Двойная радуга (продолжение)

                                                       3.

- Я вижу, ты меня не боишься. – Утвердительно спросил Христопродатьев.
- Нет, не боюсь. – Ответила женщина, не пытаясь освободиться и прикрыть разорванным подолом платья заголившиеся ноги, потому что уже пробовала и прикрыться и освободиться, но платье было слишком изодранным, а рука была прикована наручниками к батарее.
- Почему же ты меня не боишься?
- Потому что в этом нет никакого смысла.
- Какой же в этом может быть смысл? - удивился Христопродатьев. – Страх или есть, или его нет, и человек не может им руководить.
- Как видишь, ты ошибаешься. Некоторые могут.
- Ты, например?
- Например, я.
- На этот раз ошибаешься ты, а не я. Я вижу – у тебя красивые ноги и ты не сможешь скрыть своего страха, если я начну резать эти ноги ножом или прижигать сигаретой. А лицо? Тебе ведь нравится твоё лицо? А что если я сломаю тебе нос или выбью зубы?..разве тогда ты сможешь скрыть свой страх? Ведь я прав, не будешь же ты отрицать очевидное?
- Ты не прав, - возразила женщина, - я не смогу скрыть боль, но откуда ты будешь знать страшно мне или нет? Не думал ли ты когда-нибудь, что если есть боль, то страх утрачивает смысл? Что само наличие боли отменяет страх, так же как исполнившаяся мечта отменяет удовольствие от предвкушения.
- Ты неглупа. Мне жаль будет убивать тебя.
- Ну а ты меня не убивай.
- Да как же не убивать?! – изумился Христопродатьев. – Нет, этого нельзя. Я непременно должен тебя убить. 
- Почему?
- Не так уж ты и умна!  Что за глупый вопрос!? Да просто потому, что я хочу тебя убить! Потому что я искал тебя больше года! 
- Зачем ты меня искал? – спросила женщина. 

Она соврала, на самом деле  ей было очень страшно. Так страшно, что страх холодными тупыми иголками скопился внизу живота. Страх, впервые появившись, рухнул куда-то вниз (как бывает, когда самолёт попадает в воздушную яму)  да там и остался. Ей было так страшно, что ломило зубы от ледяного холода, будто она грызла лёд. Ей было так страшно, что хотелось описаться и истерично заголосить, только бы выпустить из себя это страх, но она поняла, что будет жить, пока интересна этому человеку, который приковал её наручниками к батарее, и говорила первое, что придёт ей в голову, лишь бы он слушал, лишь бы отвечал.

- Зачем же ты меня искал? – повторила она свой вопрос.
- Просто чтобы убить. – Как-то разом поскучнев, ответил Христопродатьев. 
- Так не бывает. Для всего есть своя причина и всё на свете имеет смысл.
- Для всего, ты полагаешь? Если женщина рожает в дачном сортире и бросает плод в дерьмо, в надежде, что он не проживёт и часа, то этому есть своя причина? А если плод этот (почти человек) не желает захлебнуться мочой в выгребной яме и выживает,  то это имеет смысл? Не думаешь ли ты, что больший смысл имела его немедленная смерть, чем вся последующая жизнь?
- Но ведь потом было что-то хорошее в его жизни? Разве не лучше быть, чем не существовать вовсе? Расскажи про этого ребёнка…ведь это ты?
Христопродатьев  замолчал, потом совсем вышел из комнаты и надолго пропал. 
- Впервые я помню себя лет четырёх, - заговорил он, вернувшись. – Это было единственное счастливое время. Воспитатели просто давали нам затрещины, за наивные наши провинности. Всего лишь затрещины! За разлитый компот, за то, что кто-то описался в постели…я помню эти постели: кочковатые матрацы в серых простынях на скрипучих железных кроватях, сбитые в комки подушки и блёкло-синие, линялые одеяла под которыми невозможно было согреться. Жизнь помнится отрывками, некими стоп-кадрами, вспышками разной степени яркости. Нельзя вспомнить хотя бы месяц из жизни, так - чтобы непрерывно - все события, которые происходили в той последовательности, в которой они и происходили. Следующие лет десять, если вспомнить все вспышки – это футбол, невозможность осилить таблицу умножения и затрещины…ну а как же без затрещин? А ещё мальчишки. Одноклассники. Ровесники, которые все поголовно были выше ростом, сильнее и наглее. 
- Но ведь был у тебя хотя бы один друг?
- Друг? Ты думаешь, что дружба существует? Кто является другом? Тот  пацан, который оставлял пожевать жвачку? С которым ты собирался убежать на Кубу, а потом его усыновили и он забыл и про тебя и про Кубу?
- Ты вырос в дет.доме?
- А где ещё, по-твоему,  мог вырасти ребёнок, которого родили в очко дачного нужника? В Букингемском дворце? Разумеется, я вырос в детском доме, но я бы назвал это заведение – приютом. Я не жил там, меня приютили. Разве может называться домом помещение, в котором невозможно было согреться даже в летнюю жару? Даже когда термометр в помещении показывал тридцать градусов, его стены были ледяными, как ледяными были глаза воспитателей и учителей. Они только делали вид, что им важна их работа, что им важен ты сам. И разного рода посетители тоже только делали вид…они приносили игрушки и угощения, но всегда было видно, что им поскорее хочется уйти. Уйти в свой мир, в мир тёплый и яркий. И игрушки они дарили не потому, что им хотелось сделать нам приятное. Они себе хотели сделать приятное! Они упивались собственным великодушием, они купались в сострадании и всепонимании! Но потом они уходили и даже их спины выражали облегчение. Они уходили и уносили с собой надежду. Лучше бы они не приходили совсем. А когда кого-то всё же усыновляли, то это была трагедия для всего приюта. Кто-то один, один-единственный вытянул длинную спичку, вытащил свой выигрышный билет, а для остальных это было горьким разочарованием. Разочарованием от того, что увезли не его. Что снова увезли не его. 

Христопродатьев достал из кармана нож, сверкнул лезвием,  взял со стола яблоко и принялся есть его, отрезая по маленькому кусочку.

- То есть всё было очень плохо в твоей жизни? – спросила его женщина, пытаясь переменить позу. Тело затекло, и уже немела рука, пристёгнутая к батарее.
- Нет, - рассмеялся Христопродатьев, - потом стало ещё хуже. В пятнадцать лет меня изнасиловал воспитатель. Вот если бы тебя изнасиловали, тебе было бы значительно легче, естественное устройство твоего организма предназначено для совокупления. У тебя имеется отверстие только лишь эту функцию и выполняющее.
- Не только. Ещё роды.
- Не говори ерунды. Роды один,  два раза в жизни, а то и ни разу, а совокупление…сколько раз в месяц у тебя бывает сношение? 
- Мне больше нравится, когда говорят «секс» или «занятие любовью».
- Это вопросы терминологии. Ты не ответила.
- Ну… раз десять-двенадцать
- Ты получаешь от этого удовольствие?
- Не всегда. Иногда просто…никак.
- Но тебе не бывает больно или неприятно?
- Да нет. Не бывает.
- Именно об этом я и говорю. Именно об этом. Это всё потому что твой организм для этого предназначен.

А знаешь  куда насилуют мальчиков? Их насилуют в прямую кишку. В анус, который потом болит и кровоточит. И стараешься как можно дольше не ходить в туалет по большому, потому что и это больно. Первое время больно даже сидеть… сейчас мне полагалось бы рассказать про этого воспитателя. Про то, что у него огромные волосатые руки и дурно пахнет изо рта, но нет. Руки у него были  обыкновенные, а изо рта пахло вполне обычно. Но он не был педофилом, как их обычно принято описывать. Он не вёл задушевных бесед, не предлагал сняться на видео в пикантной ситуации. Нет, он был просто насильником. Он  накинул мне на шею ремень, пригнул голову и привязал ремень к водопроводной трубе. Затем он зашёл сзади, стянул штаны и трусы и изнасиловал. Всё буднично и просто. У него даже был с собой вазелин. Потом он делал это со мной ещё раз пять или шесть. 
- Но ты мог пожаловаться директору.
- Директору? Вряд ли это имело бы смысл, он практически не вмешивался в дела воспитателей...а самым любимым его занятием было - выдумывать фамилии воспитанников, тех, которых подбросили тайно, без документов. В приюте было несколько Подлявских, два человека по фамилии Ублюдченко и даже один Смертьев. Да и, если бы я пожаловался, то все бы об этом узнали...хотя и так все узнали. Узнали мои одноклассники. Решив, что раз у меня это уже было, то мне это должно нравиться. Решив так…они тоже начали меня насиловать. Если я сопротивлялся, то они меня сначала били. Обычно они собирались втроём или вчетвером и насиловали по очереди. Они искренне не понимали, что для меня это больно, неприятно и унизительно. Знаешь, когда юноша уходит в армию, переспав со своей девушкой, то всегда находится знаток физиологии, который говорит, что она не дождётся его, потому что «попробовала мужика» и  уже не сможет обходиться без совокупления. А мои одноклассники думали, что «какая мне разница» раз я это уже испытал. Так продолжалось около двух лет. А однажды я украл в учительской карандаши, а в кабинете труда молоток. Ночью я подходил к каждому, вставлял ему в ухо карандаш и сильно бил по карандашу молотком…никто даже не вскрикнул. С  воспитателем только промашка вышла, он ночевал дома.
- Тебя поймали? Посадили?
- Меня не нужно было ловить. Я никуда не убегал. И сажать меня нельзя, я ведь не преступник, я просто болен. Меня лечили в психиатрической больнице.
- Вылечили?
- Они думают, что вылечили…да, видимо вылечили. Меня выписали, и я устроился на работу. Грузчиком в овощной магазин. Мне нравилось…но потом меня стали бить, потому что я отказывался пить с другими грузчиками и воровать картошку. Мне пришлось уволиться. Потом я ещё много где работал, но всегда недолго. Всегда, потому что везде, где я работал,  надо было пить водку и воровать, а я не хотел.
- Ты убивал ещё когда-нибудь?
- Нет, мне это не было нужно. Зачем? Мне никто не мешал. Вот только несколько месяцев назад мне пришлось…да, пришлось, иначе было никак. Это были слепой нищий, толстая тётка и девчонка…правда подвернулась ещё бабка, собака и две кошки…пришлось и их тоже. Там был ещё попугай, но попугая я не тронул. Глупая птица, что с него взять. С девчонкой правда промашка вышла. Точнее с девчонками. Их было четыре, но каждый раз оказывалось, что это не та. Но теперь я тебя нашёл. 
- Но я тебя ни разу не видела. Что я тебе такого сделала?
- Видела, не видела. Какая разница? Главное, что ты виновата. 
- Но в чём же я виновата?
- Помнишь две радуги на углу улиц Чкалова и Тимирязевской? Это ведь я их увидел, значит, мне полагалось счастье. Всем известно, что тому, кто увидит две радуги,  полагается счастье. Это знают все. А если ничего не произошло со мной, значит, виновны те, кто тоже видел две радуги и успел первым получить счастье. 
- Но я никогда не видела двух радуг и даже не знаю где находятся эти улицы…и ты говорил – девчонка, а какая же я девчонка, мне тридцать два года. 
- Знаешь, в больнице мне говорили, что я сумасшедший, но я иногда думаю, что вы все вокруг ничем от меня не отличаетесь. Ну вот скажи, чем ты отлична от меня, если не понимаешь очевидных вещей? Неужели не ясно, что мне всё равно придётся тебя убить, сколько бы ни было тебе лет. Ведь если я тебя отпущу, ты побежишь в полицию, и меня снова отправят на лечение. Ты полагаешь, что я хочу на лечение? Нет, я не хочу этого и именно поэтому я вынужден тебя убить. Но должен сказать, что я не получаю от убийства никакого удовольствия, это просто вынужденная мера и не более того. Это просто самосохранение. Так что – мучить я тебя не буду. Досадно, что снова придётся искать ту девчонку, но делать нечего. Ты не бойся, я убью тебя внезапно, ты даже ничего не поймёшь. 
- А я и не боюсь.
- Да, я забыл, ты ведь не боишься. Правда я не очень в это верю, но если тебе хочется так думать, то пусть.
- Скажи…ты ведь очень симпатичный мужчина…а как у тебя с женщинами? Наверное, у тебя много было женщин.

Христопродатьев ничего не ответил, он отвернулся и взял ещё одно яблоко. Он отрезал от него по кусочку и неторопливо пережёвывал. 

- У тебя никогда не было женщины! – догадалась пленница. – Но ведь естественное устройство женского организма предполагает совокупление, ты же сам говорил об этом…смотри, у меня тоже есть отверстие, для этого только и предназначенное. – Она широко раскинула ноги и отодвинула кружевную ткань трусиков. -  Ты боишься меня? Это ты меня боишься! Не я тебя, а ты меня боишься! Посмотри же на меня!

Христопродатьев повернулся и медленно подошёл к ней. Женщина ловко расстегнула ему брюки и залезла в них быстрыми холодными пальцами.  Не успев ничего понять, Христопродатьев излился ей прямо в руку.

- Ничего, ничего, – зашептала она, - это ничего, так бывает, ты не переживай. Давай ещё раз, всё получится, я помогу, ты только отстегни меня, а то мне неудобно. Ты сильный, я знаю, у тебя всё-всё получится.

Христопродатьев отстегнул наручник от руки женщины, она вскочила и стащила через голову платье.

- Смотри на меня! Смотри! – почти ликующе закричала она и снова зашептала, - ну давай же скорей…дурачок… ты штаны-то сними.

Христопродатьев наклонился, чтобы развязать шнурки на ботинках, а женщина схватила стул и обрушила его ему на голову. Христопродатьев ткнулся лицом в пол, женщина пристегнула его руку к батарее, взяла нож и принялась наносить удары по лежащему Христопродатьеву, сдавленно выкрикивая:
-  Тварь…тварь…сволочь…пидор конченый…сдохни скотина, сдохни!

В грудь, в живот, в пах, снова в живот, снова в грудь…она наносила удары, пока не устала рука. Кровь, кровь залила и Христопродатьева и её саму, и на полу под ними тоже была лужа крови. Женщина скорчилась, свернулась, скрючилась прямо в этой луже и завыла, заголосила истошно, выталкивая, выхаркивая, выплёвывая из себя страх, ненависть, унижение, пытаясь криком заглушить ужас и отчаяние, которое ей пришлось пережить. Она кричала, почти теряя сознание от перенапряжения, но не могла остановиться, словно была бесноватой и выпускала из себя дьявола.