Бессмертный персонаж еврейской истории

40 лет назад умер Хаим Граде. Его рассказ «Мой спор с Гершем Расейнским» стал одним из важнейших идишских текстов XX века. 

Материал любезно предоставлен Mosaic

Я впервые познакомилась с Гершем Расейнским в Иерусалиме в 1994 году. (Конечно, звали его совсем не так, но какое это имеет значение. Герш Расейнский — он и есть Герш Расейнский.) Мы с ним учились в молодежной программе Бронфмана, где подросткам, как когда‑то в Новогрудской ешиве, внушали особую важность этических элементов иудаизма — особенно идеи махлокет ле‑шем шамаим, разногласия во имя небес. Студентам, которых отбирали по критериям любви к иудаике и различным религиозным взглядам, предлагалось оттачивать свои мидот, то есть такие черты характера, как смирение и терпение, с глубочайшим уважением ведя богословские споры. Этим мы занимались целыми днями, как литовский мусарник Герш Расейнский в рассказе Хаима Граде.

Ученики хедера над раскрытым ТалмудомФото: Алтер Кацизне

Герш, с которым я познакомилась в 1994 году, был одним из самых набожных участников программы. В спорах на занятиях и после занятий он всегда настаивал на самых педантичных толкованиях каждого текста, уверяя, что его позиция и есть истинная. Эта уверенность в истине давала ему то, о чем мечтает в 17 лет каждый: идентичность. Он был популярен, а я нет, и я с подозрением относилась к популярным людям. Но целью программы было слушать других, сохранять непредвзятость, а в 17 лет я была далека от цинизма. И поэтому я слушала его однажды в пятницу вечером, когда вся группа собралась в моей комнате в общежитии, чтобы продолжить дискуссию, начатую утром.

Мы спорили все сильнее, пока Герш не заткнул всех и не произнес длинную и гневную речь во тьме о том, что его правоту подтвердил бы любой мало‑мальски значимый персонаж, живший в последние несколько тысяч лет. Я уже не помню, о чем мы спорили. Но я помню, как он завершил свою диатрибу — на образовательной программе, главная задача которой состояла в открытом и плюралистичном диалоге: «Я сказал, что хотел, теперь я ухожу». И он вышел из моей комнаты. Я вновь встретилась с этим Гершем Расейнским в 1996 году, когда мы оба учились в Гарварде, и там он стал воинствующим атеистом. Это меня удивило, хотя не должно было бы.

Это был не последний Герш Расейнский в моей жизни. К тому времени я встречалась с другим Гершем Расейнским — этот молодой человек вырос в нерелигиозной семье, но недавно открыл в себе пламя Торы и с восторгом рассказывал мне об этом. Его излияния не доставляли мне особого удовольствия, поэтому, когда он бросил Гарвард и поступил в ешиву в Израиле, мы расстались. Но от таких, как Герш Расейнский, так просто не избавишься. И не потому, что кто‑то из них тебя специально преследует. (Нет, конечно. Ты думаешь, что ты их Хаим Виленский, но ты всего лишь одна из бесчисленных мелькающих женщин.) Но на месте одного Герша Расейнского всегда возникает другой, вроде голов у дракона. Камень невозможно бросить, чтобы не попасть в Герша Расейнского, — а искушение, честно говоря, иногда бывает сильным.

Поэтому когда на следующий год я пришла на семинар Рут Вайс для студентов, изучающих еврейскую литературу, и познакомилась с настоящим Гершем Расейнским из рассказа Хаима Граде, я сначала страшно удивилась, а потом пришла в восторг. Я точно знала, что он скажет, — и он ни разу меня не разочаровал. Герш Расейнский никогда не разочаровывает.

Но самым поразительным в изучении рассказа с Рут Вайс оказалось, насколько самой Вайс действительно нравился этот рассказ. Вайс преподавала литературу, и я привыкла, что людей, любящих литературу, привлекают в ней бесчисленные качества: насыщенность деталей, необычные персонажи, запутанные ситуации, неизбежная неопределенность. Но в «Моем споре с Гершем Расейнским» этого почти не было. А Вайс это абсолютно не волновало. Конечно, ситуацию, в которой два оппонента случайно встречаются несколько раз, можно назвать интригующей, почти забавной, и ее немало оживляет то, что Аристотель называл «вероятной невозможностью», превосходящей в литературе «невозможную вероятность» событий реальной жизни. Мой собственный опыт показывал, насколько велика вероятность вновь и вновь сталкиваться с Гершем Расейнским.

Но этот великолепный художественный прием сводится на нет монологом Герша. Он сказал, что хотел, и теперь он уходит — только для того, чтобы вновь появиться и еще настырнее кричать на собеседника целыми страницами. Рассказывая о своей работе над переводом рассказа, Вайс задается вопросом, как получается, что Герш Расейнский звучит так похоже на Хаима Граде. А я еще после первого прочтения заметила, что Хаим Граде звучит очень похоже на… Герша Расейнского — еще один скандалист, который кричит на собеседника, доказывая, что он прав. Вайс неоднократно говорит, что она считает «Мой спор» рассказом, а не эссе. Но восхищает ее в этом рассказе именно то, что делает его похожим на эссе, — мысль и ее обоснование. Мне казалось, что это не литература. Я была права?

Должна сказать, что рассказ привел меня в восторг, хотя мне нравилось в нем совсем не то, что нравилось Вайс. Меня поразило, как точно Граде уловил характер, который я знала так хорошо. На семинаре Вайс подчеркивала вечный характер этого спора и то, что Холокост используется в качестве аргумента, но он имеет мало значения для непрерывности спора. И Вайс абсолютно права: именно в бесконечности спора кроется мощная сила рассказа. Но я вижу здесь литературный прием. Граде не стал ставить в центр вечно существовавший в еврейской истории спор против других систем ценностей (это казалось мне, закончившей государственную школу и изучавшей еврейские языки, очевидным) — он помог мне увидеть бессмертного персонажа еврейской истории. Благодаря художественному мастерству Граде я увидела, насколько вечна фигура кричащего на вас человека, насколько она неизбежна и фундаментальна, — она восходит ко всем еврейским пророкам, включая Моше, который «включил» Герша Расейнского в книгу Дварим. Как я и подозревала, Герш Расейнский был всегда и никуда не денется.

Это открытие должно было оказаться болезненным, учитывая, насколько меня раздражала его компания. Но я читаю книги не для того, чтобы заводить друзей. Понимание того, что это всего лишь литературный персонаж, помогло мне примириться с ним. С ним не нужно спорить, потому что он в принципе не хочет слушать мое мнение. Мне важно было понять, что он будет всегда, отложить меч, которым я пытаюсь рубить головы дракона, и просто наслаждаться его предсказуемостью и теплом от пламени его вечного присутствия. Я подозревала, что Вайс надеялась, что студенты извлекут из этого рассказа нечто иное. Но мне нужно было, чтобы Рут Вайс стала моим Гершем Расейнским. Я грелась теплом его пламени.

Я снова встретила Герша Расейнского через восемь лет, когда принесла его на первый курс по идишской литературе, который мне довелось провести самой. Это было после того, как я защитила диссертацию по литературоведению под руководством Рут Вайс, потому что Вайс оказалась куда щедрее Герша Расейнского.

Мне казалось, что, если я закончу свой новый курс этим рассказом, он послужит своего рода кульминацией, потому что описанный в нем спор действительно описывает раскол, существующий в еврейской жизни сегодня. В тот семестр у меня были замечательные студенты. Они все обожали идишскую литературу, часами анализировали самые трудные литературные произведения: запутанные истории, религиозные и светские, где реализм и даже сюжет иногда уходили в тень, уступая место творческому полету, иногда противоречившему самой идее литературного повествования. О споре, лежащем в основе рассказа Граде, мы подробно говорили, когда я познакомила их со знаменитым стихотворением Якова Глатштейна «Спокойной ночи, мир» 1938 года — резким отказом от западной цивилизации и гневным провозглашением еврейства «альтернативой цивилизации, породившей Гитлера», как прекрасно сформулировала Вайс. Этим читателям, думала я, Герш Расейнский покажется прекрасным завершением курса, в котором вновь и вновь обсуждалось предназначение искусства.

К моему невероятному удивлению рассказ им не понравился. Обсуждение в аудитории быстро заглохло. «Почему это вообще рассказ? — спросил один студент. — Один человек кричит на другого, и так 30 страниц». Я могла поспорить, но, не будучи сама Гершем Расейнским, согласилась. Вместо этого я сказала, что вообще‑то рассказ еще длиннее. Студенты рассмеялись. Позже я поняла, что сама впервые познакомилась с этим рассказом так давно, что так и не прочитала его в оригинале. Но к тому времени у меня уже не было желания проводить время в обществе Герша Расейнского. Больше я не включала этот рассказ в программу.

Но от Герша Расейнского так просто не отделаешься. И вот в 2020 году я читала великолепный перевод Рут Вайс и опять встречала Герша Расейнского . Герш абсолютно не изменился, а вот Хаим Виленский изменился сильно. Благодаря труду Вайс, которая восстановила вырезанные фрагменты, я увидела, что рассказ далеко не такой асимметричный, как мне казалось раньше. Возвращение шестой главы, где появляется противный ученик Герша Йешуа, изменило для меня саму суть спора.

В старом переводе асимметрия спора возникала не столько от неспособности Герша Расейнского замолчать, сколько от того неприятного факта, что Хаим Виленский не мог ему убедительно ответить. Его аргумент о «великих людях западной цивилизации» звучал абсурдно не только для Герша, но и для меня. В конце концов, Хаим идишский писатель. Почему он апеллирует к гению всяких антисемитов, вроде Вольтера, вместо того чтобы обращаться к идишской литературе, которая не в меньшей степени наследует еврейской традиции, чем мусар Герша? В восстановленной главе Хаим наконец говорит по делу, и это прекрасно.

В диатрибе, достойной Герша, он нападает на ученика Герша, который с презрением спрашивает, рискнул бы Хаим жизнью ради еврейской литературы, как Герш рисковал ради свитка Торы. Хаим отвечает: «А мои друзья спасали священные книги, коллекционные, с той же любовью и преданностью, с которой оберегали дневник Герцля и письмо Максима Горького»  (Горький — один из немногих русских писателей, который открыто защищал евреев, дружил и переписывался с классиком идишской литературы Шолом‑Алейхемом). То, что Хаим здесь описывает, — чистая правда, хотя он не вдается в детали. Группа заключенных Виленского гетто во главе с идишским поэтом Авромом Суцкевером спасала архивы YIVO, где хранились религиозные и светские еврейские тексты. Нацисты заставили Суцкевера и его коллег отбирать в YIVO экспонаты для будущего нацистского музея уничтоженной еврейской культуры. Те воспользовались этим и, рискуя жизнью, спасли из этого бесценного хранилища, что могли. После этого Хаим напоминает, что направление иудаизма, к которому принадлежит Герш, когда‑то отвергало не только «нерелигиозных» евреев, но и таких титанов, как Маймонид.

Передо мной наконец оказалось настоящее опровержение искаженного представления Герша о еврейской жизни, утверждения, что иудаизм ограничивается написанным в Торе; еврейства, лишенного всякой жизненной силы и потенциала; еврейства, в котором невозможны были даже талмудические Герши Расейнские. В этом аргументе, единственном убедительном аргументе Хаима Виленского, я вижу сияние, подаренное мне Рут Вайс, потому что только благодаря ей я провела многие годы, читая произведения этих писателей, сидела у их ног и упивалась их словами.

Размышляя о том, как Гершев извод еврейства пережил светское идишское еврейство Хаима Виленского, Вайс утверждает: «Гершу Расейнскому нет нужды в Хаиме Виленском». Мой прежний оппонент — тот, что сказал все, что хотел, и ушел, — считал, что так и есть. Но, читая рассказ сейчас, я вижу, что Гершу Расейнскому совершенно необходим Хаим Виленский. Он определяет себя через него. Энергия Герша исходит не столько от Торы, сколько от Хаима — он сам говорит: «Мне нужно поговорить с вами». Можно списать это на фантазию Хаима Граде, но это реальный факт еврейской истории. Еврейским художникам, вроде Хаима Виленского, необходима традиция, которую защищает Герш Расейнский, но и замкнутые на себя евреи, такие как Герш Расейнский, не дожили бы до наших дней без усилий не столь замкнутых на себя евреев, которые построили Государство Израиль и защищают права религиозных общин в других странах. И еще Герш Расейнский нуждается в Хаиме Виленском по элементарным человеческим причинам. Как сказано в переводе Вайс, «он выпускает из себя до этого сдерживаемый гнев».

Этот гнев вызывает во мне сочувствие к Гершу Расейнскому. Суть аргументов Герша кажется мне с годами все более очевидной, они почти детские — мои собственные дети иногда рассуждали, как Герш. (В 11‑летнем возрасте моя дочь сказала: «В школе мы все время учим про великие цивилизации, вроде Египта, Вавилона, Персии, Греции и Рима. А дома у нас есть по празднику на каждую великую цивилизацию, как она хотела нас убить».) Но теперь я, читая, вижу гнев Герша и помню о нем. Я слышу голос своего первого Герша Расейнского, кричавшего на меня в темноте, и думаю, каким же он на самом деле был неуверенным, неприкаянным, несчастным, какая буря бушевала у него в душе. Я просто никогда не была так несчастна или не прожила так долго, чтобы чувствовать себя настолько неприкаянно.

Я чувствую эту страсть и это стремление во многих рассуждениях Вайс, порожденных пламенем, ненамного отличающимся от пламени Торы, горящим во многих других. Эта эмоциональная и интеллектуальная страстность, всеподавляющее «мне нужно поговорить с вами» питает двойную спираль травмы и чуда, лежащую в основе еврейской истории, реакции на все вырастающие откуда‑то драконьи головы преследователей, хурбн и воскресение, которые повторяются вновь и вновь, сухие кости, восстающие из земли, вечный диалог с вечностью. Герш Расейнский существует в вагоне парижского метро, в комнате иерусалимского общежития, в кембриджской аудитории, в разделе комментариев, у вас в мозгу. Герш Расейнский здесь, и он всегда будет здесь, защищая Б‑жественную истину. Он никогда не разочаровывает. Он всегда ждет тебя.