Петербургский священник заявил РПЦ, что уходит в связи с утратой веры

Храм св. Николая Чудотворца на Коломяжском проспекте действует с 2006 года. Он небольшой: постоянных прихожан не больше сотни, а доменное имя официального сайта вызывает добрую улыбку — hramik.ru. Этот храмик строил, а потом 15 лет опекал протоиерей Владислав Анцибор. Уроженец Одессы, вырос на Дальнем Востоке, учился в Ставрополе, Москве и Афинах, преподавал в Санкт-Петербургской православной духовной академии, служил в Исаакиевском соборе.

30 марта 2020 года Владислав Анцибор подал в Санкт-Петербургскую епархию прошение, где указал, что отныне он светский человек, а ключи от храма готов отдать в удобное время.

Такого еще не было. Это скандал. Причиной своего поступка Владислав Анцибор называет изменившееся мировоззрение, в котором теперь нет ни веры в бога, ни самого бога. Мотивы своего поступка он захотел объяснить на страницах «Фонтанки».

— Владислав, мы начали наш с вами разговор, когда Московская патриархия и Санкт-Петербургская епархия заявили, что на них не распространяются губернаторские указы о самоизоляции, они не остановят службы и не закроют свои двери для верующих. Через сутки уже патриарх Кирилл обратился к пастве, риторика изменилась, он попросил прихожан посидеть дома. На ваше решение уйти изменившаяся позиция Церкви влияет?

— На решение не влияет на самом деле. Просто, наверное, неуместно сейчас говорить о том, что вот я из-за этого протестую. Но позиция по коронавирусу была лишь поводом, а не причиной. Повод отпадает, но причина по-прежнему актуальна. Вы там приготовили уже всё, так что я думаю… А вы как считаете, уместно сейчас?

— Это ваша жизнь, ваш выбор и ваше право. Я не могу вам ничего советовать.

— Ну я думаю, что какая разница — чуть раньше, чуть позже. Был информационный повод, теперь этого повода нет. Я, в принципе, в своем заявлении указал, что прекращаю служение по мировоззренческим мотивам, в связи с желанием что-то изменить в своей жизни.

— Значит, публикуем?

— Публикуем.

— Вы родились в 1972-м, в атеистическом государстве. Как вы, советский школьник, пришли к вере в бога?

— Я не просто советский школьник, я ещё и учился в медицинском училище после школы, работая санитаром в детской поликлинике, и восприятие мира у меня было вполне материалистическое.

Как я пришел к вере? Сначала я слушал различные религиозные программы зарубежных радиостанций, вещающих на Союз, какая-то литература попадалась в девяностые годы. В конце восьмидесятых годов у нас было идеологическое болтание, хотя было и много всего интересного. И вот меня эта религиозная круговерть увлекла. Как и очень многих людей в то время. Кто-то из них остался «в религии», а кто-то стал воинствующим атеистом, как Невзоров, например.

Когда я шел в церковь, это был ещё такой переломный момент. Меня пугали, говорили: «Знаешь, сейчас политика изменится, это все опасно». Самое-самое первое время. Но очень быстро религиозность взлетела в восходящий такой тренд. Все ринулись в «псевдо», «квази» и просто духовность.

— Тогда очень много партийных работников внезапно поверили в Бога. Но при этом не было прилюдного отречения от атеизма, от коммунизма. Мол, я был не прав, прошу простить, я заблуждался.

— А зачем отрекаться, когда у тебя что-то меняется? Сначала думал так, затем возникли новые факты: что-то, чего ты раньше не знал, не учитывал, не думал об этом. Что-то появилось, и ты стал думать по-другому. Я вот лично так к этому отношусь. Что тут кусать локти? Ведь все твои прежние знания и понимания были чем-то обусловлены: средой, образованием, культурой. Но вот ты узнал что-то другое и на основании полученных данных сделал выбор. Поэтому все эти публичные раскаяния, которые в советское время были популярны, моим представлениям не соответствуют.

— И тем не менее тот поступок, который вы сейчас совершаете, можно называть раскаянием.

— Какое раскаяние? Тут не раскаяние. Я просто заявляю свою позицию, потому что мне не нравится, что происходит. Можно уйти и втихаря: потихонечку подать прошение и уйти. Так было бы спокойнее всем — ушел, исчез. Или ушел по состоянию здоровья, а потом проявился в другой сфере. Но у меня характер другой. Я люблю честность.

— Что произошло с вами, что вы стали думать по-другому?

— После семинарии в 1993 году я уехал на учёбу в Грецию. Чем глубже я получал образование, тем больше менялось мое сознание. Мозги-то начинают работать. К тому же до этого я имел нормальное мировоззрение, советский ребенок, в медучилище учился. Изучая что-либо, ты можешь сопоставить факты. Понять, как и из чего строится твоя картина мира. Уже тогда она начала меняться. Я озадачивался вопросами: «А кто сказал, что это так и почему?»

В какой-то момент, когда я рукоположился и стал служить диаконом, мой мозг начал меня обманывать. Мы же часто понимаем что-то, но в то же время сами себя обманываем. Особенно когда вокруг такая красивая жизнь!

Я вернулся в Питер в 28 лет, стал преподавателем семинарии и деканом факультета иностранных студентов Духовной академии. Когда все вокруг такое — просто не задаешься вопросом. А потом, когда я, послужив немножко в Исаакиевском соборе, организовал свой приход и построил храм, у меня появилось побольше времени думать. Я стал видеть какие-то явные несоответствия в своих представлениях о «реальностях».

— Для тех, кто начинает видеть несоответствия в реальностях или задумываться о справедливости, у православной религии есть универсальный ответ — на все воля божья.

— Это для тех людей, кто мозги включать не хочет. А я попытался включить разум. Увидел мифологичность своего мировоззрения, понял, что это лишь определённая, ни на чем не основанная модель мира. Я стал думать, что, наверное, есть какие-то более адекватные картины мира. Втихаря стал изучать другие религии, где-то даже засветился на межрелигиозном круглом столе, за что слегка схлопотал от наших.

Но поскольку мой статус был уже достаточно серьезным, меня не репрессировали тогда. Тем более что у нас там еще провал такой произошел — у нас митрополит Владимир ушел на покой, вместо него приехал Варсонофий. И про меня забыли.

Это было лет пять назад. У меня активизировался религиозно-философский поиск. И я пытался-пытался мыслить в религиозной парадигме до тех пор, пока я просто не стал включать мозг. В итоге вернулся к научной модели мира.

— И что это значит? Вы решили, что бога нет?

— Я осознал, что то, что называют Богом, то, как его преподносят, то, как его называют в религиях, по крайней мере, такого нет. Если мы подключаем философию, мы можем сказать, что, да, единство сущего, мы часть этого мира, абсолют. Вот как-то так, но это не является религиозным абсолютно. Теизм — это когда вот есть выше управляемая сущность, боги, они управляют, на что-то воздействуют там и так далее. Я от этого отошёл тогда уже полностью.

— То есть вы стали агностиком?

— Я стал даже не агностиком. Докинз — один из самых известных атеистов (Ричард Докинз, английский биолог, популяризатор науки. — Прим. ред.). И он себя не называет стопроцентным атеистом, он себя называет деистом седьмой ступени (деизм — религиозно-философское течение, возникло в XVII веке, признает бога как творца мира, но без дальнейшего вмешательства. — Прим. ред.), потому что, мало ли... где-то что-то мы можем чего-то не учесть, но в тех рамках восприятия, которые мы имеем, у нас нет просто основания для того, чтобы принять одну конкретную концепцию.

Другое дело, что раньше люди жили тысячелетиями в какой-то одной такой мировоззренческой парадигме. Твои дедушки и прадедушки, потом ты и твои дети, скорее всего, занимались примерно одним и тем же, одни и те же орудия труда у них существовали. Ну и картина мира одна и та же передавалась из поколения в поколение. А потом это всё ускорилось, и в наше время это уже не из поколения в поколение, а у тебя за одну жизнь может что-то меняться. И я понял, что нужно просто идти по пути пересборки: анализировать, пытаться критически отнестись, узнавать первоисточник. И удивительно, почему люди вот так не мыслят?

Владислав Анцибор

автор фото Павел Каравашкин / «Фонтанка.ру»

— И сколько лет вы уже живете в этом формате — свой среди чужих?

— (Смеется.) Под прикрытием. Я бы сказал так — лет пять назад я ещё пытался найти какую-то религиозность, в том числе, в других культурах, культах. При этом я очень серьёзно погружался. Они меня вообще просто за своего воспринимали, хотя знали, что я священник, — какие-нибудь кришнаиты или ещё какие-то товарищи. Но тогда я не мог сказать, что у меня уже было критическое мышление, тогда я еще пытался разобраться во всем. Письма писал, спрашивал, общался: мол, мне очень нравится твоя культура, твоя вера, откуда ты это взял, почему ты так думаешь, дай мне источник, дай мне основание опереться. И я нигде этого не находил и понял, что этого просто нет.

Мне предлагают: «Ты сначала прими что-то, начни практиковать, а потом у тебя все получится». Но когда ты изучаешь когнитивные искажения, то ты понимаешь, что… Наш мозг как работает? Начни изучать любую тему, и твой мозг начнёт подыскивать какие-то доказательства, обоснования, подтверждения твоим представлениям. Поэтому это путь в никуда. Если ты просто начнешь практиковать любую религию, то постепенно, постепенно твой мозг будет подбирать свидетельство того, что это так. Это первый фактор. А второй фактор — это окружение. Не секрет, что мы — это те люди, которые вокруг нас. Если вокруг тебя определённое сообщество, все думают так, об этом говорят, то, подстраиваясь, твое мышление становится похожим на их.

— Полтора года назад вы четко для себя осознали, что картина мира — она научная и бога не существует. Что дальше?

— Эти полтора года я чисто религиозные проповеди уже не говорил. Я занимался вопросами отношений. Своего рода терапия такая. Потому что люди, которые приходят к тебе, они в основном имеют запросы не религиозного характера, а житейские, психологические отношения их волнуют. Из-за того, что у тебя большая статистика общения с людьми, ты где-то похожие случаи знаешь, понимаешь, читаешь литературу определённую. Это получается психотерапия, но она же некачественная может быть. Кому-то ты помогаешь, кому-то не помогаешь.

Дальше я стал думать, как вот в этом во всём существовать что ли. Нужен я людям в этом качестве или не нужен? Потому что у меня были разные люди, с которыми я общался на эту тему, они говорили мне: «Ты пользу людям приносишь, помогаешь им, они благодарят тебя». Был такой психотерапевт, Милтон Эриксон, кажется. Он с пациентом общался через розетку. Тот не хотел слушать, а через розетку услышал его. Это психотерапия через метафору. А потом я подумал: а людям надо, чтобы я общался с ними через метафору? Если тебе нужен психотерапевт, ты пойдешь к психотерапевту. А когда ты идешь к священнику, ты идешь к человеку, который разделяет твои убеждения. А я-то отошел от этого.

— Вы смотрели сериал «Молодой папа»?

— Кто-то мне недавно говорил об этом сериале.

— Там показан как раз ваш случай. Папа римский, чей авторитет неоспорим, наедине с собой признается, что не верит в бога.

— Ну вот.

— Но в финале он приходит к тому, что бог все же есть.

— А... то есть у меня все же есть шанс? (Смеется.) Жизнь не кончается, откуда я знаю, что будет завтра. Какую картинку мира выстроит мое сознание. Но я ищу. У нас даже наука о душе — психология — она развивается. Тот же Фрейд говорил, что мы сейчас занимаемся психоанализом и словно пытаемся нащупать что-то интуитивно, но придет время, когда психология будет основываться на биологии или даже химии. Это у Эрика Кандела в его «Поисках памяти», он там цитату Фрейда приводит.

— Вы упомянули уже: Эрик Кандел, Ричард Докинз, Зигмунд Фрейд. Какие еще ученые, какие личности повлияли на вас таким образом, что изменилась картина мира?

— Я прочитал, наверное, тонну литературы по психологии. Из современных ученых — список большой, я увлекающийся человек. Но не могу сказать, что кто-то отдельно повлиял. Эрика Кандела я упомянул, потому что перечитываю его сейчас.

У меня как раз полтора года назад появилось ощущение, что все люди одинаковые. И мне как-то стало так тоскливо. Они приходят ко мне — и как клонированные: силовики, врачи. Скучно. А потом понял почему. Они меня атрибутировали определенным образом — отец Владислав, в рясе, с крестом, батюшка-батюшка. И со мной общались исходя из своих стереотипов. А поскольку у них у всех мой образ был одинаковый, они вели себя одинаково, и потому они мне стали казаться одинаковыми.

И тогда я стал уходить в окружение, где меня никто не знает. Я им представлялся просто Владом, и понял, что мир гораздо разнообразнее, люди интереснее, мыслят не так, как вокруг тебя. Ведь религиозная группа любая как существует? Она закрытая, по сути, группа. И чем более тоталитарная секта, тем сильнее они ограничивают круг твоего общения.

— Подождите. Это вы сейчас РПЦ назвали сектой?

— Конечно, секта. Но секта большая. Что такое секта? Это когда что-то отделяется от чего-то. По сути, история вообще всех религий — это история разделения. Конечно, каждая из них говорит: мы самая-самая. И опять же, если человека всё в церкви устраивает, ему там комфортно, трогать его не надо. Люди себя в этом находят и счастливы. Но для меня лично это тоталитаризм, когда тебе предписывают, что тебе есть, что тебе пить, как тебе одеваться, это можно, это нельзя. На самом деле, если ты посмотришь на верующих в церкви, то там будут стоять люди, как правило, грустные. Потому что они страдают по поводу своих несовершенств, они занимаются поиском каких-то грехов в себе. А грехом является либо то, что человеку свойственно, и по-другому ты никак не можешь, либо какие-то штуки, которые пишутся в книжках по подготовке к исповеди. Люди читают, а там это написано: «это грех». И они думают: «Ой, а я это делаю». Вот они и страдают по поводу этого всего.

— Но в этом же и есть смысл всех религий. По крайней мере — христианства точно.

— Опиум для народа?

— Не опиум. Система управления. Определенный набор норм, ценностей, моралей. Религия зарождалась как механизм сдерживания. Как еще можно остановить массовое воровство, убийство, беспорядочные половые связи, в конце концов? Конечно, обещанием Страшного суда. И люди приняли для себя эти условия. Ты не делаешь этого и этого, а за это тебе гарантирована счастливая, пусть и загробная жизнь. Потом эту функцию попыталось взять на себя право. Но религия осталась как традиция, как духовный регулятор.

— Вот ты бы хотела, чтобы тобой кто-то управлял, рассказывал, как тебе жить?

— Я — нет.

— И вот я тоже не хочу.

— Но другие-то люди счастливы. Они не страдают.

— Нет, они не счастливы. Они, конечно, не знают, что они страдают. Но если взять шкалу эмоционального удовлетворения, то она очень низка всегда. В основном. Насколько я могу судить со стороны и как священник.

В последнее время (в РПЦ. — Прим. ред.) всё стало сводиться к единообразию, циркуляры, отчеты... Я как настоятель могу сказать, что, наверное, с точки зрения церковных властей, все делал хорошо, все награды получал вовремя, даже досрочно, потому что всё, что нужно, делал. Но это же море всяких таких предписаний.

И мне сама эта жизнь перестала нравиться; я — как чиновник, работаю на какую-то систему и непонятно зачем. Священник не может спокойно поехать за границу, когда он хочет. Он должен написать прошение, его должны отпустить, разрешить. Есть священнослужители, которые не сопротивляются, а кто-то может поехать втихаря.

— Ну это как раз говорит о том, что священники тоже люди.

— Подавляющее большинство священнослужителей — это трудяги. Они действительно несут свое служение, они помогают людям, они искренне в это верят. То есть лицемеров практически нет. Ну, может, кто-то как-то вот чуть-чуть преувеличивает для себя, где-то как-то недоговаривает что-то себе самому. Если мы будем говорить о нашей Санкт-Петербургской епархии, то меня все эти годы окружали на самом деле приличные люди. Я никогда ни от кого не испытывал каких-то таких проблем, то есть всё начальство было очень дружелюбно. То есть играй по правилам, соблюдай все правила, выполняй все функции, и всё будет хорошо.

— Формальной причиной нашей с вами встречи стало ваше желание заявить об уходе из Русской православной церкви в связи с её позицией по коронавирусу. Это события последних дней, 27–28 марта. Но искать встречи с нами вы начали раньше. Примерно за неделю до этого вы написали нам на почту, а потом не сразу откликнулись.

— Дело в том, что у меня был митрополит недавно на приходе, и мы сидели потом за столом, и он говорит: «Что это наши эту «Фонтанку» так боятся?» И я стал в этом направлении думать.

автор фото Павел Каравашкин / «Фонтанка.ру»

— Думать в направлении, как заявить с помощью «Фонтанки» о том, что вы отрекаетесь от веры?

— Нельзя так сказать, что я отрекаюсь от веры.

— А как тогда — утратил веру?

— Даже не утратил веру. Мировоззрение просто трансформировалось. Потому что это так и происходит. Отрекся — это вот сейчас у меня Христос есть, а я пошел и от него отрекся. Вы помните точно, когда вы отреклись от Деда Мороза?

— Я не помню, чтобы я как-то особенно в него верила. Во всяком случае, точно не Дед Мороз стал главным разочарованием в моей жизни.

— Родители именно так и должны воспитывать детей — чтобы давать им представление о том, что это папа и мама тебя любят. Вам повезло. Еще есть такая вещь, как прокрастинация. Так вот, если ребёнку с детства объясняют, что его существование в жизни — это улица куда-то туда, то он все важные свои задачи и будет откладывать на самый последний момент. В то же самое время если ребёнок, который растёт вот в такой вот житейской парадигме, что он должен сам всего достичь, то у него эта прокрастинация, по крайней мере, не будет в жизнь вечную откладываться. В отношении детей, я считаю, что неплохо, если в воспитании будет присутствовать культурная составляющая, если это не будет ограничивать его жизнь и калечить психику. А изначальное упование на что-то просто сделает человека менее волевым. Благо, что дети всё же сопротивляющиеся существа. Маленькие ходят молиться в храм, в воскресных школах, а чуть подрастают, начинают сопротивляться. Начинаются конфликты поколений, они отваливаются.

— Наверное, это происходит потому, что видят некоторое несоответствие между тем, что им говорили, и тем, что происходит на самом деле. Как это произошло с вами.

— Или они думать начинают.

— Или да. Вы уже упомянули вскользь о возможной реакции ваших прихожан. Они же действительно могут воспринять ваш уход как предательство. Особенно сейчас — в тревожное время, когда народ напуган эпидемией коронавируса. Самый момент, чтобы утешить, успокоить.

— Утешить в каком смысле? В плане упования на что-то?

— Ну, церковь сейчас заработала в полную силу. Уже в Выборге появилась икона от коронавируса, все её радостно целуют. Министерство обороны не прекращает гастроли своей главной иконы Вооруженных сил, из храма в храм ее перемещают.

— В этом-то, в общем, вся и суть. Если, с точки зрения религии, ты даёшь какое-то упование, надежду, обращаешься к Богу, чтобы он помог и прекратил это все, то с точки зрения светского человека, коих большинство и кем я сейчас являюсь, я считаю, что это все приводит к беспечности. Почему я резко негативно отнесся к этому? Губернатор у нас распорядился, чтобы воздержались от посещения храмов, а церковь ответила: «Нет, ходите все». В этом нет необходимости, если человек не ходит, литургия все равно совершается. Если кто-то болеет, возможно причастие на дому. А так — сидите по домам, смотрите телеканал «Союз» или «Спас», какие там ещё есть, не знаю. Молитесь у себя дома, читайте книги. Зачем собирать людей? Да, там у нас есть сейчас особые санитарно-эпидемиологические правила, одноразовые салфетки. Если что, будем где-то на улице служить вроде. Но это всё равно массовое скопление людей. Если человек полтора часа находится рядом с другими, и если хоть один человек инфицированный, то заболеют сразу массы людей. А наши прихожане — это все люди пожилого возраста, а если не пожилого, он домой может принести. Я считаю, что это просто преступная такая вот беспечность, это значит подвергать риску свою паству.

— Это же ещё и вызов — то, что заявила светской власти сначала Московская патриархия, потом повторила Санкт-Петербургская епархия.

— Я подумал, что просто выхода другого нет. Потому что, заяви они по-другому в церкви, большая группа верующих просто этого не поймет и выступит против своего священноначалия, скажет: «Что это вы православие предаете? А ну-ка!» Поэтому многие бы, может, и не пошли бы на это. А, кстати, многие епархии попросили своих людей не ходить в храмы, оставили служить только священников. И я думаю, что часть верующих негативно к этому отнеслась. Но опять же — это просто потому, что у нас пока нет такой эпидемии, как в других странах. Но ведь все к этому пришли — в православной Греции богослужения совершаются без прихожан, в Италии и так далее. Почему? Потому что люди реально умирают, мы видим, насколько это опасно. Если сейчас у нас здесь никто не падает и больницы не переполнены, это не значит, что это не опасно.

Коронавирус — это факт. Есть математически просчитанная модель его распространения. Те меры карантинные, которые применяются у нас сейчас, вот санэпидрежим везде, по всей стране, в Петербурге в частности, он не на пустом месте взят. Меня, честно говоря, радует, что это происходит на самом деле в городе. Я вижу, как моются улицы, власти предпринимают меры. Вот в этих условиях выступать против — это просто преступная халатность. Твоя вера приводит к тому, что рискуют очень многие люди, а эти люди потом разнесут вирусы, и другие погибнут.

— Ну вот смотрите: мусульмане сказали своим не ходить в мечети, раввины закрыли синагоги, и только РПЦ говорит: вы нам не указ. То есть демонстративно бросают вызов светской власти и ставят её в неудобное положение. Потому как не отреагировать на это нельзя, но и устраивать полицейские облавы на храмах тоже нельзя.

— В неудобное положение поставлены все. Я думаю, власть задумается, насколько ей выгодно сотрудничество с церковью.

(На следующий день после этого разговора патриарх Кирилл обратился с призывом временно не посещать службы в храмах. — Прим. ред.)

— С точки зрения православных канонов, что произойдет, если неделю не причащаться, неделю не прийти в храм, не поцеловать икону?

— Существуют разные традиции. В России долгое время была традиция редкого причащения, люди причащались несколько раз в год. В нашей традиции это допустимо — не причаститься раз-другой. Тем более когда идёт такое моровое поветрие. Другое дело, что по канонам литургия должна совершаться. Пожалуйста, вот священник, вот народ, который есть, небольшое количество в храме: сотрудники, церковный хор. Есть люди, которые болеют и умирают, к ним можно всегда прийти домой и причастить. Сейчас иконы не целуют, потому что людям объяснили, что не надо так пока делать. Священники руки тоже не дают (целовать), крест не дают целовать, крест кладут на голову. То есть меры все же принимаются. Но всегда в храме найдутся несколько человек, которые скажут: «Нет, я хочу целовать». Таким образом они показывают свою ревность вере.

— Что теперь будет с вами дальше? Вот вы направите прошение, и что? Как вообще по процедуре происходит это, как правильно назвать... отречение от сана?

— Это же ненормальный случай. Если бы во мне заметили что-то не то, есть церковный суд, который выносит решение: либо отправить за штат, либо извергнуть из сана. Я же сейчас буду действовать по-другому. Я заявляю, что не признаю никакие суды, процедуры. Я просто направляю заявление, где пишу, что больше не считаю себя членом церкви, оставляю за ними свободу любых процедур. Слава богу, у нас нет подвалов, дыбы (смеется), на Соловки тебя не сошлют, а то, что там внутри... конечно, я уже получил от нескольких человек, которым сказал, ушат недовольства, гнева. Это нелегко на самом деле. Это я с виду только веселюсь, а на самом деле ночь не спал. Это очень тяжело — всю жизнь прожить так, и потом делать резкие движения. Плюс те люди, которые были вокруг меня: наши священники, какие-то сотрудники и так далее, я же там не откровенничал, они ничего не знают. С одной стороны, это будет для них дискомфорт, что я оказался таким. С другой стороны, когда придёт руководство или в любом случае епархия этим делом заинтересуется, какая-то комиссия будет и так далее... там могут быть неприятности.

— А какие могут быть неприятности?

— Ну я не знаю, какие-то церковные. Там могут сказать: почему не уследили, не сказали, не доложили. У нас есть городское священноначалие и районное. Районное должно надзирать над тем, что происходит у них в районе. Поэтому, естественно, приедет комиссия, посмотрит, что происходит, будет какой-то другой священник.

— Райком партии просто.

— Да. Но райком партии мог тебя засудить, посадить, чтобы ты страдал. Здесь я, так сказать, вне структуры нахожусь, мне это будет уже неинтересно и безболезненно.

— То есть вообще церковным уставом никак не предусмотрено, что священнослужитель сам отзывает свой сан?

— Нет, такие прецеденты есть. И если бы я сохранял послушание, хотел бы его сохранять, я должен был бы пойти по этой процедуре. Я должен был бы попросить считать меня верующим, наказание церковное какое-то мне бы назначили. А я не хочу просто.

— А если будет церковный суд и вас на него вызовут, вы пойдете?

— Я не пойду ни на какой суд. Я не признаю никаких судов. И пусть они между собой всё что угодно там решают. Конечно, суд будет, им же надо будет как-то решение принять... Да ради бога.

— У нас есть еще и православные активисты, которые несут в себе гораздо большую угрозу, чем какой-нибудь церковный суд. Их вы не опасаетесь?

— Ну я надеюсь, что я живу в государстве, которое пока что ограничивает действия таких товарищей. Конечно, если я буду ходить и оскорблять, плевать в храмы, наверное, по башке получу, но я не думаю, что меня будут там на улице подлавливать из-за того… Из-за того, что я что?.. Из-за того, что я ушел?

— Некоторым достаточно просто фильма или выставки, которые не понравились.

— Выставки, фильмы воспринимаются как экспансия, проповедь. Я не собираюсь никого агитировать ни за что, я просто говорю о своей позиции, о том, как я это воспринимаю, объясняю, почему я ухожу. Если просто тихо уйти, будет непонятно, что произошло. Поэтому я объясняю свою позицию. Я знаю, что её не разделит большинство. Что касается верующих, не разделит никто, для них это однозначно то, что вы сказали, — отречение и так далее. С другой стороны, а что правильно? Оставаться и притворяться? Уйти по-тихому, может быть, было правильнее, но, наверное, не в моем характере.

— Что вы хотите, что вы можете сказать тем десятками людей, с которыми вы непосредственно всё это время контактировали, которые из нашего с вами интервью узнают, что вы были нечестны с ними последние полтора года?

— Был нечестен в чем? Я старался осуществлять свое служение так, как положено. Я старался им помогать, решать духовные проблемы, со своим пониманием уже. И всё это время я пытался найти действительно правильную модель поведения. Я собираюсь выложить обращение на сайте храма, кстати, я еще должен передать домен и номер телефона, они на меня лично зарегистрированы, я не хочу узурпировать и размещать материалы другого рода. Я с удовольствием все передам. Так вот обращение я набросал черновое.

«В эти дни завершается мое служение на ниве Христовой как священника и настоятеля прихода. Причиной моего ухода стали глубокие перемены моего мировоззрения. Сердечно благодарю всех, кто в течение последних 25 лет был рядом, воспитывал, учил, помогал, поддерживал, разделял со мной радости и трудности. От души прошу прощения за вольные и невольные прегрешения. С уважением Владислав Анцибор».

— Чем вы займетесь теперь? Есть ли жизнь после церкви?

— Действительно, многие могут не понять. Человек, можно сказать, уходит от кормушки. Это все очень сложно. У меня нет четкого плана, куда я иду и чем займусь. Но я знаю, чего я больше не хочу делать. У меня есть ряд направлений, о которых я думаю, но пока что ещё не знаю, как там что реализуется, особенно в наше время, когда у нас сейчас вот такие вот сложности возникают в связи с коронавирусом.

— Простите, но я о материальном, раз уж мы теперь с вами вместе в материальном мире. Вы отслужили 25 лет. Это почти как в армии. Много вы заработали за время службы Церкви? Квартира, машина?

— Есть машина пятилетняя. У меня есть кредитные карты, у которых лимит, и он тоже почти выбран. Месячный платёж скоро будет большой, чтобы платить, мне придётся машину продать. По сути, я ухожу в долгах. Не сложилось у меня свечного заводика. Так получилось. Просто доходы. которые были, распределялись между моими потребностями и потребностями людей, которым я помогал. По логике вещей, как мне все сказали, нужно было подождать: сейчас откроются дома, пойдут люди, там будет доход, я мог бы подождать, подкопить. Я так не могу. И это неправильно.

— Вы уходите с чистой совестью?

— Не-а. С чистой совестью я бы ушёл, если бы знал, что будет со всеми людьми, которые остаются. Мне было бы спокойно. Но поскольку я этого не знаю, знать этого никто не может, какие там у кого процессы происходят, поэтому совесть у меня не грязная, но напряженная. Я ухожу в чувстве глубокого напряжения, беспокойства.

— У Церкви есть такая функция — согрешил, покаялся, получил прощение, начал жизнь с чистого листа. Нам, светским, сложнее — нам приходится прощать самих себя. Как вы теперь будете обходиться? Вы готовы простить самого себя?

— Я действовал так, как я считал нужным в тот момент. Сейчас у меня другие представления, можно сказать, что я другая личность, я не отвечаю за всё, что делал я же, но в другой немножко своей сборке. Мне может быть грустно, может быть печально, что так происходит. Я даже не смог донести свою позицию тем людям, с которыми я недавно общался. Это не чувство вины, это чувство беспокойства.

— А Страшного суда не боитесь?

— Нет.

— Это ведь тоже своего рода культурный код. Вот мы с вами не верим-не верим, а вдруг что-то есть?

— Если что-то есть, то что-то будет. По крайней мере, чертей со сковородкой я уже не боюсь.

P.S. «Ознакомившись с интервью, увидев всю эмоциональность и сумбурность своих суждений, я понял, что, поведав о многом, по сути ничего не сказал. Но даже если бы я готовился и тщательно подбирал слова, вместить два десятилетия жизни в один нарратив невозможно. Поэтому я планирую рассказать о своей жизни, о прошлом и настоящем, в своём «Инстаграме». Влад Анцибор».