МАХОНЬКИЙ

   Афанасий Афанасьевич Махонький бывший деповской рабочий, раньше работал токарем, сейчас пенсионер, достал из покосившегося шкафа помятую железнодорожную форму: выгоревшие от жары  брюки и поношенный китель.  Набросил на него  съёжившуюся от долгого лежания в старинном  сундуке  железнодорожную шинель. Открыл потрескавшуюся дверь, прошел по скрипящим половицам  через веранду с облезлым  порванным диваном, из которого выглядывали пружины, покачивавшиеся, словно головки змей, вышел  во двор и натолкнулся на Марию Фёдоровну. Жену.

- Не пущу, - раздраженно сказала она, растопырив руки. – Хватит. Сколько можно? Уже изгулялся весь, подметки на сапогах и ботинках стер.

   Отчитала его Мария Фёдоровна и совестью, и гордостью, и еще экономию кукую – то приплела. Она в курсе экономии, как и её муж. От неё они, как жерди стали и морщины с лиц посвисали. В закладки превратились.

- Ты, Мария, не шуми, - Афанасий Афанасьевич никогда не повышает голос, привык он не будоражить жизнь, не шуметь ни с женой, ни среди посельчан, ни на бывшей работе и всегда говорит тихо. -  В этот раз обязательно получится. Мне слово Бублик дал.

- Бублик с дырочкой, - отрезала Мария Фёдоровна, - Да тебе он уже сколько раз давал слово. А ты  ходишь к этой дырочке и веришь.  – Мария Фёдоровна не любит укорачивать разговоры,  сама понимает, что нового ничего не скажет, только лишнее ляпнет, но остановиться не может. Ей бы рукой придержать язык, а как его придержишь, если целый день  в руках то ведра с мусором, то лопата, то…  – Да кому ты нужен, - она говорит без злости. – Пенсионер ты  трухлявый, Афанасий.

   Она бы ещё с охоткой  поговорила, но не хочет больше расстраивать мужа, он и так в нервах, как в веревках. да и сама малость надеется, а вдруг в этот раз получится. Ну, вот возьмет и повезет мужу. Бывает же такое. Вон Забалдуев Костя бандит, бандитом был, а стал главой поселковой администрации. Через ларьки свои с китайским и вьетнамским  шмотьем пролез в кресло.

   Афанасий Афанасьевич не обращает внимание на «пенсионер – трухлявый», мало ли что наговорят люди от злости и отчаяния, и направляется к центру поселка. По бокам улицы дома, такие же, как и у Афанасия Афанасьевича, заработал честный труд на  стены, да на крыши, покрытые не железом и не шифером, а черепицей, ворота, выкрашенные в травянистый  цвет, деревянные сваливающиеся  заборы с дырками и латками, за которыми находятся палисадники с жидкими кустами сирени, выглядывающие за заборы и глотающие пыль. Возле заборов западающие в землю лавочки, покрытые целлофаном от дождя, на которые выбираются старики погреться на солнышке, одетые в фуфайки и обутые в валенки и бурки.

    Афанасий Афанасьевич  проходит мимо школы: двухэтажного здания с облупившейся белой краской, запыленными окнами. Центральный вход закрыт, над ним висит перекосившийся  бетонный козырек, вот, вот к земле дёрнется, и ученики  пробираются в школу кругаля: через черный вход, который расположен с другой стороны школы  возле директорского кабинета с чистыми, до блеска вытертыми окнами, а за ними  видны полированный стол и пара  новеньких кожаных кресел.

    После школы Афанасий Афанасьевич    идет по вихляющей тропинке с забитой травой и заходит в парк с летним клубом без крыши, сколоченный из вагонных досок.  Вокруг клуба -  хилые низкорослые деревья. А под ними пустые пивные и водочные бутылки, и молодежные лежаки, утрамбованные прямо в кучах вырванной сорной травы. В конце парка – крепкое кирпичное здание.

    Это – чайная.

   Год назад в чайной устроили банкет по поводу  проводов Афанасия  Афанасьевича на пенсию. Первое слово взял мастер депо Бублик Николай Николаевич.

- Афанасий у нас государственный человек, - начал он, -  и всю жизнь работал по железу. Скажем так, обеспечивал государство железом. А государство без железа это…, - застрял Бублик в слове, не смог объяснить, только добавил. -  Вот за это мы и провожаем его на заслуженный отдых.

   Словом, наговорил мастер много хороших слов, назвал даже Афанасия Афанасьевича передовиком в железном производстве.

   На банкете так говорить  можно. Там язык выплескивает всё, что на душе сокрыто.

- Вольный ты теперь человек, Афанасий, – сказал Бублик. -  Гуляй, отдыхай на свою пенсию. А мы вместо тебя потрудимся. И на благо государства, и на свое… А ты отдыхай дорогой товарищ и будешь так отдыхать…

   Не поскупился Бублик на слово из телевизора. Расписал отдых Афанасия Афанасьевича и так расписал, что мужики три раза дернули и за Кипр, и за Багамы, прихватили и Египет, и Турцию… прошли по всей кругосветке.

   Дошел Афанасий до депо, хотел зайти в мастерскую, посмотреть на свой токарный станок, переговорить насчет работы, руки ещё не отвыкли, да Бублик запустословил.

- Нельзя, - сказал он. -  Ты теперь у нас не работаешь. Так сказать чужой, лишний человек… В следующий раз приходи. Мест у нас то нет. Может  кто-то сковырнется или того попадет под колесные пары… Я тогда тебя на его место. Хоп.

   Дернулся лицом Афанасий, хотел что – то сказать, а Бублик перед носом дверь закрыл.

   В первые дни после проводов на пенсию Афанасий Афанасьевич не знал, куда себя деть.  И руки казались как бы лишними и ноги не туда шли. Раньше  день, как  скрученный был. Поднимешь глаза, опустишь и день прошел. А сейчас растянулся и таким длинным стал, что ночь ему в подметки даже не годится. Укоротилась. Словно, подрезали её.

   Афанасий Афанасьевич до пенсии    рано вставал, лицо по шею в ведро с холодной водой окунет, фыркнет, хлебнет  чая   и бегом на работу. Он  первым приходил в депо, вытирал паклей свой  токарный станок до блеска, подметал вокруг стружки, а потом наступало  самое главное. Он нажимал на кнопочку, чтобы станок «оживал», закреплял  в патрон железную болванку, подводил не спеша  резец, смотрел, как  вытачиваются конусы, кольца, болты, гайки, как «весело» закручиваются срезаемые резцом блестящие  стружки и, извиваясь, падают на пол

   Уже и обед. Рабочие доставали тормозки, а Афанасий не отлипал от станка. Он заворожено поглядывал, как бешено вращается патрон, похожий на массивную блестящую бляху, как грубая отлитая болванка, зажатая в патроне, превращается  в какую – нибудь сложную геометрическую фигуру. 

   Перед ним словно открывался новый мир, который он выводил резцом на простой болванке. От этого кружения, превращения и даже как бы перевоплощения грубой  железки  он замирал,  начинал даже слегка посвистывать и  как бы  приплясывать возле станка.

- Это же надо, что могут делать человеческие руки! – восторженно восклицал Афанасий Афанасьевич.

- Они всё могут делать, - откликался кто – то из рабочих.

   Порой Афанасий Афанасьевич весь  потом изойдет, а от станка не отойдет. По окончании работы деревянный короб доверху набивался  выточенными деталями.

    Поднимут рабочие короб, встряхнут. Зазвенит, загремит. Матернут  Афанасия: тяжело, дескать, мог бы и поменьше,  а Афанасий в ответ только улыбнется, снова оботрет паклей станок до мельчайших деталей, воздухом из шланга обдует, выковыряет застрявшую в станине стружку.

Как же она завилась. Не узнаешь. Чисто полевой вьюнок.

- Ты, Афанасий, станок ещё языком бы облизал, - скажут рабочие. – Или водки купил бы и водкой обмыл бы. И наждачком продраил бы.  Дряхлый он у тебя. На пенсию его пора выкинуть.

- Нельзя, - отвечает Афанасий. -  Государственная вещь. Люди его мастерили. И не дряхлый он, а закалённый годками. И пережил немало. Под бомбёжками был. На нём ещё мой батько из болванок   снаряды вытачивал во время войны. Ему памятник нужно поставить. А вы выбросить. Привыкли выбрасывать, только до ума не научились доводить.

   Махнут руками рабочие, чудной мужик, побросают паклю на свои станки и домой. Афанасий уходит последним. Уберет их станки, а потом и сам домой.  А по дороге мечтает, какую же работу ему завтра даст мастер. Да какую бы не дал он её выполнит.  Если нужно, он даже серную головку со спички резцом снимет и спичку не сломает. От мыслей о завтрашней работе он даже ночью просыпался. Вставал, брал лист бумаги, карандаш и чертил «бог знает что», а днём втихомолку от мастера и рабочих и вытачивал это «бог знает что», а потом показывал рабочим и Бублику, которые думали, а где, в каком месте  тепловоза нужно  присобачить  эту деталь. Как правило, такое место не находилось,  и Бублик забирал её для своих ребятишек.

   Получил Афанасий Афанасьевич первую пенсию, купил бутылочку, выпил с женой и начал  раскладывать пенсию на расходы. А расходы, ну ни как не вкладываются в пенсию.

   Вечером сел он с женой на кухне и советоваться стал. Днем электричество не включать. А если включать то только тогда, когда жена нитку в ушко иголки вдевает. Лампы с большим накалом  выкрутить, а вкрутить с самым малым. За электричество платить меньше. Газовую плиту использовать только на готовку. И варить не в большой кастрюле, а в самой малой. И не с верхом, а на донышке.  Моторчик «Малыш» из колонки вынуть и качать  руками. Огород не из шланга поливать, потому что он  в некоторых местах сильно потертый, того  и гляди порвется, тогда нужно новый покупать, а из вёдер. Телевизор смотреть только перед сном: минут пять и не больше. Новую одежду не покупать. Старую достать из свадебного  сундука. Хорошенько вытряхнуть на свежем воздухе. Да  не скалкой молотить. А руками так слегка постучать, просушить, почистить, подлатать…. В магазин за продуктами ходить в день получения пенсии и питаться в основном с огорода. По вегетериански. В их возрасте это даже полезно для здоровья. Словом, пошла экономия по всем уголкам и закоулкам  хозяйства и здоровья. И так начала петлять, что Афанасий Афанасьевич твердо решил прекратить такое дело. Достал из чердака прохудившуюся  мешковину, сшил    сумку,  загрузил в неё пилу, топор, молоток и другой инструмент и пошел по поселку то дома чинить, то заборы, то колонки бить…

   Попытались посельчане его основным продуктом благодарить: самогоном, а он ни в какую.

- А денег, сколько?

   Покладистым  оказался Афанасий Афанасьевич. Брал по совести и душе. И давали по совести и душе: развязывали носовые платочки, снимали верхнюю бумажку и, не глядя в глаза Афанасия Афанасьевича, впихивали ему в карман. Он и этому был рад, потому что понимал: не отвыкли ещё посельчане от носовых платков, а с пенсией разве к кошелькам пробьешься?

   После таких походов Афанасия Афанасьевича  многие дома посельчан стали хорошеть и выпрямляться. Убирал он их них всё кривое. И если он налаживал ворота, заборы…, то исчезало всё вихляющее и становилось ровненьким.

   Мария Фёдоровна уговаривала его бросить, пыталась убедить, что проживут они и на одну пенсию, что нужно свой дом править, а то завалит он их, на что муж отвечал: прожить то проживём, да сколько, а свой дом поправлю, когда грошей достаточно насобираю.

   Сказала как – то Мария Федоровна мужу, что, может быть, и им что – то открыть, поторговать на базаре…

- Например? – спросил Афанасий Афанасьевич.

   На  «например» разговор и закончился, потому что Афанасий Афанасьевич привел другой пример: на базаре не нашенские торгуют и не нашенскими продуктами,  и не допустят тебя даже за километр до него, а застращают и перекупят всё, и ты   с одной пустой тачкой домой припрешься, а то и без тачки. Колесом докатишься.

- А я в милицию обращусь!

- Эх, - вздохнул Афанасий Афанасьевич. – Милиция на то и существует, чтоб не нашенских охранять, а таких, как ты гнать и обдирать.

- А ты возьмешь палку и со мной пойдешь.

- Простота. Туда я пойду с одной палкой, а возвращаться буду с двумя под мышками.

   Марию Фёдоровну занесло от этих слов даже к президенту, но муж обрезал ее государственными, а не базарными делами большого начальника.

- Да что ж у нас за начальство такое? А! Афанасий! Сам говорил, что батько твой  снаряды на токарных станках вытачивал для них, а мы сейчас на базаре чужие продукты покупаем.  

- Как положено, ответить тебе я на это не могу, -  не любит Афанасий Афанасьевич материться. – а вот если бы батько мой встал, то он  ответил бы, как следует.

   Через два года  умаялся Афанасий Афанасьевич. А Бублик всё обещает: жди, да жди. Руки начали крутить у Афанасия Афанасьевича. Коленки стали распухать. Он вначале костыль пристроил, потом на коленки небольшие подушечки надел, да скоро отказали у него ноги, во двор редко перестал выходить. Слезет с кровати с помощью Марии Федоровны, ползком дотянется  к порожкам, сядет, рядышком и жена примостится, и вспоминает свой станок и бормочет, заплетаться язык уже стал. А что он бормочет, можно узнать, только внимательно прислушавшись.

- Нельзя станок выбрасывать. Государственный он. Мой батько на нем из болванок  снаряды вытачивал во время войны.

   Через три года  свалился Афанасий Афанасьевич с порожек. Прокатился  по двору, грохнулся головой об угол дома  и  замер. Посудачили мужики: дескать, порожки были мокрыми от вчерашнего дождя, скользкими, не нужно было садиться, сам виноват…

   На следующий день  похоронили Афанасия Афанасьевича. Первое слово, как всегда, взял Бублик, сказал, что Афанасий Афанасьевич был человеком государственного масштаба, что такого масштаба… Словом, высказался  размашисто, да только потерялся в его размашистой речи  Афанасий Афанасьевич. Известное дело. Стал бывший токарь другого масштаба.

   На памятнике, сваренным из железа, сверху к которому  была припаяна звёздочка, написали Афанасий Афанасьевич МАХОНЬКИЙ, даты рождения и смерти, а станок сорвали с цементного пола и выбросили на свалку.

- Отжил свое, - сказал Бублик, - что с трухлятиной возиться.

   Со временем исчезло и кладбище, а вместе с ним и могилка Афанасия Афанасьевича, так как через кладбище стали прокладывать  междугороднюю трассу.

   Да вот не совсем гладко вышло с трассой. В том месте, где было кладбище, насыпАли  щебёнку, клали  асфальт, раскатывали  его,  а они проваливались. Словно, кто - то с низу  их долбил и к себе затягивал. Как бы хотел под землей дорогу куда - то проложить, а куда?