Коромысло замерло

в Украине, остановилось, зависло в точке равновесия, неустойчивого, которое легко может быть нарушено. Нарушено на фронте, где уставшая от многомесячного взаимного толкания тысячекилометровая линия может дать трещину в некоей точке, чтобы обозначить силу одних и слабость других. Чью-то перемогу. Потому все внимание туда, на фронт: "Тише, товарищи! Ваше слово, товарищ маузер". Маузер и прочие стреляющие штучки. Слова в этой точке, кажется, совсем поисчерпались, истрепались и тоже замерли в непрерывном повторении, в ощущении, что они сами больше уже ничего не могут, кроме еще и еще твердить уже затверженное и заезженное.

     В центре слов и дел два Владимира, Володи, Вовы, оба хотят победу. Один – давно уже, усердно и упорно для того молодящийся, другой – недавно и просто молодой. Замерло в точке неопределенности, кому на плечо она голову склонит? Каждый не сомневается, что именно ему. Потому что… И у каждого свои аргументы, убийственные в прямом смысле и не совсем в прямом. Перед каждым фронт и за спиной каждого тыл. Старый, "дядя Вова", готовился победу взять обстоятельно, готовил эти самые фронт и тыл, молодой, "просто Вова", выпал в войну внезапно, так случилось-получилось, и вдруг роль искателя победы к нему пришлась, по нему ладно скроена-сшита. "Дяде Вове" обидно, что какой-то актеришка, фигляр, шут гороховый препятствием ему с победой породниться, когда он уже совсем готовый. Ему, солидному человеку, который уже сколько президентов пересидел и сколько их к нему на поклон ездили, и вот, когда он золотую рыбку сачком почти, вдруг такой афронт. Когда уже все, вроде, решено было, вдруг победа получила возможность выбирать, и все из-за кого-то, кто вообще был никто и звать никак. Меж серьезными людьми, которые судьбами мира вершат, не место выскочкам, человекам ниоткуда. Да…

     Только "просто Вова" не ниоткуда, он из будущего мира, который в его облике впервые заявил о себе всерьез, не инфантильными Гретами Тунберг или согласными на вторые пока роли Илонами Масками и Цукербергами. Он оказался на главной арене мира, где царят одни старики, умудренные годами и опытом. Ну да, случаем, но расположился там по-хозяйски, в центре, где его видно отовсюду и слышно всем, и заставил весь мир к себе прислушиваться, потому что он возвращает смысл словам. У него слова "вероломство", "подлость", "честь", "достоинство", "родина"... вновь ясно, что значат. С них смыты все эти "с одной стороны…", "с другой стороны…", "да, это может быть и так, но если посмотреть на это под другим углом, то оно представляется не совсем однозначным…", и прочая шелуха, которая на них налипла за десятилетия стараниями старческой импотенции и просто откровенного жульничества. Его и некоторые важные старики стали слушать и заслушались, вспомнили, как и они "когда-то были молодыми и чушь прекрасную несли". Только он чушь не несет, потому он в самом центре дела, Дела с большой буквы, где его народ бьется за право быть и быть самим собой, за свою Родину-мать, за Рідну неньку Україну.

     Потому у "просто Вовы" с фронтом согласие нормальное, пусть и не без проблем, поскольку железяк нужных не хватает, и совсем не то у "дяди Вовы", который своими "денацификациями" и "демилитаризациями" сперва все мозги военным заплел, а потом и вовсе без слов их оставил, за которые убивать и умирать. Тот знал и знает, как язык дан человеку, чтобы лгать, начальнику положено лгать постоянно и убедительно, чему сам свято всегда следовал и что ему замечательно удавалось с "мирняком" (и теперь еще удается), но фронтовым людям другие слова нужны, такие, с какими тяжкую военную работу терпеть легче, друзей терять и умирать.

Говорят, на той самой войне: "За Родину! За Сталина!" – не часто кричали, но: "За Ипотеку!" – вообще никак. А ничего более понятного в этой войне для российского солдата нет.

     Зато у "дяди Вовы" с ближним тылом все хорошо: народ безмолвствует, по крайней мере, пока его на фронт силком не гонят, зарплату платят и в магазинах все пучком. С дальним тылом не очень складывается – тот его не любит как нарушителя конвенции. Не любит, но понимает – сам такой был, а сейчас изнежился, трусоватее стал, – потому с ним надо просто потерпеть и стерпится, пусть и не слюбится, как уже не раз бывало.

     У "просто Вовы" с тылом сложнее: ближний уже полгода под бомбами и ракетами в усталости, и чтоб усталость не перешла в безнадегу он должен говорить, говорить и говорить с народом, изо дня в день помогая ему из геройского сегодня перебираться в еще более геройское завтра, чтобы завтра светилось новым следующим геройским днем. Говорить, говорить и говорить с дальним тылом, с коллективным Западом, чтобы не дать ему остыть в поддержке и помощи Украине, убедить в невозможности business as usual с нынешней Россией, с "дядей Вовой", что это будет той самой ошибкой, которая хуже преступления, потому что за ним из России ползет имперский девятнадцатый век, где не будет никаких Илонов Масков. И Цукербергов тоже не будет, и даже странноватенькой Греты Тунберг, как их не стало уже в России.

     А что будет? – Будут балы, "хруст французской булки" и крепостные мужички. Прошлое обладает тем обаянием, что кажется совсем знакомым, потому, конструируя его заново, можно исключить совершенные ошибки и заморозить его в состоянии, где "балы и хруст французской булки" – это "мы", а "крепостные мужички" – это некие "они", и так навсегда. Навсегда кажущиеся такими милыми мальчики и девочки и никаких чудовищных квиров, все знакомое навсегда и никогда неведомое и потому ужасное будущее. Забавно, что бывшее самым футуристическим проектом общество теперь пытается загнать весь мир в архаику, но старина Гегель только бы усмехнулся, добавив еще одну черточку к доказательствам своей правоты.

     У "дяди Вовы" много земли и людей, нефти и денег, бомб и ракет, что должно быть сильнее любых слов и должно, наконец, сказать свое веское слово, надавить на коромысло, убедить победу окончательно в том, с кем ей быть надлежит. Потому что с другой стороны всего этого нет или его слишком мало. Зато есть слова, слова, обращенные к геройскому в человеке и нашедшие там отклик, и вместе с ним ставшие силой, никак не сдающейся, верящей, что победа все равно будет за ними. "Просто Вова" каждый день повторяет, что "сладкое слово свобода" слишком горько теперь для украинцев, но от этого оно еще более желанно, и отдать его никак. Никак, если ты украинец, потому что украинец – это значит свободный.

     Говорят, слово ничто против пушек, но если это слово настоящее, то оно рождает пушки. Слово "просто Вовы" оно такое, и новые пушки становятся против российских. Одни пушки салютуют будущему, другие – прошлому. Здесь, в Украине, не НАТО воюет с Россией, а будущее сражается с прошлым, и в битве этой сегодня коромысло остановилось, здесь и сейчас оно замерло.