Школьный роман

Little girls masturbating about tomorrow. Little boys masturbating.
Every second losing intensity, creating the need forever to go back inside
and feel safe, to travel back and feel alive. It really is so difficult.
(Genesis P-Orridge and Psychic TV, «A Hollow Cost»)

Вообразите себе стареющего интеллигента, учителя, скажем, словесности, безнадёжно влюблённого в свою ученицу, двенадцатилетнюю, допустим, Асю — этакую тургеневскую отроковицу, не красотку, но весьма приятную собой девушку, впрочем, не девушку даже, а совсем ещё девочку — большеглазую длинноногую пигалицу, улыбчиво-застенчивую, донельзя самоуглублённую, несколько неуклюжую и тем дивно очаровательную.

Да уж и нет таких нынче, возразит мне следящий за временем горожанин — а вот и есть, есть, вы не знаете ничего про это! — отвечу я ровно так, как сказала бы сама Ася кому-нибудь совсем по другому поводу. Были, есть и всегда будут, ибо не всем же девочкам нежного возраста грезить по фабрикам звёзд, купаясь бесстыжими голыми ночами в бездонных чёрных омутах димы билана или сходя с ума по тимати — не каждая то есть являет собой ранетку, — а гуляют своими тёмными аллеями и вовсе классические барышни из романов позапрошлого века, не сомневайтесь.

Теми же аллеями хаживал и наш школьный учитель, Василий Васильевич Семипалатников, тайно влюблённый в свою ученицу. Страсть эта возникла — хотя точнее сказать обрушилась на его седеющую голову — три года тому назад, когда тридцатишестилетний педагог одиноко сидел в кабинете литературы, проверяя сочинения какого-то там седьмого-а или восьмого-бэ — теперь уже не вспомнишь. Да и неважно.

Дело было после шестого урока, когда школа пустеет, и гул школьных стен постепенно сходит на нет, — Василий Васильевич любил это время успокоения: он кожей ощущал, как вся могучая кубатура старинного здания гимназии ещё хранит в своей оседающей пыли сорвавшуюся с цепи энергию мальчишек и девчонок, только что покинувших эти классы, коридоры, закутки, лестницы. Между прочим, и туалеты — Василий Васильевич знал их душистый щекочущий аромат: он работал в школе пятнадцатый год, и ни одно из помещений не избежало его пристального взгляда, чуткого слуха и тонкого нюха.

Непроверенных тетрадок оставалось ещё с десяток — сидеть тут ему часов до шести, — подумал Семипалатников и посмотрел в окно. Последняя неделя февраля, отошли сретенские морозы, весна на носу, пахнет оттепелью. Он с теплом относился к оттепели: ведь её можно рассматривать как репетицию весны…

В этот момент дверь кабинета отворилась и внутрь просунулась девичья головка.

— Извините, а вы не знаете, где здесь репетиция?

Учитель невольно улыбнулся.

— Куда ни заглянешь, повсюду какая-нибудь репетиция, радость моя, — произнёс он мягко. — Заходи, рассказывай, какая именно репетиция тебя интересует.

Школьница вошла и прикрыла за собой дверь.

— Мы должны репетировать песню к празднику, — несколько растерянно сказала она. — Для родителей, к Восьмому марта… Ну и для учительниц тоже… Учителей то есть…

Василий Васильевич понял: речь идёт о праздничном вечере. Девочка была, по всему, третьеклассница — уже не цыплёнок, но ещё и не птица, лет девяти-десяти цыпочка, волнующе искренняя и трогательно грустная. Особенно его тронуло, что она зашла в класс — то есть доверчиво отозвалась на его не вполне серьёзное приглашение. Не особенно видно хотела на эту свою репетицию…

— А ты, стало быть, в третьем-а? — наобум спросил учитель, подымая брови.

— Даа, а вы меня знаете? — удивлённо вскинула она на него влажные глазки.

— Сложный вопрос, — задумчиво сказал он. — И да, и нет, вот в чём дело… Можно сказать так: знакомство наше пока не состоялось, но репетиций его было уже предостаточно…

Не известно, как поняла это высказывание девочка, но она подошла к учительскому столу и представилась:

— Меня зовут Ася Согласьева.

— Семипалатников, Василий Васильевич, учитель русского языка и литературы, — ответил он согласно протоколу и подал руку.

Школьница сделала ещё шаг, протягивая открытую ладошку. Но, вместо того, чтобы пожать её чинно, как подобает старшему, педагог вдруг шлёпнул по ладошке ладонью и по-детски расхохотался. Ася в ответ широко улыбнулась:

— А вы нам будете и стихи преподавать, да? Я знаю одно взрослое: «Сжала руки под тёмной вуалью — отчего ты сегодня бледна — оттого что я терпкой печалью — напоила его допьяна…»

Произнесённые Асей строчки оказались пророческими: взгляд её тёмных очей проник в самые глубины учительской души и совершил там форменный переполох — с того дня Семипалатников думал об этой девочке, кажется, не переставая — без больших и малых переменок. Свою роковую влюблённость учитель осознал как данность уже вечером, когда, придя домой, не смог толком поужинать — аппетит начисто исчез. Единственное, что лезло в горло, были небольшие зелёные яблочки — симиренка — только благодаря им Василий Васильевич не протянул ноги, ибо добрую неделю не брал в рот горячего. Исключение составлял лишь сладкий чай с лаймом.

Мало-помалу первая эта реакция сменилась тихим томлением, наполнявшим сердце учителя в паузах меж их редкими встречами, имевшими характер более случайный, нежели закономерный, — по крайней мере, первое время, до тех пор, пока Семипалатников не предпринял усилий видеть Асю чаще. Отдавал ли он себе отчёт, что движет им, когда на одном из весенних педсоветов предложил организовать с нового учебного года литературный кружок, сказать трудно. Но он добился положительного решения: кружок учредили; Василий Васильевич назвал его «Синяя тетрадь», а девизом взял стихотворение:

Широк и жёлт вечерний свет,
Нежна апрельская прохлада.
Ты опоздал на много лет,
Но все-таки тебе я рада.

Сюда ко мне поближе сядь,
Гляди веселыми глазами:
Вот эта синяя тетрадь
С моими детскими стихами.

Прости, что я жила скорбя
И солнцу радовалась мало.
Прости, прости, что за тебя
Я слишком многих принимала.

Асю Согласьеву Семипалатников пригласил персонально, встретив её в библиотеке. Ученица в ответ премило зарделась и, опустив взгляд, тихо спросила:

— А мы там будем проходить стихотворения не из школьной программы?..

Теперь они виделись регулярно, и Асина синяя тетрадь стала предметом трогательного их общения — источником радости и грусти десятилетней девочки и тридцатисемилетнего педагога. Можно только предполагать, какие гормональные бури бушевали под рубашкой Василия Васильевича, только чувствам его уже был выход: они просачивались на бумагу в виде посвящений, рецензий и замечаний к образчикам Асиного поэтического творчества — общая тетрадь в ультрамариновой обложке стала почтовым ящиком для двух нежных сердец. Всё было в точности, как сказал поэт:

…
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах всё быть должно некстати,
Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дёгтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене…
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.

Касательно сора, который еженощно скапливался на холостяцкой подушке Василия Васильевича, скажем чуть более, чем то допускают рамки социального статуса учителя средней школы. А именно то, что к Семипалатникову систематически приходили сны...

 Продолжение в блоге автора: http://blog.alokis.ru/2012/02/29/shkolnyj-roman-rasskaz/