О моем детстве, пригласившем меня в философию

На «круглом столе» нашего вуза, собравшемся в честь моего 75-летия, я предложил   вниманию своих коллег своего рода экзистенциальную исповедь о том, как я стал и пребываю философом. Все остальное в моей биографии, даже очень важное для меня, вряд ли представляет интерес для моих слушателей или читателей. Перефразировав Маяковского, я говорю о себе: я философ и этим интересен.

Итак, мой родной уральский городок, светлое время дня. Мне шесть или семь лет. Точно помню лишь, что время было еще военное. Я один дома. Лежу на кухне родного дома на застеленной кровати и, пристально глядя в пол, начинаю вдруг - то молча, то вслух - задавать себе один и тот же вопрос «Неужели это – я?», «Неужели это – я?». «Неужели я - есть?» И его же, этот вопрос, но в других вариациях: «А что такое – я?», «Почему именно вот это – я?», «Почему я – именно я»?, «Как это – удивительно! Может, это какая-то ошибка, и я – это вовсе не я?»   И – с примесью страха, безнадежное: «Никакой ошибки нет, и я всю свою жизнь буду вот этим самым, а не другим «Я» и буду ответствен за все, что это «Я» сделает»!

Именно так: состояние души моей во время такого экзистенциального вопрошания было одновременно и восторженное и ужасно испуганное. Ужасный восторг! Восторженный ужас!

Когда я, уже будучи зрелым человеком, прочитал слова Платона о том, что только философ способен изумляться очевидным для всех вещам, о том, что философствование начинается с удивления, я сразу подумал об этом эпизоде из моего детства. Именно подумал, а не вспомнил, потому что этот вопрос так и продолжал оставаться во мне, я его   никогда и не забывал. Я просто долгое время не знал, что мое детское изумление – это признак способности стать и быть философом. Наверно, в детстве многие проявляют эту способность, но потом большинство людей ее теряет. Я же - не потерял и до сих пор задаю себе тот же самый вопрос, иногда в виде своеобразной молитвы: «Господи! Вразуми меня, что такое я, зачем я появился на свет? В чем мое призвание? На верном ли я пути?»

Читая «Автобиографию» Гилберта Честертона, я понял, что человеку непременно надо вс-помнить и за-помнить некоторые совершенно особенные события и чувства своего детства. Ведь это – особенная память. Не память о событиях, а память о совершавшемся процессе формирования содержания и качества души.

Мне, например, доставляло огромную, щемящую радость рассматривание-любование, ощупывание-поглаживание некоторых обыкновенных вещей.

Любование-поглаживание бревен сооружения для выращивания рассады в нашем огороде. Радостное ощущение сырости и невыразимого словами пронзительно-свежего запаха воды колодца в садике перед нашим домом. Поглаживание огромной глыбы камня-доломита, что долго валялась за речкой Сарайкой. Поверхность этого осколка породы из горной выработки запомнилась горячей от солнца, серо-голубой, терпко пахнущей и посверкивающей золотинками пирита. И я не мог никак оторваться от этого камня и готов был даже обнимать и целовать его, если бы не боялся, что кто-то увидит меня за этим занятием.

Это всё были самые близко расположенные ко мне вещи моего мира и они были очень милы мне. Эти вещи наглядно подтверждали мне то чудо, что я - есть, я живу.

Или вот: та яркая лилового цвета ракета, кем-то пущенная в новогодние праздники в черное зимнее небо. вспыхнувшая там и затем тихо и небывало долго висевшая, странно волнуя меня: как будто это был какой-то судьбоносный знак для меня, для меня одного. И если я хочу и сейчас представить себе что-то волшебное и возвышенное, я стараюсь «увидеть» эту завораживающую, что-то обещающую мне лиловую звезду в черном небе.

Помню я и свои чувства-страхи. Некоторые из них сейчас кажутся довольно забавными.

Так, например, физически невыносимым для меня был тогдашний гимн Советского союза – Интернационал. Я его, в силу своей малости, называл «Рицанал». Услышав самые первые, торжественно-страшные его звуки, я кричал, чтобы его немедленно выключили (если взрослые забывали сами это вовремя сделать): «Рицанал, рицанал!..»

То же самое я могу сказать о портрете Чарльза Дарвина. Зная, что он где-то здесь, приближается в перелистываемой мною книге, я жертвовал несколькими страницами перед ним и, дрожа от омерзения, чувствуя, как волосики волной поднимаются на коже, торопливо перелистывал их вместе с ненавистным мне портретом.

Кому-то покажется странным, что в свои 75 лет человек в самом начале рассказа о своей научной деятельности заговорил о детстве. Но я делаю это сознательно, так как детство мое всегда со мной. Я счастлив, что и в пожилом возрасте я продолжаю относиться к жизни по-детски искренне и радостно. И я полностью согласен с содержанием размышлений известного философа Г.С.Батищева о «непреходящих ценностях сокровенного детства». По Батищеву, детство - это вовсе не беспомощное и неполноценное состояние, и не может пониматься как «всего лишь подготовка к последующим периодам, всего лишь средство, подлежащее полному отбрасыванию после его использования» .          

«Недаром, - пишет Г.С.Батищев, - издревле считается, что человек в моменты наивысшего подъема и расцвета своих созидательных сил бывает лишь настолько творчески одаренным субъектом, сколько в нем, в недрах его души сохранилось живительных начал детства».

Поэтому я и других людей всегда призываю не расставаться со своим детством. Это не означает - впадать в детство, быть ребячливым (хотя я и на это способен), это означает - сохранять детство в душе, как способность удивляться, казалось бы простым вещам, стремиться к самосовершенствованию своего Я, всегда надеяться на лучшее и верить в смысл жизни.

И еще в детстве хорошо потому, что ребенок не верит в суждение «Все люди смертны».   Вот одно из ярчайших детских впечатлений (я не говорю – «одно из воспоминаний»: экзистенциальные ужасы и восторги вообще никогда не забываются). Так вот. Я просыпаюсь в ужасе от сновидения, сюжет которого прост и абсурден. Я нахожусь в нашем городском кинотеатре. Только что закончился фильм, но свет еще не включен. Лязгают засовы, двери на улицу открываются, люди толпятся и медленно выходят. И вдруг выясняется, что там, за распахнутой дверью, каждого выходящего из дверей кинотеатра… вешают. Да, надевают петлю на шею и вешают, как немцы – партизан. И самое ужасное не в том, что людей, только что посмотревших фильм, вешают, а в том, что все, кроме меня, считают, что это – правильно, так и надо, так заведено.

А я, проснувшийся перепуганный мальчик, твердил шепотом другое: «Нет, так не должно быть!» И вот, после этого я всю дальнейшую жизнь твержу себе это: «Так не должно быть!» Наверное, это страстное отрицание общепринятого «Все люди смертны» и привело меня через много лет к предчувствию и открытию для себя того, что я называю «Объединенным Разумом».

         А намного позже я узнал, что примерно за сто лет до этого моего экзистенциального видения по Французскому бульвару Одессы шагал другой подросток, потрясенный своим озарением. Шел и шептал: «Смерть и человек – несовместны! Так, как есть, не должно быть!». Это был ученик Ришельевского лицея Николай Фёдоров, один из зачинателей того философского течения, которое принято называть «русским космизмом».

Желающие прочитать продолжение моего юбилейного выступления, а также – другие мои работы, могут для этого войти в мой философский сайт   ivakin.net