то что доктора, а даже и градусника. Страшная антисанитария. Цветаева ужасается. Ирина уже несколько истощена, страдает недержанием. Цветаева обещает Але немедленно забрать ее домой. Об Ирине у нее и речи нет (ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ КОНФИРМАЦИЯ СМЕРТНОГО ПРИГОВОРА ИРИНЕ ЭФРОН).

Описание этого дня в записных книжках МЦ:

«Выхожу на след утро [=27 ноября ст.ст.] в 11 ч.,— встала в 8 ч. и могла бы давно быть у Али, но отчасти страх, отчасти доводы Л А и Володи напиться чаю (моя вечная роковая вежливость) удерживают.
Гляжу на бумажку — иду. Да, несколько шагов меня подвозит Володя, едущий по делам Госпиталя. (Главный врач.)
— «Ну, а теперь всё прямо, прямо, до Очаковской трубы...» Я выпрыгиваю, благодарю. Справа ели, слева и впереди пустынные поля. Иду.
В дер Аминьеве меня дразнят дети, кричат какие-то неприличные слова. Дорога вверх и вниз — крутой спуск — замерзший пруд. Кто-то спрашивает меня, не меняю ли я табак.
Иду, терзаясь, правильно ли, хотя дорога — одна. Наконец — как чудо, в кое я не верила — Очаковская труба. Справа ворота.— Центро.—
Иду по огромной аллее. Страх почему-то уменьшился — сейчас увижу Алю! — Потом мостик — потом крутой спуск — знакомая котло-
вина — приют. Вхожу. Кто-то из детей: — «А Ваша Аля заболела!» — «Знаю, вот я и приехала, проводите меня, пож, к ней». Идем по широкой темной желтой внутренней лестнице. Пахнет сосной. 2?ой этаж. Какая-то девочка бежит вперед: — «Аля! К тебе тетя приехала!» Вхожу. Множество постелей. Ничего не различаю. (Абсолютно близорука.)
Вопль: — «Марина!»
Всё еще ничего не видя, направляюсь в глубину комнаты, по голосу.
Грязное страшное, нищенское ватное одеяло. Из под него воспаленные ярко-красные от слез Алины огромные глаза. Лихорадочное лицо, всё в слезах. Бритая голова. Аля приподымается: вижу, что лежит в клетчатом своем шерстяном платье.
— «Аля!!! Что с тобой?!»
И она, кидаясь мне на грудь — рыдая:
— «О Марина! Сколько несчастий! Сколько несчастий! Дети разорвали мою тетрадку — и крышку с той книги — с Вашей любимой — и я совсем не могу стоять!»
Прижимаю ее к себе. Ничего не могу выговорить. Она плачет».
…
— «Алечка, успокойся, это ничего, это все ерунда, я возьму тебя отсюда.— Они всю ее разорвали?»
— «Нет, только белые листы. Я так защищала! И крышку от той книги... Но тетрадку я связала веревкой»...
Зовет надзирательницу — Лидию Конст — и умоляет ее принести тетрадку.
Расспрашиваю надзир об Алиной болезни.
(Забыла сказать, что больных очень много,— человек 15, по двое по трое в одной кровати.)
Выясняется: др не был и не будет — слишком далёко — лекарств нет — градусника тоже.
Рядом с Алей лежит стриженая девочка, лет пяти. Всё время делает под себя, неустанно стонет и мотает головой. Через кровать — два мальчика, головами врозь. Еще дальше — девочка с маленьким братом, Петей.
Тут только замечаю мотающуюся Ирину. Грязное до нельзя розовое платье до пят, остриженая голова, худая вытянутая шея. Мотается между кроватями.
— «Ирина!» — Подымаю , гляжу: нет, не по-правилась, пожалуй похудела. Лицо несколько другое,— еще серьезнее. Огромные темно-серо-зеленые глаза. Не улыбается. Волосы торчат ершом.
— «Марина! Вы меня простите, но она ужасно похожа на тюленя! Ужасно!» говорит Аля.
— «Она ужасно себя ведет,— и что у нее за привычка такая по ночам делать»,— жалуется Лидия Конст — «уж я ее и подымала, и сажала каждые полчаса,— нет,— раза три в ночь наделает, и стирать негде, водопровод испорчен.— То просится, а как посадишь «не надо!» И так кричит. И что она этим хочет сказать?! — А Вот старшая у Вас уж даже слишком развита,— как пишет! Это у нее вроде дневника ведь, я читала. Как она нашего Петушка описала!!!»
Даю Але лепешку, Ирине картошку — Аля рассказывает, что Ирина ничего ни у кого, кроме Лидии Конст, из рук не берет. Дети дают, а она не трогает: стоит и смотрит. И еще:
— «Ирина, дай картошку!»
— «Моя картошина!»
— «Ирина, дай Козловский совет!»
— «Моя (!!!) Козловский савек!» и т. д. Дети Ирину не любят, дразнят. Когда ее хотят сажать на горшок, она бросается на пол и молотится головой.
Постепенно понимаю ужас приюта: воды нет, дети — за неимением теплых вещей — не гуляют,— ни врача —ни лекарств — безумная грязь — полы, как сажа — лютый холод (отопление испорчено.) — Скоро обед.
Л Конст раскладывает: первое — на дне жидкой тарелки вода с несколькими листками капусты. Я глазам своим не верю. Второе: одна столовая (обыкнов) ложка чечевицы, потом «вдобавок» — вторая. Хлеба нет. И все. Дети, чтобы продлить удовольствие, едят чечевицу по зернышку. Во время раскладки в больничную комнату врываются здоровые «проверять»,— не утаила ли надзир ложки.
Холодея, понимаю: да ведь это же — голод! Вот так рис и шоколад, кыми меня соблазнил Павлушков! (Врач, устроивший детей в приют).
Ирина, почуяв мое присутствие, ведет себя скромно. Никаких «не дадо!» — (единств слово, кое она выучила в приюте) дает. сажать себя на горшок. Л Конст не нахвалится.
— «Ирина, а это кто к тебе пришел?»
Ирина, по обыкновению, взглянув на меня отвертывается. Молчит.
Кормлю Алю сама. Ложки деревянные, огромные, никак не лезут в рот. Аля, несмотря на жар, ест с жадностью.
— «Ну, а утром что дают?» — «Воду с молоком и полсушки,— иногда кусочек хлеба».— «А вечером?» — «Суп».— «Без хлеба?» — «Иногда с хлебом, только редко».
Дети поменьше, съев, плачут.— «Есть хочется!» Алина соседка не переставая стонет.— «Что это она?» — «А ей есть хочется».— «И так всегда кормят?» — «Всегда».
Гляжу в окно. Снег чуть померк, скоро стемнеет. La mort dans Ie cur{Смерть. в сердце } — прощаюсь. Целую и крещу Алю.— «Алечка, не плачь, я завтра непременно приду. И увезу тебя отсюда!»
Целую и крещу.— «Марина, не забудьте тетрадку! И книжки возьмите, а то дети их совсем растреплют».
Выхожу. И опять аллея — красные столбы приюта — крещу их — и опять мостик — пруд — снега. Иду с чувством возрастающего ужаса, но боязнь сбиться с дороги несколько отвлекает. Сворачиваю направо, спрашиваю у встречного мужика — так ли в Кунцево — нет, налево.
И вот — большими снегами — одна — ноги болят — в сердце тоска смертная — иду.
УЛ А в доме было уже темно. Я тихонечко взошла, села на стул и заплакала.
Толстая Мария (прислуга из хорошего дома, меня презирающая) по приказанию Л А подала настои. Я сидела в темноте, не ела и плакала. Л А в соседней комнате разговаривала с Володей. Потом позвала меня:
— «Ну что?»
— «Кошмар».— Я ответила тихим голосом, чтобы не слышно было слез.
— «Т е как?»
— «Их там не кормят и не лечат — ни градусника — ни лекарств — ни врача. И не топлено. Ала умрет».


В тот же день в Кунцево Цветаева сочиняет стихотворение о том, какое впечатление на нее произвела больная Аля:

В темных вагонах
На шатких, страшных
Подножках, смертью перегруженных,
Между рабов вчерашних
Я все думаю о тебе, мой сын, -
Принц с головой обритой!
Были волосы - каждый волос -
В царство ценою.........
На волосок от любви народы -
В гневе - одним волоском дитяти
Можно ............ сковать!
- И на приютской чумной кровати
Принц с головой обритой.
Принц мой приютский!
Можешь ли ты улыбнуться?
Слишком уж много снегу
В этом году!
Много снегу и мало хлеба.
Шатки подножки.

Кунцево, ноябрь 1919



6. 28-го нoябpя / 13 декабря 1919 г.
Цветаева вновь дома в Москве, пишет в Кунцево Але письмо впрок, чтобы она прочитала его, когда вернется домой. Письмо не заканчивает, решение свое отменяет, вывозить Алю не едет ни в этот день, ни позже.

Описание в зап. книжках:

«28-го нoябpя
(ровно 2 недели, как дети в приюте.)
— Сил нет писать.—Пороху нет писать. Гадалка на вокзале сказала, что я успокоюсь червонным королем и своим домом.

Письмо к Aлe, после первого посещения ее в приюте

Алечка!
Это письмо ты прочтешь уже в Борисоглебском. Будет топиться печечка, я буду подкладывать дрова, может быть удастся истопить плиту — дай Бог, чтобы она не дымила! — Будет вариться еда — наполню все кострюльки.
Ты будешь есть — есть — есть!
— Будет тепло, завесим окна коврами.
— Аля, уходя я перекрестила красные столбы твоего приюта.
Аля! Ангел, мне Богом данный!
У меня глаза горят от слез. Дай Бог — Бог, на коленях прошу Тебя! —чтобы всё это скорей прошло, чтобы мы опять были вместе.
___
(Не кончено.)

Меня презирают — (и в праве презирать) — все.
Служащие за то, что не служу, писатели зато, что не печатаю, прислуги за то, что не барыня, барыни за то, что в мужицких сапогах (прислуги и барыни!)
Кроме того — все — за безденежье.
1/2 презирают, 1/4 презирает и жалеет, 1/4 — жалеет. (1/2 + 1/4 + 1/4 = 1)
А то, что уже вне единицы — Поэты! — восторгаются.


7. Следующая неделя – никаких сдвигов. Цветаева не едет в Кунцево и никого не вывозит. 6/19 декабря 1919 года записывает в записной книжке:

«6-го дeк 1919 г., ст. ст.
Я так мало женщина, что ни разу, ни разу мне в голову не пришло, что от голода и холода зимы 19 года есть иное средство, чем продажа на рынке».


8. Еще через десять дней Цветаева навещает наконец 16-17/29-30 декабря Алю. Дает ей хину. Опять обещает при расставании приехать за ней на следующий день и забрать домой. Опять и не думает исполнять.

Описание этого визита Цветаевой в ее записной книжке:

В первый раз, когда я шла к Але в приют, я не особенно боялась: озабоченность незнакомой дорогой (никогда — до идиотизма — не нахожу) — добрая слава детских колоний — некоторая ирреальность Алиной болезни (больной я ее еще не видела) — я чувствовала беспокойство — озабоченность — но не страх.
Но второй раз — после первого посещения и тетрадки — и еще ночи в холодной канцелярии, не раздеваясь, под шубой — второй раз я шла, как осужденная на смерть.
— Снега, снега. Чернота елей. Смерть. Иду, как призрак, спотыкаясь на кривых каблуках,— метель.— Дорога уже сейчас мало видна,— как буду возвращаться? — Несу Але 2 куска сахара и 2 лепешки,— их дала мне Л Аа — купить в Кунцеве ничего нельзя.
Ах, взойти бы в какую-нб избу, обменять бы браслет на хлеб, но у меня такой подозрительный вид — и сразу будет такой противоестественпый голос — или слишком жалкий или дерзкий (всегда, когда продаю) — и никто не поверит, что у меня дочь в приюте.
Дорога бесконечна. О, это конечно не 3 версты, а по крайней мере шесть. Метель метет, ноги вязнут в новом снегу.
Незадолго до приюта встречный мужик предлагает подвезти. Сажусь. Рыжая борода, ясные, ясные — хитрые и детские — голубые глаза. Расспрашивает, служу ли. Чувствую — как всегда — смутный стыд — и, предвидя осуждение, если скажу нет, говорю да.— «Где?» — «В Кооперации». Муж моряк, пропал в Севастополе.— «Так, так».
Вот оно «Центро» — соскакиваю, благодарю. Тоска в животе (entraiiles) {недрах (фр.)} было стихшая от разговора с мужиком — превращается в тошноту. Заставляю ноги идти.
Красные столбы приюта.— О, Господи! — Вся обмираю.
Дом. Лестница. Запах сосны. Множество детей, никого не различаю.
Умоляюще: «Я кАлечке».
И кто-то из детей (кажется, мальчик):
— «Алечке хуже! — Умер Алечка!»
Я уже наверху У стены — Лидия Конст. Хватаю ее за обе руки, почти что прижимаю к стене.
— «Ради Бога — ради Бога — ради Бога — скажите: правда?»
— «Да нет же — как Вы испугались!»
— «Умоляю Вас!!!»
— «Да нет же, они шутят,— так — зря говорят».
— «Да нет, умоляю Вас!!!»
— «Правда — шутят. Идемте же!»
Огромными шагами подхожу кАлиной постели. Бритая голова из под одеяла — протянутые руки — жива!
— «Аля! Ты опять плачешь! Что с тобой? Тебе хуже?»
— «Очень голова болит и ухо болит».
Ее кровать в углу между двух незамазанных окон. Бритая голова. Продуло.— Лежит в одной рубашке — какой-то чужой — сплошные прорехи.
Мимоходом замечаю, что пол нынче мыт.
— «Да, она всё плачет, всё плачет, вот и голова болит» — говорит Лидия Конст.— С трудом скрывая негодование, даю Але порошок хины.— — «Др еще не был?» — «Да нет — далёко — раньше, когда мы жили возле госпиталя, я их водила».
Некоторые дети выздоровели. В комнату ежесекундно врываются здоровые, Лидия Конст гонит, они не слушаются. Аля кашляет, как безумная, возврат коклюша. Жилы на лбу и на шее надуваются, как веревки. Весь белок глаз — Алин голубоватый, чуть бледнее зрачка — белок! — воспален, как кровь.
Нздзир ворчит: «Привезли с коклюшем, я с начала говорила, что у них коклюш. Теперь все закашляли».
Не помню, как, разговор переходит на школу:
— «Всё упрямилась, упрямиласъ, а потом послушалась, пошла. Помилуйте — там и завтрак дают, туманные картины показывают. Сначала она все твердила, что не хочет без ? писать, а я ей говорю — «Когда еще до ? дойдут, а ты пока походи, посмотри картины, еще чему доучись, учителя хорошие»...
И Аля, в слезах: — «Нет, я не ходила! Марина, только не верьте! Я всё время во дворе стояла»...
— «Хорошо, хорошо, это всё глупости, успокойся, Алечка, я тебе верю»...
(Одна против всех! — Была ли я права?)
Занимаюсь переводом Али на другую — свободную — кровать. Доски не сходятся. Распоряжаться в чужом месте — да еще не своим ребенком — (я ведь «тетя») — это абсолютно противоестественно для меня — о, проклятая воспитанность!'
Но дело идет об Алиной жизни — и заставляю себя настоять на своем. Чувствую смутное недовольство надзирательницы.
Наконец Аля переложена. Л К надевает ей чистую рубашку, я — платье и куртку.
— «Уж очень Вы ее кутаете,— вредно».
— «Но у Вас не топлено».
Между кроватями мотается Ирина. Даю Але сахар. Взрыв кашля, Аля с расширена; ыми от страха глазами молча протягивает мне вынутый изо рта сахар: в крови.
Сахар и кровь! Содрогаюсь.
— «Это ничего, Алечка, это от кашля такие жилки лопаются».
Несмотря на жар, жадно ест.
— «А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу.— Господи! — Отнимать у Али! — Почему Аля заболела, а не Ирина?!!—
Выхожу на лестницу курить. Разговариваю с детьми. Какая-то де-вочка: — «Это Ваша дочка?» — «Родная».
В узком простенке между лестницей и стеной — Ирина в злобе колотится головой об пол.
— «Дети, не дразните ее, оставьте, я уже решила не обращать на нее внимания, скорей перестанет», говорит заведующая — Настасья Сергеевна.
— «Ирина!!!» — окликаю я. Ирина послушно встает. Через секунду вижу ее над лестницей.— «Ирина, уходи отсюда, упадешь!» кричу я.— «Не падала, не падала, и упадет?» говорит какая-то девочка.
— «Да, вот именно», говорю я протяжно — спокойно и злобно — «не падала, не падала — и упадет. Это всегда так».
— «И разобьется», подтверждает усмиренная девочка. Возвращаюсь к Але. Алина соседка ноет:
— «Поесть хоцца, поесть хоцца»...
И Петя -— Иринин ровесник — хнычет.
— «А ты не плачь!» усовещеваст кто-то из детей,— «как есть захотел, так плакать? Это не хитро!»
— «А больным сегодня второго не будет!» влетает кКто-то с вестью.
— «Сегодня картошка и второго не дадут».
— «Дадут», говорю я упрямо — и в ужасе.
Тот же суп — то же количество — без хлеба. Опять взрослые дети присутствуют при дележе. Л К сердится: «Не-бось, не утаю. Что вы думаете, сама съем?»
(Забыла сказать, что с болью в сердце не исполнила Алиной просьбы: не могла принести ей ложки, у Л А были только серебряные.)
Ирину уносят на руках обедать. Суп съеден.
Жду, жду Очевидно, второго не будет. Приходит кто-то с вестью, что больным дадут по яйцу.
Алин запас съеден. Сижу в тоске.
— «Тебе бы теперь хорошо поспать, жалко мне тебя», говорит Л К Ирине, «да и не знаю куда тебя положить,— обаелаешься». Укладывает ее поперек большой кровати, на какую-то подстилку, покрывает шубой.

И — минуты через 3 — испуганный вопль той же Л К — «0х, ox, ox! Начинается!»
Схватывает Ирину, сажает, но дело уже сделано.
Через некоторое время Аля просится. Приношу предмет с водой, сажаю ее.
Когда Л К возвращается, она всплескивает руками:
— «Ах, что Вы наделали! Ведь это я постирать принесла! Где ж я теперь воды-то достану?!»
Я злобно молчу.
Уходя, я оставляю Але полпорошка хины:
— «Алечка, это ты примешь вечером,— смотри, вот я здесь положу, не забудь»,— и, обращаясь к Л К:
— «А этот порошок Вы ей дадите утром, очень Вас прошу, не забудьте».
— «Хорошо, хорошо, только напрасно Вы ее хиной пичкаете, от нее звон в ушах делается».
— «Ради Бога, не забудьте!»
— «Хорошо, хорошо, я его в башмак положу».
Гляжу в окно: снег очень померк. Огромная метель. Очевидно, скоро стемнеет. Я все хотела дождаться яйца, но дольше ждать нельзя,— и так уж не знаю, как дойду.
— «Ну, Алечка, Христос с тобой!» — В глубокой тоске наклоняюсь, целую. — «Не плачь, я завтра обязательно тебя увезу — и мы опять будем вместе — не забудь хину! Ну, моя радость...»
Когда я вышла, было уже серо. Я вспомнила прилив и отлив — роковое прилива и отлива.
Я могу лететь, как угодно — тьма всё-таки опередит меня.—Метель.—
…

* * *

Кроме того, 16/29 декабря она сочинила стихи:

В синем небе - розан пламенный:
Сердце вышито на знамени.
Впереди - без роду - племени
Знаменосец молодой.
В синем поле - цвет садовый:
Вот и дом ему, - другого
Нет у знаменосца дома.
Волоса его как лен.
Знаменосец, знаменосец!
Ты зачем врагу выносишь
В синем поле - красный цвет?
А как грудь ему проткнули -
Тут же в знамя завернули.
Сердце на - сердце пришлось.
Вот и дом ему. - Другого
Нет у знаменосца дома.
16/29 дек. 1919 г.— Госпиталь.—


19 декабря и чуть позже вдохновение пробило ее еще на три текста.

О души бессмертный дар!
Слезный след жемчужный!
Бедный, бедный мой товар,
Никому не нужный!
Сердце нынче не в цене, -
Все другим богаты!
Приговор мой на стене:
- Чересчур легка ты!...
19 декабря 1919

Я не хочу ни есть, ни пить, ни жить.
А так: руки скрестить - тихонько плыть
Глазами по пустому небосклону.
Ни за свободу я - ни против оной
- О, Господи! - не шевельну перстом.
Я не дышать хочу - руки крестом!
Декабрь 1919


Поцеловала в голову,
Не догадалась - в губы!
А все ж - по старой памяти -
Ты хороша, Любовь!
Немножко бы веселого
Вина, - да скинуть шубу, -
О как - по старой памяти -
Ты б загудела, кровь!
Да нет, да нет, - в таком году
Сама любовь - не женщина!
Сама Венера, взяв топор,
Громит в щепы подвал.
В чумном да ледяном аду,
С Зимою перевенчанный,
Амур свои два крылышка
На валенки сменял.
Прелестное создание!
Сплети - ка мне веревочку
Да сядь - по старой памяти -
К девчонке на кровать.
- До дальнего свидания!
- Доколь опять научимся
получше, чем в головочку,
мальчишек целовать.

Декабрь 1919

Ирина Эфрон-3. Умирание и смерть. 24 декабря - 3 февраля ст. ст.




10. Еще через неделю. 24 декабря / 6 января Цветаева навещает Алю в Кунцево. Вывозить не собирается и не обещает. Об Ирине нет и речи.


11. 29 декабря / 11 января Цветаева пишет стихотворение.


Между воскресеньем и субботой
Я повисла, птица вербная.
На одно крыло - серебряная,
На другое - золотая.
Меж Забавой и Заботой
Пополам расколота, -
Серебро мое - суббота!
Воскресенье - золото!
Коли грусть пошла по жилушкам,
Не по нраву - корочка, -
Знать, из правого я крылушка
Обронила перышко.
А коль кровь опять проснулася,
Подступила к щеченькам, -
Значит, к миру обернулася
Я бочком золотеньким.
Наслаждайтесь! - Скоро - скоро
Канет в страны дальние -
Ваша птица разноперая -
Вербная - сусальная.

29 декабря 1919

Саакянц комментирует: «В декабре написано одно из лучших стихотворений, в котором выражена вся двоякость земли и неба в душе лирической героини».

12. 30 декабря / 12 января на Новый год Цветаева вновь приезжает проведать Алю. Пишет стихотворение:


Простите Любви - она нищая!
У ней башмаки нечищены, -
И вовсе без башмаков!
Стояла вчерась на паперти,
Молилася Божьей Матери, -
Ей в дар башмачок сняла.
Другой - на углу, у булочной,
Сняла ребятишкам уличным:
Где милый - узнать - прошел.
Босая теперь - как ангелы!
Не знает, что ей сафьянные
В раю башмачки стоят.

30 декабря 1919, Кунцево – Госпиталь


13. 4/13 января Цветаева опять в Кунцеве, опять отказывается от вывоза Али и пишет стихотворение:

Звезда над люлькой - и звезда над гробом!
А посредине - голубым сугробом -
Большая жизнь. - Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..

4 января 1920, Кунцево – Госпиталь

Вскоре затем:

Править тройкой и гитарой
Это значит: каждой бабой
Править, это значит: старой
Брагой по башкам кружить!
Раскрасавчик! Полукровка!
Кем крещен? В какой купели?
Все цыганские метели
Оттопырили поддевку
Вашу, бравый гитарист!
Эх, боюсь - уложат влежку
Ваши струны да ухабы!
Бог с тобой, ямщик Сережка!
Мы с Россией - тоже бабы!



14. В первой половине (ст.ст.) / середине (н.ст.) января Цветаева все-таки вывозит Алю из Кунцева. Вывозит она ее не к себе в Москву; она поселяется с Алей в большой многолюдной квартире Жуковских – Герцык у В.А. Жуковской, которая, в частности, помогает ей ухаживать за Алей. Помогала Цветаевой в этом и Вера Эфрон. (И Вера и Лиля Эфрон предлагали Цветаевой еще и то, что они заберут Ирину из приюта и будут ходить за ней сами, но… см. ниже).

К моменту вывоза из Кунцева Аля, то заболевая лихорадкой, то чуть выздоравливая, лежала в Кунцево (от момента заболевания лихорадкой) около полутора месяцев.

Об Ирине речи не шло. Она тем временем уже основательно дошла. СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР ИРИНЕ ЭФРОН ПЕРЕДАН К ИСПОЛНЕНИЮ, поскольку ее Цветаева с самого начала даже и не собиралась вытаскивать из приюта, а теперь, увезя Алю, лишается малейшего стимула этот приют навещать.
Следует иметь в виду, что Цветаева имела ПОЛНУЮ материальную возможность вытащить обеих.

Первую неделю у Жуковских Аля продолжает болеть.
22-го января/ 4-го февраля 1920 г. Цветаева пишет письмо приятелям Звегинцевым:

«Сашенька и Верочка!
Я еще жива. — Только в большом доме, в чужой комнате, вечно на людях. Аля все еще больна, дра не угадывают болезни. Жар и жар. Скоро уже 2 месяца, как она лежит, а я не живу.
Сашенька, я нашла Вашу записку на двери. — Трогательно. — Если бы у Али пала t°, я бы пришла, я тоже по вас обоих соскучилась — как волшебно было тогда эти несколько дней.
Приходите вы, господа, ко мне, — так, часов в 7. Если меня не будет, значит я ушла за дровами и сейчас вернусь.
Дня не назначаю, чем скорей, тем лучше. Но не позднее семи, — Аля засыпает в девять.
Целую и жду.
МЦ».

Ах да, стихи.

Дитя разгула и разлуки,
Ко всем протягиваю руки.
Тяну, ресницами плеща,
Всех юношей за край плаща.
Но голос: - Мариула, в путь!
И всех отталкиваю в грудь.
Январь 1920

У первой бабки - четыре сына,
Четыре сына - одна лучина,
Кожух овчинный, мешок пеньки, -
Четыре сына - да две руки!
Как ни навалишь им чашку - чисто!
Чай, не барчата! - Семинаристы!
А у другой - по иному трахту! -
У той тоскует в ногах вся шляхта.
И вот - смеется у камелька:
"Сто богомольцев - одна рука!"
И зацелованными руками
Чудит над клавишами, шелками...
* * *
Обеим бабкам я вышла - внучка:
Чернорабочий - и белоручка!
Январь 1920




15. В самом начале 20-х чисел января по ст. ст. Аля становится практически здорова. В течение десяти дней температура невысокая (в начале февраля – 37), Цветаева оценивает ее состояние в эту декаду как «практически здорова».

Никаких попыток навестить Кунцево и забрать Ирину она не предпринимает и не собирается. Справок о ней также не наводит. Она занята сбором книги своих стихотворений 1913-1915 года.


16. В начале февраля по ст.ст. у Али неожиданно делается сильнейший жар – между 40 и 41 градусов; Цветаева решает, что это малярия (конечно, никакая это не малярия. Какая малярия в Москве в январе месяце? Похоже, что Цветаева просто выдумала этот диагноз для вящей экзотики).

Цветаева и Жуковская ухаживают за Алей, прочие люди семьи Жуковских - Герцык, несомненно, не безучастны.

В начале февраля по ст. ст. Цветаева посреди этих событий пишет письмо Звегинцевым:

«Друзья мои!
Спасибо за любовь.
Пишу в постели, ночью. У Али 40,4 — было 40,7. — Малярия. 10 дней была почти здорова, читала, писала, вчера вечером еще 37 — и вдруг сегодня утром 39,6 — вечером 40,7. — Третий приступ. — У меня уже есть опыт безнадежности — начала фразу и от суеверия в хорошую или дурную сторону боюсь кончить. — Ну, даст Бог! —
Живу, окруженная равнодушием, мы с Алей совсем одни на свете.
Нет таких в Москве!
С другими детьми сидят, не отходя, а я — у Али 40,7 — должна оставлять ее совсем одну, идти долой за дровами.
У нее нет никого, кроме меня, у меня — никого, кроме нее. — Не обижайтесь, господа, я беру нет и есть на самой глубине: если есть, то умрет, если я умру, если не умрет — так нет.
Но это — на самую глубину, — не всегда же мы живем на самую глубину — как только я стану счастливой — т. е. избавленной от чужого страдания — я опять скажу, что вы оба — Саша и Вера — мне близки. — Я себя знаю.
— Последние дни я как раз была так счастлива: Аля выздоравливала, я — после двух месяцев — опять писала, больше и лучше, чем когда-либо. Просыпалась и пела, летала по лавкам — блаженно! — Аля и стихи.
Готовила книгу — с 1913 г. по 1915 г. — старые стихи воскресали и воскрешали, я исправляла и наряжала их, безумно увлекаясь собой 20-ти лет и всеми, кого я тогда любила: собою — Алей — Сережей — Асей — Петром Эфрон — Соней Парнок — своей молодой бабушкой — генералами 12 года — Байроном — и — не перечислишь!
А вот Алина болезнь — и я не могу писать, не вправе писать, ибо это наслаждение и роскошь. А вот письма пишу и книги читаю. Из этого вывожу, что единственная для меня роскошь — ремесло, то, для чего я родилась.
Вам будет холодно от этого письма, но поймите меня: я одинокий человек — одна под небом — (ибо Аля и я — одно), мне нечего терять. Никто мне не помогает жить, у меня нет ни отца, ни матери, ни бабушек, ни дедушек, ни друзей. Я — вопиюще одна, потому — на всё вправе. — И на преступление! —
Я с рождения вытолкнута из круга людей, общества. За мной нет живой стены, — есть скала: Судьба. Живу, созерцая свою жизнь — всю жизнь — Жизнь! — У меня нет возраста и нет лица. Может быть — я — сама Жизнь. Я не боюсь старости, не боюсь быть смешной, не боюсь нищеты — вражды — злословия. Я, под моей веселой, огненной оболочкой, — камень, т. е. неуязвима. — Вот только Аля. Сережа. — Пусть я завтра проснусь с седой головой и морщинами — что ж! — я буду творить свою Старость — меня все равно так мало любили! Я буду жить — Жизни — других.
И вместе с тем, я так радуюсь каждой выстиранной Алиной рубашке и чистой тарелке! — И комитетскому хлебу! И — так хотела бы новое платье!
Все, что я пишу, — бред. — Надо спать. — Верочка, выздоравливайте и опять глядите лихорадочными — от всей Жизни — глазами румяных щек. — Помню ваше черное платье и светлые волосы.
— Когда встанете, пойдите к Бальмонту за радостью, — одного его вида — под клетчатым пледом — достаточно!

* * *

Обратим внимание на то, что нагрузка по уходу за Алей на Цветаеву выпала такая, что вполне позволяет и письма аршинные писать, и книжки читать. И даже то, что она прекратила готовить свой сборник – это не по недостатку времени, а по ритуальным соображениям: не могу заниматься сборником, когда у дочери температура 40. «Я вопиюще одна» - прямое вранье: ей помогает Жуковская, в квартире полно народа, и еще неделю назад она жаловалась, что все время на людях в этой квартире. Да и те же Звегинцевы помогут, если что. И не они одни.

17. Пока Цветаева борется с третьим, самым тяжелым приступом лихорадки у Али, и пишет преобширные письма Звегинцевым, а также читает книги и по ритуальным соображениям воздерживается от трудов по составлению сборника, ибо не модет наслаждаться, когда у Али температура 40, -
2 или 3 / 15-16 февраля в Кунцевском приюте от голода умирает Ирина Эфрон.

А теперь один важный момент. Вера Эфрон, сестра Сергея Эфрона и тетка Ирины, давно предлагала Цветаевой, что она, Вера, поедет за Ириной и заберет ее СЕБЕ, раз уж Цветаевой она не нужна. А на худой конец привезет ее Цветаевой. На все это требовалось, естественно, согласие Цветаевой как матери. Цветаева наотрез отказалась, и специально просила общую знакомую «удержать Веру от поездки за Ириной».

И вторая сестра Эфрона, Лиля Эфрон, предлагала Цветаевой, что она заберет Ирину к себе и будет выхаживать ее – Цветаева отказала и ей. Об этом известно из письма некоей Оболенской к М. Нахман, Оболенская считает, что оно и к лучшему, что Цветаева отказала, потому что все равно Ирину пришлось бы потом возвращать Цветаевой, а та все равно доехала бы ее до смерти: «Я понимаю огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет: так лучше».

Сама Цветаева о смерти Ирины Эфрон узнала случайно 7 февраля – зашла в Лигу Спасения Детей договариваться о санатории для Али (опять она куда-то хочет сплавить с рук тяжелобольную дочь! Какая к чертовой матери санатория в феврале 1920 года?! Недельку повыхаживала, значит, утомилась) . А в Лиге ее встретили случайно находившиеся там люди из Кунцевского приюта и сказали, что Ирина умерла 3 числа.

На похороны Цветаева не поехала, приводя этому два объяснения. Первое – что была занята с Алей (вранье: там кроме нее хватало людей), второе – что просто психологически не могла. Как писала Цветаева в своей записной книжке: «“Чудовищно? — Да, со стороны. Но Бог, видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия не поехала тогда в приют проститься с ней, а от того, что НЕ МОГЛА. (К живой не приехала...)”.

18. Того же 7 числа Цветаева излила свой вариант души в письме к Звегинцевым. Здесь она пишет, что собиралась поехать за Ириной, когда Аля выздоровеет - и врет: если бы это было так, она забрала бы Ирину в ту декаду, когда Аля была практически здорова. Кроме того, Цветаева от избытка чувств не заметила, что в письме к Звегинцевым она врет на эту тему дважды, и при этом различным и несовместимым образом: в одном пассаже она пишет, что собиралась взять Ирину, когда Аля полностью выздоровеет, а в другом – что договорилась с какой-то «женщиной» о том, чтоб Ирину к ней привезли в воскресенье 9/22 февраля. Но Аля и близко не была тогда к выздоровлению!

Вот все письмо.

«Москва, 7/20-го февраля 1920 г., пятница
Друзья мои!
У меня большое горе: умерла в приюте Ирина — 3-го февраля, четыре дня назад. И в этом виновата я. Я так была занята Алиной болезнью (малярия — возвращающиеся приступы) — и так боялась ехать в приют (боялась того, что сейчас случилось), что понадеялась на судьбу.
— Помните, Верочка, тогда в моей комнате, на диване, я Вас еще спросила, и Вы ответили “может быть” — и я еще в таком ужасе воскликнула: — “Ну, ради Бога!” — И теперь это совершилось, и ничем не исправишь. Узнала я это случайно, зашла в Лигу Спасения детей на Соб площадке разузнать о санатории для Али — и вдруг: рыжая лошадь и сани с соломой — кунцевские — я их узнала. Я взошла, меня позвали. — “Вы гжа такая-то? — Я. — И сказали. — Умерла без болезни, от слабости. И я даже на похороны не поехала — у Али в этот день было 40,7 — и — сказать правду?! — я просто не могла. — Ах, господа! — Тут многое можно было бы сказать. Скажу только, что это дурной сон, я все думаю, что проснусь. Временами я совсем забываю, радуюсь, что у Али меньше жар, или погоде — и вдруг — Господи, Боже мой! — Я просто еще не верю! — Живу с сжатым горлом, на краю пропасти. — Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец, — здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не видишь что другому трудно. И — наконец — я была так покинута! У всех есть кто-то: муж, отец, брат — у меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь — и вот Бог наказал.
— Никто не знает, — только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной — здесь все собиралась, и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезла мне Ирину — и как раз в воскресенье.
— О!
— Господа! Скажите мне что-нибудь, объясните.
Другие женщины забывают своих детей из-за балов — любви — нарядов — праздника жизни. Мой праздник жизни — стихи, но я не из-за стихов забыла Ирину — я 2 месяца ничего не писала! И — самый мой ужас! — что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: — “Аля, как ты думаешь — — — ?” И все время собиралась за ней, и все думала: — “Ну, Аля выздоровеет, займусь Ириной!” — А теперь поздно.
У Али малярия, очень частые приступы, три дня сряду было 40,5 — 40,7, потом понижение, потом опять. Дра говорят о санатории: значит — расставаться. А она живет мною и я ею — как-то исступленно.
Господа, если придется Алю отдать в санаторию, я приду жить к Вам, буду спать хотя бы в коридоре или на кухне — ради Бога! — я не могу в Борисоглебском, я там удавлюсь.
Или возьмите меня к себе с ней, у Вас тепло, я боюсь, что в санатории она тоже погибнет, я всего боюсь, я в панике, помогите мне!
Малярия лечится хорошими условиями. Вы бы давали тепло, я еду. До того, о чем я Вам писала в начале письма, я начала готовить сборник (1913 — 1916) — безумно увлеклась — кроме того, нужны были деньги.
И вот — все рухнуло.
— У Али на днях будет др — третий! — буду говорить с ним, если он скажет, что в человеческих условиях она поправится, буду умолять Вас: м. б. можно у Ваших квартирантов выцарапать столовую? Ведь Алина болезнь не заразительная и не постоянная, и Вам бы никаких хлопот не было. Я знаю, что прошу невероятной помощи, но — господа! — ведь Вы же меня любите!
О санатории дра говорят, п. ч. у меня по утрам 4—5°, несмотря на вечернюю топку, топлю в последнее время даже ночью.
Кормить бы ее мне помогали родные мужа, я бы продала книжку через Бальмонта — это бы обошлось. — Не пришло ли продовольствие из Рязани? — Господа! Не приходите в ужас от моей просьбы, я сама в непрестанном ужасе, пока я писала об Але, забыла об Ирине, теперь опять вспомнила и оглушена.
— Ну, целую, Верочка, поправляйтесь. Если будете писать мне, адресуйте: Мерзляковский, 16, кв 29. — В. А. Жуковской (для М. И. Ц) — или — для Марины. Я здесь не прописана. А может быть, Вы бы, Сашенька, зашли? Хоть я знаю, что Вам трудно оставлять Веру.
Целую обоих. — Если можно, никаким общим знакомым — пока — не рассказывайте, я как волк в берлоге прячу свое горе, тяжело от людей.
МЦ.

И потом — Вы бы, Верочка, возвратили Але немножко веселья, она Вас и Сашу любит, у Вас нежно и весело. Я сейчас так часто молчу — и — хотя она ничего не знает, это на нее действует. — Я просто прошу у Вас дома — на час!
МЦ»

Вот так.

Я эту книгу поручаю ветру
И встречным журавлям.
Давным-давно - перекричать разлуку -
Я голос сорвала.
Я эту книгу, как бутылку в волны,
Кидаю в вихрь войн.
Пусть странствует она - свечой под праздник -
Вот так: из длани в длань.
О ветер, ветер, верный мой свидетель,
До милых донеси,
Что еженощно я во сне свершаю
Путь - с Севера на Юг.

Москва, февраль 1920
 

Заключение следует.

Эпилог.

Аля выздоровела к концу февраля. По счастью, обошлось без санатории – если бы Цветаева исполнила свое страстное намерение свалить ее, больную, с плеч в доступную ей "санаторию" образца февраля 1920 года, то живой бы Аля оттуда не вернулась.

Из смерти Ирины Эфрон Марина Цветаева соорудила подобающий пир духа:

1) Але она потом наставительно говорила:
"Ешь. Без фокусов. Пойми, что я спасла из двух – тебя, двух - не смогла. Тебя "выбрала". Ты выжила за счет Ирины."
«Аля помнила это всегда» (Геворкян).

Разумеется, это вранье по факту - всё она могла. А что это такое по качеству – вбивать девочке 7 лет, что та выжила только за счет гибели сестры – о том умолчим в силу самоочевидности ответа.

2) Во Франции Цветаева в 1931 году «горько призналась Н. П. Гронскому: "У меня в Москве, в 1920 году, ребенок от голода умер. Я в Москве элементарно дохла, а все – дружно восхищались моими стихами!" Согласитесь, огромна боль, неизбывна и - незабываема, если выплескивается она» и т.д. (Геворкян)

О качестве мышления Геворкян, впрочем, блестяще говорит следующая ее фраза: «Во всяком случае, в цитированном уже письме к В. Звягинцевой и А. Ерофееву, которое начато было 7-го, а закончено 20 февраля (достаточный срок для того, чтобы — при желании — попытаться найти себе оправдание), нет ни намека на упрек Вере Яковлевне, находившейся тогда в Москве, болевшей и в силу этого не забравшей Ирину, напротив, она упомянута вполне дружелюбно, хоть и попутно: “Никто не знает, — только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной — здесь все собиралась (так в книге! — Т.Г.), и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезти Ирину — и как раз в воскресенье”.

Мраморен здесь даже не маразматический разговор про воздержание от возможных упреков в адрес Веры, которая якобы не забрала Ирину по болезни, когда ТУТ ЖЕ Геворкян цитирует слова Цветаевой о том, что та сама удерживала Веру от этого. Мраморна здесь та идея, что датировка письма 7/20 февраля означает, что Цветаева его писала две недели. Наличие старого и нового стиля от Геворкян ускользнуло.

3) Эфрону Цветаева отписалась следующим образом в 1921 году:

“…чтобы Вы не слышали горестной вести из равн[одушных] уст, — Сереженька, в прошлом году, в Сретение, умерла Ирина. Болели обе, Алю я смогла спасти, Ирину — нет.
Не для В[ашего] и не для св[оего] утешения — а как простую правду скажу: И[рина] была очень странным, а м[ожет] б[ыть] вовсе безнадеж[ным] ребенком, — все время качалась, почти не говорила, — м[ожет] б[ыть] рахит, может быть — вырождение, — не знаю.
Конечно, не будь Революции —
Но — не будь Революции —
Не принимайте моего отношения за бессердечие. Это — просто — возможность жить. Я одеревенела, стараюсь одеревенеть. Но — самое ужасное — сны. Когда я вижу ее во сне — кудр[явую] голову и обмызганное длинное платье — о, тогда, Сереженька, — нет утешения, кроме смерти”

Сереженька, если Вы живы, мы встретимся, у нас будет сын. Сделайте как я: НЕ помните.

Не пишу Вам подробно о смерти Ирины. Это была СТРАШНАЯ зима. То, что Аля уцелела — чудо. Я вырвала ее у смерти, а я была совершенно безоружна!
Не горюйте об Ирине, Вы ее совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось, не вините в бессердечии, я просто не хочу Вашей боли, — всю беру на себя!
У нас будет сын, я знаю, что это будет, — чудесный героический сын, ибо мы оба герои».

Да. Оба.

Про то, как она тосковала по дочери - совершенное вранье, мы знаем, как она на самом деле относилась к Ирине. Чтоб у нее, у Цветаевой, у Поэта была отсталая дочь, которая еще в два с лишним года гадит в постель? Нет уж, у нее, у Поэта, дети должны либо гениальные – вот как Аля, которая в семь лет пишет так, как пишет! - либо они не должны быть вовсе.

Правда, Лиля Эфрон почему-то даже и не считает Ирину отсталой. «В 1923 году Елизавета Эфрон совсем иначе описывает Ирину в письме к брату: “Это была умная, кроткая, нежная девочка. Привезла я ее совсем больной, слабой, она все время спала, не могла стоять на ногах. За три месяца она стала неузнаваемой, говорила, бегала. Тиха она была необыкновенно…». Это в 1918.
Потом, правда, Цветаева ее плохо кормила, связывала, поколачивала иногда, держала по 10 часов, не меняя пеленок - и в итоге в приют Ирина отправилась во много худшей форме, чем ее запомнила тетка Лиля. И не говорила уже, и не бегала.

4) Анастасии Цветаевой сестра Марина отовралась по-другому, свалив всю вину как раз на Веру и Лилю Эфрон: «в декабрьском письме к Анастасии Цветаевой… сообщив о смерти Ирины, она писала: “Лиля и Вера вели себя хуже, чем животные, — вообще все отступились”.»
Мужу, понятное дело, она так про сестер его врать не рискнула.

5) В адрес еще одного лица она сочинила уже третье вранье: «В Революцию, в 1920 г., за месяц до пайка у меня умерла в приюте младшая девочка и я насилу спасла от смерти Алю. Я не хотела отдавать их в приют, у меня их вырвали: укоряли в материнском эгоизме, обещали для детей полного ухода и благополучия, — и вот, через 10 дней — болезнь одной и через два месяца — смерть другой. С тех пор я стала безумно бояться разлуки, чуть что — и тот старый леденящий ужас: а вдруг?»

Вот что значит Поэт – прозаик бы хоть какое консолидированное вранье придумал бы, а Поэт всем пишет разное, как вдохновенье легло.

6) С самой собой Цветаева еще много и вкусно играла на эту тему.

«Ирина! — Как она умерла? Что чувствовала? Качалась ли? Что видела в памяти? Понимала ли что-нибудь? Что — последним — сказала? И от чего умерла?
Никогда не узнаю.
Иринина смерть тем ужасна, что ее так легко могло не быть. Распознай врач у Али малярию — имей бы я немножко больше денег — и Ирина не умерла бы.
Ирина! Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности. — Зачем ты пришла? — Голодать — петь “Ай дуду”.., ходить по кровати, трясти решетку, качаться, слушать окрики...»

«Иринина смерть ужасна тем, что она — чистейшая случайность. (Если от голода — немножко хлеба! если от малярии — немножко хины — ах! — НЕМНОЖКО ЛЮБВИ...”

“История Ирининой жизни и смерти:
На одного маленького ребенка в мире не хватило любви”


* * *

Итак, для верности. Не было никакого одиночества в беде. Не было никакого двухмесячного ухода за тяжелобольной Алей: на момент смерти Ирины она ухаживала за тяжелобольной Алей дня два, а до того ухаживала за почти здоровой Алей еще две с половиной недели – и отнюдь не одна. Ей помогали Жуковская и Вера Эфрон, все это происходило в многолюдном доме, и уход за Алей не мешал ей приглашать гостей и составлять поэтические сборники. Прокормить обеих дочерей она целиком могла даже не работая, а работать не хотела из принципа. Совмещать работу с уходом за Алей она могла отлично, так как ухаживала за Алей не она одна; работать она не желала и тогда, когда никто еще и не болел ничем. Никакой тяжелой болезни три месяца подряд у Али не было: она переболела до февраля дважды, и не очень сильно, раз уж выжила при этом в приюте без медпомощи, а вот в феврале действительно свалилась в третий раз с температурой 40, но Ирина умерла в самом начале этой болезни Али, если вообще не ДО ее начала.
А до этого помошь Цветаевой Але, болевшей в Кунцево на гноище, в голоде, холоде и без всякой медпомощи, выразилась в следующем: за полтора месяца этой болезни Цветаева навестила Алю аж целых ПЯТЬ раз (четыре – на кусок дня, один – вечер одного дня и утро следующего) и по меньшей мере в один из этих пяти приездов привезла ей хину.

Ничего из того, что получается под пером цветаеведов, не было. А что было – о том см. выше.

__________________________________________________________________________________________________

Дополнения к предыдущему.

При понимании истории Ариадны Эфрон не следует поминать ни про творческих людей, ни про поэтов не от мира сего, ни про связь гениальности, асоциальности и безумия, ни про какие бы то ни было синдромы, независимые от сознания и воли. Нечего здесь делать этому неоромантизму, как и медицине.

Все на порядки проще.

В тысячах случаев отцы и матери невынужденно замаривают, терзают, убивают напрямую и доводят до смерти своих грудных, головалых, двух, трехлетних детей. Просто чтоб не мешались. Такие вещи происходят при всех профессиях, при почти любых социальных положениях.

Недавно в Америке совершенно вменяемая, сознательная, отлично себя контролирующая молодая мать запекла своего ребенка в микроволновке, потому что он ей был ни к чему, а только в тягость. Она не была "проклятым поэтом". Она была, правда, довольно глупа: полиции пыталась скормить историю о том, что НЕКТО прокрался в дом и запихнул ребенка в печь. Вот эта история (кстати, не елинственная): "27-летняя Чайна Арнольд из города Дейтон в штате Огайо отрицает свою вину в жестоком убийстве дочери Пэрис Телли, которой на момент смерти был всего три недели от роду. ...Любовник Арнольд сомневался в своем отцовстве и из-за этого в семье с самого рождения младенца происходили ссоры. Одна из них закончилась трагедией. По показаниям любовника подсудимой Тэррела Телли, обвиняемая призналась, что "убила своего ребенка" и даже рассказывала своему другу подробности преступления. Из рассказа Арнольд следовало, что она поместила запеленутого младенца в печь, после чего включила электроприбор и вышла. Отметим, что такое убийство сложно расследовать, так как нет данных о том, что происходит с телом человека в микроволновке. Установлено, что смерть Пэрис произошла от гипертермии.
Согласно следственному заключению, ребенок получил сильнейшие ожоги внутренних органов, однако никаких внешних повреждений не было. По заключению экспертов, такие травмы являются следствием микроволнового воздействия. Результаты судебно-медицинской экспертизы исключают любые иные причины смерти девочки, вроде ошпаривания кипятком, близости к открытому пламени или другого воздействия. Адвокат подсудимой Джон Пол Район строил ее защиту на суде в округе Монтгомери на том, что и другие люди имели доступ к ребенку, а значит теоретически могли положить его в печь. К тому же, Арнольд была пьяна в момент совершения злодеяния и, стало быть, не могла полностью отдавать себе отчет в поступках. Наконец, свидетели преступления, в частности Тэррел Телли, тоже меняли свои показания в процессе расследования, заметил защитник. В заключение Район усомнился и в профессионализме экспертов, давших заключение о том, что причиной смерти девочки было микроволновое воздействие.

Добавим, что в 2000 году жительница Вирджинии была приговорена к пяти годам за то, что аналогичным образом убила своего месячного сына в микроволновке".

Пять лет за убийство месячного сына в микроволновке вменяемым человеком (не будь она вменяема, она бы без оговоренного срока уехала бы принудительно в психушку, а не села бы на пятиь лет) - вот это действительно гуманно!

Бабушка моей знакомой, тяготясь ненужной ей первой дочкой, на 30-гралусном морозе клала ту голой на подоконник под раскрытое окно. Девочка скоро заболела и умерла. Бабушка отлично жила дальше, была вполне вменяема, родила потом другую дочку, вырастила ее вполне нормально (эта была уже любимый и желанный ребенок) и РАССКАЗЫВАЛА дочке про эту историю с той, первой, в доказательство того, что ту, первую она не любила, а вот вторую любит (раз не убила). Ничего. Дочка выросла тоже нормальная, родила свою дочку (ту самую мою знакомую), рассказала эту историю дочке еще при жизни бабушки. Та после этого бабушку недолюбливала. Все нормальные, вменяемые люди.

В армии я тоже видел много интересного, всего не упомнишь. семейную пару видал, где жена, не желая возиться с ребенком, утопила его головой в бачок от унитаза, а потом передала мужу на предмет тайного захоронения; тот очень горевал, но не хотел лишаться разом и жены, потому сына похоронил тайно, а с женой продолжал и дальше жить, только очень много пил. Все - отлично вменяемые.

Версии о том, что Цветаева собой не владела, или невольно блокировла в себе информацию, или это в ней "проклятый поэт" сказался - на эти версии я могу ответить только фразой патера Брауна про ирландцев. Цветаева от перечисленных случаев отличается только тем, что своими руками убивать не хотела, и еще тем, что перечисленные выше граждане не умели так пафосно и красно вокруг всего этого сочиняить прозу и стихи. Вот ТУТ - и ТОЛЬКО тут - действительно сказалось то, что она великий поэт.

___________________________________________________________________________________________________________

Виктория Швейцер. Марина Цветаева. ЖЗЛ. М., 2002 "Смерть Ирины Ирина оказалась для матери скорее обузой, чем радостью. По-видимому, она родилась не совсем здоровым ребенком. А постоянное недоедание, холод, отсутствие надлежащего ухода не способствовали сколько-нибудь правильному развитию. Ирина росла болезненной, слабой, едва ходила и почти не умела говорить. В нее невозможно было ничего «вкачать», с нею не было интересно, как с Алей, а потом с Муром, ею нельзя было хвастаться. В воспоминаниях людей, встречавшихся тогда с Цветаевой, имя Ирины почти не упоминается. М. И. Гринева-Кузнецова, много рассказывая об Але, Ирине уделила пять строк: «Я заглядываю в первую (три шага от входа) комнату: там кроватка, в которой в полном одиночестве раскачивается младшая дочь Марины – двухлетняя Ирочка. Раскачивается – и напевает: без каких-нибудь слов – только голосом, но удивительно осмысленно и мелодично». Примечание М. И. Гриневой: «От рождения слабая и болезненная, Ирина Эфрон зимой 1920 года умерла от голода». И всё. Вера Клавдиевна Звягинцева, подружившаяся с Цветаевой летом 1919 года, часто с ней встречавшаяся, об Ирине услышала, когда однажды осталась ночевать в Борисоглебском: «Всю ночь болтали, Марина читала стихи... Когда немного рассвело, я увидела кресло, все замотанное тряпками, и из тряпок болталась голова – туда-сюда. Это была младшая дочь Ирина, о существовании которой я до сих пор не знала. Марина куда-то ее отдала в приют, и она там умерла» . Звягинцева тоже помнила об изумительном голоске Ирины. Цветаева была трудной матерью – не только Ирине, но всем троим своим детям. Или поэтический дар, внутренняя одержимость не оставляют места для терпеливого спокойствия и уравновешенности, так необходимых в повседневном общении с детьми? Так было и с детьми: там, где дело касалось души, Цветаева готова была давать и «вкачивать», но в быту ее возможности были ниже возможностей самой средней матери. А Ирина, как каждый больной, особенно больной ребенок, требовала забот, внимания, привязывала к дому. С Алей можно было бывать всюду: в Студии, в гостях, на литературных вечерах – но так ли необходимо это семи – девятилетнему ребенку?.. Уходя, Марина и Аля часто привязывали Ирину к креслу, чтобы не упала. Вероятно, Цветаева любила и жалела свою младшую девочку, но временами Ирина раздражала мать и сестру, была им в тягость. Возможно, и это сыграло роль в том, что близкие начали уговаривать Цветаеву отдать дочерей в приют – на время, конечно. Было страшно за Алю, страшно думать об Ирине. Среди близких шли разговоры, что надо забрать ее из приюта – но как и куда? Кто будет ухаживать за двумя больными детьми? В комнате Цветаевой по утрам было всего 4—5 градусов тепла по Цельсию, хотя она топила даже по ночам. Можно ли держать детей в таком холоде? [В приюте было не теплее. - А.Н.] Есть свидетельства, что сестры С. Я. Эфрона хотели забрать Ирину к себе с условием – навсегда. На это Цветаева не соглашалась, были какие-то трения между нею и сестрами мужа. Теперь уже трудно рассудить, кто был более прав, – да и стоит ли? Лиля Эфрон собиралась взять Ирину в деревню, где она работала в Народном доме. Между тем время шло, подошел новый 1920 год, который Цветаева встретила вдвоем с А. С. Ерофеевым – мужем своей приятельницы, актрисы и поэтессы Веры Звягинцевой. Звягинцева ушла на встречу в свой театр, а мужа оставила с подругой и бутылочкой вина – в их кругу это было вполне принято. Как всегда под Новый год хотелось думать о хорошем и желать друг другу «нового счастья». Через три дня Цветаева подарила Ерофееву стихотворение, посвященное их новогодней встрече: Поцеловала в голову, Не догадалась – в губы! А все ж – по старой памяти — Ты хороша, Любовь! Немножко бы веселого Вина, – да скинуть шубу, — О как – по старой памяти — Ты б загудела, кровь! Можно представить себе молодых мужчину и женщину, встречающих Новый год в таком холодном доме, что не решаешься снять шубу, и весело иронизирующих над этим. В следующих строфах Цветаева рисует Венеру с топором в руках, «громящую» подвал на дрова, и Амура, который «свои два крылышка на валенки сменял». Она просит Амура, чтобы он не покидал ее навсегда – ведь «чумной да ледяной ад» пройдет и жизнь будет продолжаться! Прелестное создание! Сплети ко мне веревочку, Да сядь – по старой памяти — К девчонке на кровать. – До дальнего свидания! — Доколь опять научимся Получше, чем в головочку Мальчишек целовать. Легкость и грациозность этих стихов не соответствует ситуации, в которой живет Цветаева, но она может отрешиться от реальности и уйти в стихи. «Мой Авантюризм, легкое отношение к трудностям», – определяла она. По стихам может показаться, что девятнадцатый год и впрямь ушел. Но «самый чумный, самый черный, самый смертный из всех тех годов Москвы» еще тянулся и кончился трагически: 2 или 3 февраля (в двух местах Цветаева указала разные даты) 1920 года умерла Ирина. Цветаева неожиданно услышала об этом в Лиге спасения детей, и у нее не хватило душевных сил поехать проститься с умершей дочерью. Временами она страшилась возможности такого исхода, но все равно была оглушена и раздавлена и долго скрывала от Али смерть сестры. Цветаева понимала, что окружающие осуждают и винят ее. Отголоски этого я нашла в переписке Юлии Оболенской с Магдой Нахман, которая сообщала: «Умерла в приюте Сережина дочь – Ирина, слышала ты?.. Лиля хотела взять Ирину сюда и теперь винит себя в ее смерти. Ужасно жалко ребенка – за два года земной жизни ничего, кроме голода, холода и побоев». Страшно читать о побоях, но нет оснований обвинить Нахман в предвзятости. Из семьи, близкой в то время цветаевской, дошли до наших дней слухи, что Аля относилась к Ирине пренебрежительно. И не отзвуком ли этого звучат в Алиной записи слова: «Марина маленьких детей не любит»? Каких, кроме Ирины, маленьких детей видела Аля с Мариной? Среди знакомых не было секретом отношение Цветаевой к младшей дочери. Н. Я. Мандельштам говорила мне, как были потрясены они с Мандельштамом, когда Цветаева показала им, каким образом она привязывала Ирину «к ножке кровати в темной комнате». Оболенская откликнулась на письмо Нахман: «Я понимаю огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет: так лучше. Но думая о Сереже, я так понимаю Лилю. Но она совсем не виновата» . Имя матери даже не упоминается в связи со смертью ребенка. В этом нарочитом умолчании («умерла Сережина дочь»), в жалости к отцу только, в мимоходом произнесенных словах о побоях и «зачем было жить», в сдержанности тона – жестокое осуждение Цветаевой. Она и сама винила себя в смерти дочери, теперь ей казалось, что она сделала не все, что могла бы, чтобы спасти Ирину. «Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой Авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец – здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не веришь, что другому трудно...»

________________________________________________________________________________________________________________________________

черновик письма Елизаветы Эфрон (Лили) к брату Сергею:

[“Сережа, дорогой мой! Наконец-то получилось от тебя письмо, кот<орого> я так долго ждала и в кот<ором> была уверена.
Ты просишь написать факты. Вот они. Никакой ссоры из-за дров не было. За все годы большевизма, вплоть до этого я купила всего 1/4 саж., и до сих пор живу в комнате, в кот<орой> вода в стакане мерзнет, я совсем не топлю. Всё богатство, кот<орым> я обладала, получки Закса, я просила его отдавать Марине, как и дрова. Ты знаешь вероятно что одно лето Ирина провела у меня, первое лето коммунизма 1918 г. Я жила у Анны Григ<орьевны>, морально было ужасно, я накупила провианта на все деньги кот<орые> у меня были (мамин залог). И Анна очень скоро сказала что все запасы истощились и выживала меня. Мы расходились в политич<еских> убежд<ениях>. Я собрала все свое самообладание и молча выносила оскорбления, только чтобы не возвращать Ирину. Она стала как бы моей дочкой.
Это была умная, кроткая, нежная девочка. Привезла я ее совсем больной слабой, она все время спала, не могла стоять на ногах. За три мес. она стала неузнаваемой, говорила, бегала. Тиха она была необыкновенно, я все лето ничего не могла делать, даже читать, я упивалась ее присутствием, ее жизнью, ее развитием.
Моей мечтой было взять ее совсем и растить.
Мне предложили место сельской учительницы, я написала Марине об этом и спрашивала не даст ли она мне девочку на зиму. Уезжать в глушь одной я была не в силах. Ирина же заполнила бы всю мою жизнь.
За это время у меня произошел ужасный разрыв с Анной Григ<орьевной>, она потребовала чтобы я уехала. У меня не было ни копейки денег. Я написала обо всем Марине. Но тут меня выручил Миша, я нашла себе комнату у крестьян, и там еще мы прожили с Ириной месяц. Подошла осень. Я ждала ответа от Марины, отдаст ли она мне Ирину на зиму. Вместо ответа приехала Марина и взяла у меня Ирину. Когда я спросила отчего она ее берет она ответила что теперь в Москву привозят молоко (летом молока не было) и оставаться ей в деревне нет надобности. Ты знаешь какова Ирина была совсем маленькой и знаешь как мне всегда было больно Маринино, такое различное от моего понимания, воспитание детей. Я знала на какую муку увозится Ирина. Я была прямо в звериной тоске. И три дня не могла вернуться в нашу комнату где стояла пустая кроватка. Тогда я решила что больше никогда Ирину брать не буду, что мне это не по силам. Вот в этом верно и была моя самая большая ошибка, что я себя хотела защитить от боли. Прошло два месяца. Вера была очень больна, думали что белокровие. Жила она с Асей, Зоей и Женей на одной квартире. Я жила отдельно. Доктора намекали, что она не выживет. Я абсолютно ничем Вере помочь не могла, я три мес. не видала кусочка хлеба (в деревне, когда жила с Ириной, находила обглоданные корки хозяйской девочки и съедала их). Пишу это, чтобы ты понял, в каком беспомощном состоянии я была. Ася, Зоя и Женя поддерживали Веру, но у Веры отношения с Асей портились и ей ее помощь была очень трудна. Но ничего иного делать было нечего. Вера ходила по стенке. Марина знала, что Вера больна, но не знала, что с нею. У Марины ушла прислуга и она привела девочку к Вере. Я взяла Ирину к себе, с отчаянной болью, т. к. девочка все потеряла, что имела, и я опять не могла отделаться от своей любви к ней.
Ирину оставлять у себя моя квартирная хозяйка запретила, т. к. сдавала она комнату без ребенка. Вечером я должна была приходить с Ириной к Вере и у Веры ночевать, т. к. Веру нельзя было ничем утруждать. Пришла Марина при мне и я все высказала, сказала ей: об ее оскорбительном отношении к Вере, о том что она нас не подпускает к детям и хочет оградить их китайской стеной от нас. <Делать?> что-либо я могу только из любви, <видеть?> детей не позволяет и с нашими чувствами не считается. Что я могла бы взять Ирину, <...> устроилась в деревне, но сейчас я сама вишу <...> и не хочу ее любить и привыкать к ней <...> на это нет сил. Говорила я очень резко, грубо, очень раздраженно. На этом разговоре мы с Мариной расстались. Ирина осталась у нас еще на неск<олько> дней, я опять брала ее на день, а на ночь приводила к Вере. Потом позвонив по телеф<ону> узнали что прислуга есть отвели Ирину Марине. <Как> видишь ни на холод мы ее не выгоняли, ни отказывали приютить Ирину в трудный момент. Это было в 1918 г. На след<ующую> зиму я уехала в Витебск<ую> губ<ернию> в деревню и решила взять Ирину. Но хотела раньше устроиться, условия предлагали хорошие, но сразу не дали комнаты и два мес<яца> я жила в проходной комнате у чужого человека. Подробности этой моей жизни можешь узнать у Магды, мы с ней вместе уехали. На Рождество только мы с ней получили комнату и я написала Вере, чтобы она привезла Ирину. И получила ответ от нее и от Аси, что Ирина умерла и как мне описала Ася, умирала она долго и совсем одна. Вот что мне написала Ася она встретила Марину и та ей рассказала <что> Ирина в ужасном приюте для сирот и сама Марина боится туда ехать за Ириной. Тогда <Ася сказала> что она берет Ирину, и поедет <...> достанет Марине сапоги или валенки <...>. Сговорились. Но Марина привезла к Асе больную Алю вместо Ирины. Ася геройски ухаживала за Алей и перебинтовывала ее. Тогда решили, что Ирину возьмет Вера. Ася переселилась в Верину комнату (они уже жили врозь) и Марина и Аля в Асиной комнате. Вера не могла сразу поехать за Ириной потому что она была вся в нарывах, а нести Ирину надо было неск<олько> верст. Ася тоже заболевает и слегла. В это время умирает Ирина, нет, Ася кажется после этого заболевает. Не знаю сколько времени всё это тянулось. Я узнала обо всем когда все уже кончилось. Не знаю также сколько времени Ирина была в этом ужасном приюте, мне писали, что она уже ничего не могла есть и лежала все время. Когда я уезжала, то просила Тусю устроить Ирину в детск<ом> саду в котором она работала, там Ирина могла жить под Тусиным присмотром и кормили порядочно. Туся была у Марины и предлагала ей взять к себе Ирину, не знаю, отчего-то Марина верила больше в тот приют.
Вот и все. Не знаю насколько тебя все это удовлетворит.
Магда Нахман в Берлине. Не знаю ее адреса. Она вышла замуж за индуса. Его зовут Ачариа, а фамилии не знаю. Может быть найдешь ее. Она тебе тоже сможет рассказать. В год смерти Ирины она жила со мной, а перед этим с Асей и Верой”.

______________________________________________________________________________________________

В августе 1917 г. Е. О. Кириенко-Волошина писала В. Я. Эфрон из Коктебеля в Долыссы Витебской губернии: “Борис Трухачев мне говорил, что маленькая Ирина в ужасном состоянии худобы от голода; на плач ее никто внимания не обращает; он был совсем потрясен виденным. Рассказал только мне под большим секретом. — Что это такое? Бред Бориса на кошмарную тему или кошмарная действительность?”]