Дитя холопства

Александр Волков. Размышления, навеянные чтением нового альманаха

Признаюсь, что пишу об этом уже третий раз. Первый был тогда, в начале девяностых годов, когда люди, называвшие себя демократами, испугались джина, выпущенного ими из бутылки, - стихии рынка, свободы слова, людской инициативы и, не умея с ними справиться, вдруг, вроде бы вопреки всякой логике, заговорили о диктатуре. Гавриил Попов, Андроник Мигранян, Игорь Клямкин стали "научно" доказывать, что диктатура неизбежна и даже необходима. Но чтобы эту историческую потребность не использовали враги демократии, надо установить диктатуру демократическую. Даже слово придумали: "демократура". Это напоминало из анекдота логику насильника, оправдывавшегося в суде: "Уж лучше я, чем какой-нибудь подлец"... Хорошо, что многие не послушались пророков и не начали сушить сухари, собирать допровские корзинки, не стали в очередь за псковскими наручниками во время путча, а построили баррикады...

Второй раз я писал о том же, когда в политику хлынули генералы - Руцкой, Лебедь, Николаев, Громов, Семенов, Степашин... Плох у нас тот генерал, который не носит в ранце - в кейсе - шляпу Наполеона. Пусть бы носили, беда в другом - в том, что наши "народные массы", ошалевшие от всяческих перемен, от гигантских денег, которые крутятся вокруг, но, как та бражка, что по усам текла, а в рот не попадала, только вызывают неудовлетворимую жажду красивой жизни, массы, напуганные внутренними войнами, террористическими актами, будничными убийствами и невыплатой заработанных денег, с радостью бросаются на шею каждому, кто говорит грубым басом или через слово употребляет эпитет "жестко" да еще обещает "мочить в сортире": вот она, "железная рука", что наведет порядок!

Почему нам не мыслится упорядоченность жизни, достигаемая не репрессивными мерами, а иными, цивилизованными средствами? Почему снится диктатура, а не сильное легитимное государство, основанное на демократическом разделении власти и сотрудничестве ее ветвей, на принципе прозрачности их действий и всенародном контроле - на тех завоеваниях цивилизации, которые уже хорошо известны? То есть государство, сильное народом, а не вождем. Что же за больной ген коренится в нашем люде и побуждает то к тупой покорности, добровольной униженности, готовности водрузить себе на шею очередной смазной сапог, то к безрассудному бунту? Может быть, это с отчаяния, что революции и реформы "сверху", многочисленные смены властей не меняют нашей жизни, что живем мы плоше других народов, своих европейских, а теперь уж и азиатских соседей, что при всем громадье планов и замыслов что ни делаем, не идут дела, как в той песенке про остров невезения, "крокодил не ловится, не растет кокос"? Исконные пороки - воровство и пьянство - не только не изживаются, но даже выходят на какой-то новый уровень, превращаясь в коррупцию и наркоманию. Тоска понятна, но почему избавление от бед видится в средствах, которые опробованы нами и не принесли радости?

Теперь возвращаюсь к этим вопросам из-за новой волны всхлипываний по "сильной руке" и вместе с тем страха перед возможностью диктатуры, возрождения авторитарных методов правления, что связано с президентскими выборами. Но непосредственный повод для размышлений дала все же дискуссия, начатая только что вышедшим альманахом "Красные Холмы", книгой, в которой, как заявлено во вступительном слове Михаила Шатрова, "философы, историки, писатели, анализируя прошлое, пытаются обнажить корни современной беды". Нахожу здесь много созвучного тому, над чем задумался сам.

Юрий Буртин в своей статье вспоминает повесть В.Распутина "Пожар" и горькие слова ее героини, обращенные к мужу: "Мы почему, Иван, такие-то?". Автор альманаха как бы развивает этот вопрос: "В самом деле, по какой причине мы такие несчастные и невезучие? Тупы? Бездарны? Ленивы?". Первое, что, по мнению автора, нам следует хорошо усвоить, - это неслучайность наших зол и бедствий, высокая степень их исторической предопределенности. Чем все предопределено? "Началом всех начал стала для нас Октябрьская революция". Все в конечном итоге - "расплата за несчастную самонадеянность" героев Октября". Здесь случайный или осознанный ассонанс с хайековской "пагубной самонадеянностью", которую ученый-либерал считал основой несовместимости социализма с жизнью.

Развивая эту мысль, Буртин предвидит возражения и оговаривается, что сама-то Октябрьская революция была во многом предопределена совокупностью предшествующих исторических событий, а также чертами русского национального характера, который начал складываться в очень отдаленном прошлом. Он частично соглашается с этим, но не склонен в данном случае к жесткой детерминации, к признанию неизбежности событий Октября: были альтернативы, всегда существует возможность выбора. Однако другие авторы альманаха: Г.Лисичкин, Ю.Пивоваров, А.Фурсов стремятся как раз всмотреться в историю, разобраться, как и почему формировался русский характер, складывалось гражданское сознание, представления о государстве. Они придают воздействию этих факторов на современность большое значение.

А ведь в самом деле, еще Карамзин на вопрос о том, что делается в России, буднично ответил: воруют. Это ведь еще Пушкин (задолго до Ф.Абрамова) писал о беспробудном деревенском пьянстве. Это Салтыков-Щедрин сатирически обрисовал отношения нашего народа со своей властью: взбунтовались против неугодного правителя, сбросили с раската Степашку да Ивашку, утопили Порфишку да другого Ивашку, а затем уже и десятки излюбленных граждан, дома пожгли. А потом вновь проявили начальстволюбие. Стали князя себе искать, да поглупее. "И при всем том считали себя самым мудрым народом в мире".

Недавно прочел статью, мол, некоторые политологи создают мифы об извращенной любви нашего народа к "сильной руке", объясняют этим дрейф страны к диктатуре. Оппоненты, однако, сами подтверждают, что граждане России, судя по данным РОМИР, демократию и в самом деле не уважают: 60 процентов опрошенных считают, что "при демократических системах экономика работает плохо", 71 процент уверены, что демократия - это "мало дела и слишком много болтовни". А по опросам ВЦИОМ 20 процентов полагают, что "Сталин - мудрый руководитель", 18 процентов - что "наш народ никогда не сможет обойтись без руководителя такого типа". Только отчего все это? Отчего такие вот перекосы в сознании? Оттого, отвечают мои оппоненты, что наши люди ни свободы, ни подлинной демократии никогда не видели. Они и не знают, что это такое. Авторы винят в этом, в частности Ельцина, он, мол, не смог стать истинным демократом, создал лишь то, что справедливо назвали "потемкинской демократией". А теперь вот и Путин пошел той же дорогой. Но простите, дорогие критики, а как же оказались на вершине власти и Ельцин, и Путин? Разве не народная волна подняла их на эту вершину? Разве не полюбили их чуть не в один день толпы поклонников и поклонниц? "И в воздух чепчики бросали". Разве они захватили власть насильственным путем, а не были демократически избраны?

Говорят: нами манипулировали. Но ведь манипулировать кем-то можно ровно столько, сколько объект манипуляции это позволяет. Так что здесь, по меньшей мере, проблема типа "курица-яйцо": не скажешь сразу, что первично и что вторично. А вообще-то не пора ли нам свой любимый вопрос "кто виноват?" сменить на более важный и существенный: почему? Почему получается то, что получается?

Авторы альманаха раскапывают в истории как бы два пласта. Один - народ и власть, которые, как давно подмечено, всегда достойны друг друга, соответствуют друг другу. Второй - интеллект общества, развитие социальной мысли, позиция интеллигенции по проблемам устройства общества и государства.

"Гражданское сознание, политическое устройство России веками складывалось под сильным влиянием Византии и Орды", - пишет Г.Лисичкин. Сама психология россиян, черты русского характера после падения Киевской Руси, вполне достойно выглядевшей в ряду передовых западноевропейских стран, сильно изменяются под воздействием азиатчины, под гнетом жестоких завоевателей. Меняется вся система властных отношений. Ю.Пивоваров и А.Фурсов пишут, что в домонгольской Руси власть была рассредоточена между углами "четырехугольника": князь - вече - боярство - церковь, что не позволяло никому стать единственной Властью. Орда разрушила эту целостную конструкцию, она обеспечила князьям, которые шли к ней на службу, ту "массу насилия", которая обесценивала властный потенциал боярства и веча. Сложилась новая Русская система, в которой власть стала моносубъектной. Не пытаясь полно пересказать результаты авторских исследований и тем более оценить справедливость их выводов, я прочитываю в книге то, что близко моему пониманию вещей.

Говорят, что на сцене царя играет окружение, демонстрирующее преклонение перед ним, вздрагивающее от окрика. Но ведь этот "прием" списан с жизни: царь, равно и диктатор, вождь может повелевать людьми, тем более измываться над ними, опять-таки ровно столько, сколько ему позволяют. Позволяли, как пишет Г.Лисичкин, много и, хуже того, восхищались крутостью правителя (как, кстати, и теперь часто восторгаются крутым нравом начальника, его грубыми шуточками и выходками). Кого память народная чтит как великих государей? Петра I , Ивана Грозного, Сталина, самых жестоких, истребивших миллионы людей. Числом загубленных душ, а не свершенных дел, измеряется на Руси, замечает Лисичкин, величие правителей. "Страна рабов, страна господ" немного выигрывала от реформ как раз потому, что при некоторых внешних изменениях они не затрагивали сути - человеческих отношений.

Авторы исследований подводят к тому же выводу, к которому пришел наш выдающийся историк В.О.Ключевский: все наши беды происходят от въевшегося в нас за всю тяжелую российскую историю холопства (Соч., т. IX ., М., 1990, с. 375). Холопское мышление, не ведающее иных форм существования, кроме как под чьим-то сапогом, не ценящее свободы, приспосабливающееся к униженному состоянию лишь двумя способами - угождением этому "сапогу" и при возможности хитростью, обманом - и не могло выработать иного представления о порядке, кроме устанавливаемого насильственно. При этом, как замечают Пивоваров и Фурсов, бояре перед князем тоже "окарачь ползали", превращаясь в холопов, как холопствовал и сам князь перед Ордой. Современным "боярам" холопское поведение даже много более свойственно, чем простому люду.

Диктатура - дитя холопства, и пока оно живо в наших генах, нас будет тянуть в эту страну, мешая формированию подлинно демократического и открытого общества.

Народ всегда прав?

- Ты хочешь сменить народ? - спрашивал меня один мой приятель, выслушивая мои рассуждения такого вот толка. И добавляя, имитируя сталинский акцент. - У меня для тебя другого народа нет. (Намек, разумеется, на известную байку о писателях.)

Хочу, отвечал я, очень даже хочу, только не сменить, а изменить, если это в какой-то мере возможно. Хоть бы осознали люди польскую, кажется пословицу: призывая Сатану на помощь в борьбе с дьяволом, знай, что один из них с тобой останется. Хоть бы помнили наши граждане свою историю и своих дьяволов. Нет, не помнят. К тому же, призывая диктатуру, наш человек почему-то как бы исключает себя из той кошмарной действительности, которую готов накликать. Пиночет наш предполагаемый и не кровавый вовсе, крутой, но справедливый: если ставит к стенке, то лишь "тех, кого надо", - коррупционеров, жуликов, тех, кто кому-то за бугром продался, но "уж не таких, как я". Не раз приходилось слышать и оправдание Сталина по той же логике: боролся с врагами народа, простых людей не трогал. О прошлом - это по незнанию, но почему в будущего-то, совсем неизвестного верят? Верят, что станет он принимать решения именно в твою пользу... Откуда такая вера при нашем-то опыте?

А ведь еще древние различали два вида, два способа организации общественной жизни, взаимодействия людей, их мобилизации на общее дело - сильную власть, основанную на законе, и власть тирана. Призн á юсь, не впервые цитирую высказывание неизвестного моралиста V века, слова, которые так точны и так мне импонируют, что, будь моя воля, вывесил бы их на стендах на всех перекрестках во всех городах и весях: "...Тирания, это ужасное и гнусное бедствие, обязана своим происхождением только тому, что люди перестали ощущать необходимость в общем и равном для всех законе и праве. Некоторые думают, что причины появления тиранов - другие и что люди лишаются свободы по недоразумению, без всякой вины, просто потому, что они стали жертвой тирана. Но это ошибка... Как только потребность в общем для всех законе и праве исчезает из сердца народа, на место закона и права становится отдельный человек. Поэтому некоторые люди не замечают тирании даже тогда, когда она уже наступила..." Это в V веке писано! Это в V веке было осознано! Потому и не могу принять, что в изощренных отношениях народа и власти повинна одна власть.

Нас учили с детства, что народ всегда прав, народ мудр и справедлив, "глас народа - глас Божий". Не настало ли время разобраться и с этим поточнее? Великие философы понимали, что тирания и рабство могут устанавливаться "в тени народной власти" (Токвиль), даже при наличии внешних атрибутов свободы, демократических институтов. Мы знаем из совсем недавней истории, что тирания может приходить не вместо демократических институтов, а вместе с ними. Гитлер явился к власти не вопреки, а благодаря функционированию этих институтов. Его идеи, которые мы называем бредовыми, овладели, говоря марксистским языком, широчайшими народными массами, а те, кто протестовал против них, оказались в Германии, у своего народа, изгоями, их числили в предателях. Так обстоит дело с выбором народа.

Но пойдем дальше: а состоятельно ли в строгом научном смысле само понятие "народ", всегда ли годится для анализа конкретных ситуаций и проблем? В те времена, когда за "блок коммунистов и беспартийных" голосовало 99,9 процентов избирателей, было хотя бы это формальное, обманчивое, лживое основание считать, что существует единая "историческая общность - советский народ". Теперь нет и этого аргумента. Мы знали всегда простую истину, что народ не может быть единым. Есть у нас даже песенка, очень в этом смысле примечательная: "а мы просо сеяли, сеяли", - поют одни, другие же наступают на них: "а мы просо вытопчем, вытопчем..." Так всю жизнь ведь и было: одни сеяли, а другие вытаптывали, одни строили храм, другие разрушали, одних сажали в тюрьмы и расстреливали, другие сажали и расстреливали...

Верх раскола в народе - гражданская война. Она в нашем обществе, я бы сказал, постоянно, то в открытом, то в латентном состоянии, вроде международной "холодной войны". Это в альманахе, надо заметить, неплохо отражено. Мы знали, что народа как некоего прочного единства не существует, но до распада Советского Союза, до свободных выборов, когда вошло в обиход понятие "электорат", не представляли СТЕПЕНИ раскола в народе. Она оказалась шокирующей. Так стоит ли сейчас оперировать понятием "народ" в таком контексте, что он всегда сделает правильный выбор, он неизменно прав, выражает волю Божью? Тем более использовать, как это делают в корыстных целях политики: народ этого хочет, народ этого не хочет... Часто даже с экрана телевизора звучит: "волеизлияние народа". Каждый уверяет, будто хорошо знает, что народ "изливает".

Что же я имею в виду, когда вслед за Ключевским говорю об укоренившемся у нас холопстве, о диктатуре как почти что "народной мечте"? Конечно же, только тенденцию, но, к сожалению, очень давнюю, очень живучую, широкому кругу людей присущую.

В нашей литературе любят называть народ творцом истории, а вот отвечать за то, что натворил, он вроде бы и не должен. Он вроде бы и не может быть виноватым. Его просто кто-то смутил и повел не туда, а спросить с него вроде бы и некому, спросить можно только с вождей. Вожди как раз чаще всего ускользают от ответственности. Нюрнбергский процесс - явление почти уникальное. Но народ держит ответ. И не абстрактном нравственном смысле. Он, как это было с немцами, в массе своей поверившими в фашизм и поддержавшими его, с Россией, поверившей в коммунизм, неизбежно отвечает за свой выбор своей судьбой, своим настоящим и будущим, расплачивается, в том числе материально, десятилетиями и столетиями. Если хотим добра своему народу, надо постараться помочь ему в понимании этого.

 Мысль, творящая историю

 Исследованию второго пласта проблемы - истории интеллекта, общественной мысли, интеллигенции посвящены в альманахе по меньшей мере шесть-семь статей. "Русская мысль XIX-XX столетий, - по мнению Ю.Пивоварова, - подготовила несколько моделей обустройства общества, прежде всего властного его измерения". Не имея возможности полно проследить развитие этой мысли вместе с автором, вырвем из контекста некоторые строки, имеющие отношение к избранной нами основной теме.

Автор подчеркивает креативность русской мысли. Она пророчествует, и пророчества сбываются. Это мысль, творящая реальность, определяющая историю. Таково толстовство, таково историческое мифотворчество Н.М.Карамзина, таковы предсказания революции Ф.М.Достоевского. "Русская история, - пишет Пивоваров, - навек карамзинская. Его миф по поводу прошлого отечества стал одной из констант русского сознания. Миф, сводящий историю родины к истории власти..." Тем более для нас интересно, чему же учит карамзинская история, чему наставляет наш Макиавелли власть предержащих?

Его именно наставительная "Записка о древней и новой России", к которой прежде всего обращается автор альманаха, утверждает, что единственно возможный для России строй - самодержавие, правда, претерпевающее постепенное развитие от самовластия к своеобразному варианту просвещенного абсолютизма. Своеобразие этот состоит в патриархальном типе правления. Монарх руководствуется не юридическим законом, а действует по "единой совести", воля самодержца - "живой экран". В "Записке" содержатся такие принципы: "требуем более мудрости охранительной, нежели творческой", "для твердости бытия государственного безопаснее порабощать людей, нежели дать им не вовремя свободу". Не знакомые ли современникам мотивы звучат здесь? Не вспоминается ли и выдвинутый, выпестованный нынешней демократической интеллигенцией первый глава суверенной России, столь быстро усвоивший царский стиль правления, облик и манеры "Царя Бориса" и даже передавший власть по наследству?

Нечто совершенно иное, по мнению автора, предстает перед нами в творчестве М.М.Сперанского. Он завещал России идеи православного государства, разделения властей, систему министерства, кодификацию законов, теорию элит, социальное христианство... Но это "самый недооцененный отечественный мыслитель".

Рассматривая дальнейшее развитие русской социальной мысли, отдавая должное высокой нравственности и гражданственности русской интеллигенции, Ю.Пивоваров, О.Павлов, Г.Лисичкин, Г.Иоффе, С.Волков, А.Кустарев, М.Гаспаров вместе с тем предъявляют ей серьезный счет. Это, быть может, комплекс вины перед народом. Это и собственная вера в высокие идеалы, но нетерпимость к вере других... Правда, желая сберечь привлекательный образ русской интеллигенции, принято все грехи относить за счет "полуинтеллигенции" или псевдоинтеллигенции, различать интеллигенцию в традиционно русском понимании и интеллектуалов западного толка. Интересно замечание М.Гаспарова, что в понятии "интеллигенция" сменилось три значения: "люди с умом" (этимологически), "люди с совестью" (их-то мы обычно и подразумеваем в дискуссиях) и "просто хорошие люди". Как не хочется от этого отказываться, от умных, совестливых, хороших людей! Понятно. И не надо отказываться, и сегодня нам есть кем гордиться. Но следует все же нашей мудрой и благородной интеллигенции сказать и горькую правду в глаза.

Предъявленный ей счет, может быть, и велик, перегружен претензиями, но я склонен согласиться с тем, что репутация носителей нашего общественного интеллекта оказалась подмоченной. На мой взгляд, на интеллигенции два основных греха: один - неоправданное обожествление народа, или, как еще говорили раньше, "народопоклонство", из чего и вытекает как бы подчинение толпе, покорность ее стихийным действиям. Это проявлялось в моральном оправдании почти любого бунта, а в последние годы - и в поддержке политических лидеров толпы. Не организованного, не осмысленного движения, а именно стихии толпы. Другой грех, видимо, более серьезный, тот, что проявился еще в народничестве: хождение в народ ради просвещения сменилось призывами к топору и акциям бомбистов. Звали революцию, только в ней видели средство освобождения от рабства, а с началом ее раскололись сами и раскалывали народ.

Наше время дало в этом смысле, быть может, худшие образцы. Чуть ли не на всей территории бывшего Союза - в Грузии, Армении, Азербайджане интеллигенция возбуждала общество вроде бы к борьбе за благие цели - национальные интересы, суверенитет, лучшую жизнь, но это приносило войны, гибель людей, самоизоляцию народов и нищету. Трудно, глядя из Москвы, судить, почему интеллигенция не стала стимулятором "интеллигентного" разрешения конфликта в Карабахе, почему филолог Гамсахурдия превратился в диктатора. Но ведь и в новой России случилось по сути то же. Казалось бы, интеллигенция, как и церковь, должна вносить в общество цивилизованность отношений, гуманность, толерантность, компромисс. Она же вносила ожесточение и раздор. Вспомним тот же "парад суверенитетов" - он провоцировался не только амбициозными местными политическими элитами, но и национальной интеллигенцией. И в социальной сфере интеллигенты-радикалы так толкали телегу, что она ломала лошадям ноги. Думается, "перестройка" шла бы более последовательно, обдуманно и спокойно, не будь демократического радикализма, часто объяснявшегося нетерпением и личными амбициями лидеров. Влиятельные писатели, художники, актеры вдруг весь свой духовный авторитет бросали на чашу весов какого-то политического деятеля, как это было с Ельциным, как это произошло и с Путиным, о котором и представления-то не имели. Страсти разжигались и совсем по нелепым поводам вроде сноса Мавзолея Ленина или переезда столицы в Новосибирск...

Естественно, что интеллигенция не едина, и я говорю лишь об определенной ее части, но очень значительной. Естественно, что в тоталитарном обществе в среде интеллигенции был раскол. С началом перестройки придворная и оппозиционная части интеллигенции оказались по разные стороны баррикад. Не естественно, что оппозиционная слишком уж быстро становилась придворной, при новом дворе. И в разгар бомбежек Грозного, тогда, когда восемнадцатилетние гибли "с улыбкой на устах", деятели культуры получали ордена из рук верховного главнокомандующего, крутились перед телекамерами на балах и юбилеях, открывали в качестве свадебных генералов роскошный ресторан "Максим"... Тут, кстати, обнаруживалось, что придворная и оппозиционная интеллигенция (уже поменявшиеся местами) образуют на основе пристрастия к раутам довольно дружную компанию, собирающуюся в одном и том же составе на любых тусовках. Отделаемся ли от проблемы, сказав, что это "полуинтеллигенция"?

Наш лучший шанс - "другой социализм"?

Что предлагают России авторы альманаха в качестве будущего устройства общества? Интересного высказано много. (Например, предложение Г.Лисичкина о ступенчатых выборах и др.) Остановлюсь опять-таки на том, что ближе к собственным моим размышлениям.

"Демократуру", слава Богу, не предлагают. Но прежде всего бросается в глаза крен к возрождению социализма на некой новой основе. Заключительная, очень основательная работа Ю.Буртина символически названа "Другой социализм". Та же мысль - о новом видении социализма звучит у В.Межуева, В.Белоцерковского и некоторых других авторов, хотя не у всех.

Мысль о "другом социализме" в наше время, пожалуй, впервые была высказана Адамом Шаффом и его со-инициаторами издания журнала "Будущее социализма" в конце 80-х. Их манифест констатировал, что видение социализма Марксом и другими теоретиками прошлого отражало реалии своего времени. Сегодня они иные. Предстоит разобраться, каким будет социализм при сохранении своих ценностей в новых условиях. У Буртина под тем же заголовком - иной подход: он обращается не в будущее, а в прошлое. Он считает, что "другой социализм" уже существовал или, по меньшей мере, был зачат. И это произошло во времена нэпа. Собственно, нэп и есть тот самый "другой социализм".

Многие из нас в свое время искали возможности спасения социализма, писали о путях его совершенствования или преобразования, пока не убедились, что он не поддается реформированию. Писали и о нэпе как своеобразной системе экономических и общественных отношений, не имевшей аналогов в истории. Писали о так называемом ленинском политическом завещании, о том, что значила "коренная перемена всей точки зрения нашей на социализм", как изменился ответ на вопрос, строить ли его "на почве рынка или против этой почвы", о кооперации как "строе социализма". Буртин проработал и переосмыслил все это заново, с учетом современного российского опыта. Вижу смысл этой работы прежде всего именно в бережном отношении к опыту прошлого - вопреки бездумному нигилизму любителей все начинать с нуля. Мне представилась любопытная в этом смысле возможность сравнения двух исследовательских подходов к исторической практике в нашей стране и в Швеции.

Совсем недавно я имел удовольствие быть научным редактором русского издания книги Гуннара Веттерберга "Новое общество". Автор - видный шведский экономист и историк, один из руководителей экспертной группы по изучению экономики общественного сектора, созданной в связи с кризисом "общества благосостояния", с целью переосмысления и модернизации знаменитой "шведской модели".

Меня поразила вдумчивость и мудрость шведов в рассмотрении этих кризисных явлений именно в общественном секторе, стремление сохранить все ценное, что нажито народом в его исторической практике, забота о том, чтобы "с водой не выплеснуть ребенка".

Шведское общество часто называют социалистическим. Я не склонен согласиться с этим определением хотя бы потому, что это общество развивалось на основе функционирования капитала, предпринимательства, конкурентного рынка. Понятия "капитализм" и "социализм", по моему мнению, вообще стали трудно употребимыми, поскольку они отягощены множественными смысловыми значениями, приобретенными за длительный период своего существования, да и вообще не отражают сегодняшней реальности. Однако шведский кризис я все же назвал бы кризисом социалистичности, потому что обнаружилась несостоятельность тех именно элементов общественного устройства, которые связывались с понятием социалистических ценностей. Это прежде всего перераспределение национальных ресурсов с помощью коллективных решений, превращение социальной защиты слабых в нечто качественно иное - в уравнительное распределение благ, определяющих, в частности, деятельность систем здравоохранения и образования. Шведы столкнулись с тем, что население не желает платить налоги, сильно возросшие с увеличением числа пенсионеров из-за продления среднего уровня жизни, а также расширения спектра потребностей, но не хочет и отказаться от разного рода социальных благ и льгот, обеспечиваемых государством.

В этих условиях шведы отнюдь не бросились в крайность, не отказались от ряда преимуществ общественного сектора, но заново изучили его потенциал, возможности функционирования в новых условиях, а также способы удовлетворения потребностей граждан с помощью частного сектора, гибкого сочетания достоинств общественного и частного секторов. Насколько же легкомысленнее поступили наши реформаторы, разрушив многое из того, что было нажито трудным опытом, что было несовершенно, но требовало не уничтожения, а именно совершенствования. Шарахнулись от всего, что "пахло" социализмом, даже если это и не социализм вовсе, а общечеловеческие достижения, гуманистические ценности, такие как солидарность, равенство, совместные действия граждан тогда, когда без них не обойтись. Иные оказались готовыми отказаться даже от целых поколений людей, связанных с социализмом самим временем: вот когда они вымрут, тогда...

Наш социализм и шведский, если все же так его называть, складывались по-разному. У нас он был "введен", объявлен, а капиталисты, носители экономических инициатив уничтожены. У шведов общественный сектор, именно общественный, а не просто государственный, формировался естественно, вырастал из потребностей экономического и социального развития, потребность эту на каком-то этапе испытывал и капитал. Так, видимо, Бог дал возможность испытать социализм в разных ипостасях: как результат революции, в форме мобилизационной системы, организуемой тоталитарным государством, и как продукт естественного экономического и культурного развития, в условиях демократии и участия. Одной системе сопутствовали человеческие жертвы, подавление личности и нищета, другая развилась в общество благосостояния и уважения прав человека. Однако там и тут проявилась несостоятельность многих элементов, которые отождествлялись с социализмом. Прежде всего - обобществления, огосударствления экономики в значительных масштабах, попыток организовать исключительно централизованное управление и уравниловки, за которую сейчас особенно критикуют шведскую модель. Так вот теперь-то есть необходимость, не изолируясь от прошлого, а, напротив, внимательно всматриваясь в него, все же очень настороженно отнестись к возможности реанимировать социализм в каком бы то ни было виде.

 Умозрительные схемы и реальность

У многих авторов альманаха звучит мысль, что российские реформаторы и в прошлом и в настоящем плохо учитывали в своих замыслах и действиях состояние и качества своего народа, его менталитет, привычный образ жизни. Это чрезвычайно важное замечание, и предостережение тем, кто хотел бы сознательными действиями корректировать социальное развитие.

Если сравнить опять-таки наш народ и шведов, обнаружится одно, по крайней мере существенное различие, обусловленное исторически. "Шведская модель", которая у нас, да и у них тоже понималась прежде несколько упрощенно - как соединение эффективного капиталистического производства с высокой степенью социальной защищенности граждан - теперь трактуется иначе. И перспективы ее развития связываются, если судить по книге Веттерберга, с теми традициями, которые столетиями складывались в сфере общественных отношений. Это прежде всего культура отношений власти и народа, допускавшая и поощрявшая его вовлечение в управление страной на всех уровнях. С 1560 года риксдаг (парламент) собирался неизменно с постоянным представительством крестьян, которые принимали участие в его решениях. "Крестьяне прирастали своими железными задами к скамьям на судебных заседаниях и в приходах, столь же упрямые, как профсоюзные боссы за столом переговоров. Кровавые восстания, "дикие" забастовки и правительственные перевороты в течение многих столетий не были характерны для шведов". Между тем, скажем, в Германии в XIV-XIX веках случалось более 130 крестьянских бунтов. То есть шведский народ отвечает на предоставленное ему право участия в свою очередь не использовал против власти насильственные действия. Здесь просто нет революционной традиции, тем более культа революции, свойственного иным европейским народам. Наша традиция совсем другая, она ближе, например, к Франции, где и теперь празднуют День взятия Бастилии.

С этой точки зрения интересный анализ Буртина в некоторой его части представляется оторванным от реальности. Я говорю прежде всего о нэпе.

Нэп - удивительное явление, эффективность его поразительна. Однако увидеть в нем "взаимопроникновение" или "симбиоз" социализма и капитализма, первую в мировой истории "модель конвергентной социал-капиталистической структуры" можно только при большом желании. Это звучит красиво, но к жизни все же, на мой взгляд, отношения не имеет. В то время о капитализме-то в России можно было говорить с большой натяжкой, но главное - что же считать социализмом или хотя бы его элементами? Национализированные предприятия? Попытки создать единую систему управления экономикой? Едва ли это можно считать специфическими признаками социализма. Диктатуру одной партии, которую называли властью рабочих и крестьян? Нэп и диктатура были несовместимы, такой "симбиоз" мог привести только к гибели одного из двух его элементов. И привел. Может быть, элементом социализма была кооперация? Говорить об этом больше оснований: кооперация, понимаемая так, как это предлагал выдающийся ее теоретик А.В.Чаянов, исключала капиталистический наемный труд. Ленин тоже, несомненно, имел это в виду, он противопоставлял капитализму как форме эксплуатации трудящихся "работу на себя" (Т.35, с.196). Но в жизни кооперация тогда еще не получила сколько-нибудь широкого развития, тем более не стала универсальной формой экономических отношений. Не ответив на вопрос, что же было социализмом в то, нэповское время, невозможно говорить о конвергенции. Может быть, правомерно вести речь о конвергенции идей? Но, по моему мнению, само это понятие "конвергенция" - из другой эпохи, гораздо более поздней.

Из представлений о нэпе как конвергентном обществе выводится гипотетическая возможность его перерастания в демократический социализм. Автор видит три пути, которые стоит рассматривать как исторические возможности, если допустить, что история все же терпит сослагательное наклонение: "продленный нэп", что связывается с именем Ленина, замещение нэпа тоталитарным социализмом ("антинэп", реализовавшийся вариант, что связано с именем Сталина) и перерастание нэповского "другого социализма" в демократический социализм, который Буртин называет сахаровским вариантом. Чтобы представить последнее, нужно было отрешиться от многих реалий жизни, особенностей нашей страны. Прежде всего от того, что она многонациональная, и при демократизации внутренней жизни в условиях нестабильности, при любых демократических реформах у нас неизменно возникают центробежные тенденции (что отмечал, например, Ю.Лотман, прослеживая это от времен Петра I ). Нам ли не помнить об этом после Октября, когда Россия потеряла совсем или надолго Польшу, Финляндию, страны Балтии, после развала Советского Союза, после Чечни! Нужно ли отрешиться и от общего состояния народа после гражданской войны. Достаточно вспомнить хотя бы степень "толерантности" героя Р.Быкова в фильме "Два товарища". Или просто наших "полевых командиров" того времени - Котовского, Пархоменко, Щорса... Когда Буртин признает, что демократический социализм, систему политического плюрализма осуществить было некому, он сосредотачивает внимание на том, что имелось пригодной для этого партии. Но мне кажется более важным состояние народа, неготовность его жить по законам демократии, состояние общественной культуры, традиций, коренным образом отличавшихся от тех же шведских.

Переходя к современности, Ю.Буртин совершенно справедливо, на мой взгляд, отмечает: "постановка вопроса" социализм или капитализм?" оказывается на поверку совершенно бессодержательной". Непригодными он считает в современных условиях и три рассмотренных пути. Что же возможно?

Дав интересный анализ процессов, произошедших с начала "перестройки", автор возвращается к идее конвергенции: "Единственной мыслимой (и одновременно наиболее благоприятной для подавляющего большинства народа) альтернативной нынешнему российскому строю является конвергентное общество. Называть его можно... по всякому: хоть демократическим или плюралистическим социализмом, хоть современным капитализмом, хоть "социализмом (капитализмом) с человеческим лицом" - и эти, и некоторые другие применяемые к сему случаю обозначения выражают фактически одно и то же". Нет, думается, название не безразличная вещь. И если назвать общество социализмом с какими-то бы ни было эпитетами, это станет определенным ориентиром в действиях, фактором влияния на его развитие. И снова возникает представление о "строе", о строительстве. А слово "конвергенция", мне кажется, как-то уж гипнотизирует автора и подталкивает в плен той дихотомии, от которой он вроде бы отказался: "социализм-капитализм". Дихотомии, ограничивающей видение реального простора в самодвижении социальных процессов, реальных тенденций, обозначившихся в мире. Но об этом чуть дальше. Что же все-таки предлагает автор делать сегодня?

"Сознавая, что главный источник будущих демократических преобразований еще должен быть открыт обществом, что почва, на которой может вырасти необходимая стране "вторая сила" (то есть настоящая оппозиция. - А.В.) еще не вспахана", автор указывает "направление поисков такого источника и способов возделывания этой почвы". По его мнению, "таким направлением представляется... активизация всевозможных, по большей части не политических, форм низовой общественной самоорганизации и инициативы". Что ж, в необходимости формирования структур гражданского общества сомневаться не приходится, это действительно наша важнейшая задача. Но когда начинается перечисление таких "ячеек неформальной связи между людьми" - домовые комитеты, советы трудовых коллективов, общества обманутых вкладчиков, кооперативы и товарищества, стачкомы и т.д., вспоминаешь чуть выше описанные мощные властные, экономические, криминальные структуры, которые хозяйничают в нашем обществе. И думаешь, насколько же реально противостояние тех самых "ячеек" и газпромов, лукойлов, коррупционных и мафиозных комплексов, монополий ВПК, - легко представить, каковы будут результаты.

Как-то не соединяются изящные умозрительные схемы и представления о грубых реальностях жизни. Но почему это происходит?

        Изоляционизм и глобализация

В анализе тенденций общественного развития возможны два основных подхода: изоляционистский и с позиций глобализации. Изоляционистский не в смысле стремления к изоляции страны, "ремонта железного занавеса" (Г.Лисичкин), а в смысле рассмотрения внутренних проблем в отрыве от мировых процессов. Такой подход, на мой взгляд, не позволяет не только избрать лучший путь выхода из трудного положения, но толком понять и осмыслить внутренние проблемы.

Подход с позиций глобализации демонстрируют в альманахе "Красные Холмы" Никита Моисеев, Виталий Гольданский, Иммануил Валлерстайн. Это очень важно, потому что, к сожалению, в нашем общественном сознании понимание целостности мира существует в каком-то абстрактном виде, вне связи с многими конкретными проблемами.

Некоторое время назад, когда у нас еще только начиналась приватизация, мне довелось участвовать в семинаре в ФРГ, посвященном экономическим и социальным проблемам, возникшим в процессе объединения Германии. Для специалистов, выступавших там, не было вопроса, к какому рынку переходит бывшая ГДР: к тому, что существует в ФРГ, а это значит - к мировому рынку. А на этом рынке, как оказалось, из всех 8 тысяч предприятий конкурентоспособно лишь 10 процентов. Можно часть предприятий продать западным фирмам, чтобы подтянули их до современного уровня, но 81 процент невозможно ни продать, ни санировать. Предлагалось даже снести их бульдозером, а землю засеять. Меня поразили эти цифры. Мы то ведь даже не задавались вопросом, к какому рынку переходим: к рыночным отношениям и все. А если к мировому, то сколько же у нас предприятий окажутся неконкурентоспособными? Вернувшись в Москву, я задал этот вопрос Чубайсу, который тогда руководил Госкомимуществом и печатал ваучеры. Сколько таких заводов у нас и что будем с ними делать? Кто вложит в них деньги? Что в первую очередь следует модернизировать, чтобы осуществить структурную перестройку всей экономики? Ведь экономический рост, эффективная деятельность может начаться лишь в точках современнейшей промышленности, если мы включаемся по-настоящему в мировой рынок? Чубайс всячески уклонялся от этих вопросов, несмотря на мою настойчивость, сказал только, что будем решать эти проблемы в дальнейшем, в рамках закона о банкротстве. Надо ли кого-то убеждать, что за десятилетие вопрос не только не решен, но к нему и не подошли вплотную. И Ельцин , и Дума, и оппозиция сделали все, чтобы создать ту смуту, при которой иностранные инвестиции в страну не могли придти, и даже собственный наш капитал бежал в места, более для него уютные. Что стоили при этом декларации о нашем возврате в строй цивилизованных стран?

Что же сейчас? А то, что на последней встрече в Давосе наша делегация не участвовала в обсуждении таких проблем, как развитие информатики, биологии, других наук, глобализации современных процессов и других общемировых вопросов, не связанных с экономикой да Чечней. Мы уже как бы выпали из современной цивилизации. А между тем в мире происходит нечто, меняющее даже представления о том, что главное, а что второстепенное для успешного развития страны.

Европейская цивилизация, традиционно привлекающая наше особое внимание, уже переросла и свой капитализм, и свой примитивный социализм. Она беременна новым обществом, черты которого еще не вырисовались со всей отчетливостью. Однако ясно, что оно как бы собирает в себе и стремится гармонизировать перемены в самом человеке и человеческих отношениях, обусловленные современными знаниями и технологиями, предъявляющими и к тому и к другому иные, чем прежде, требования, перемены в отношениях "государство - гражданское общество", сегодняшние геополитические и геоэкономические процессы, как бы сжимающие пространство и время, поднимающие человечество на новый уровень единства. Сегодня западное общество не называет себя не только индустриальным, но даже постиндустриальным. Кто-то сказал, что сейчас к любому определению приходится добавлять "пост". Это отражает отставание понятийного аппарата от перемен, но характеризует и их стремительность, имеет в этом смысле свои основания.

Обозначим новизну ситуации хотя бы несколькими штрихами, не претендуя на обстоятельность и глубину анализа.

Трудно не согласиться, например, с Рене Пассе, утверждающим, что информация пришла на смену энергии в качестве основной движущей силы развития. А можно сказать, что она стала основным видом энергии. Даже поражаешься теперь, как мы мало задумывались над ее ролью даже тогда, когда стало ясно, что в молекуле ДНК заложено все прошлое и все будущее развитие живого организма. В условиях информационной революции труд приобретает совершенно новый характер, знаки-символы, по выражению О.Тоффлера, заложенные в мозгу человека и позволяющие ему создавать богатства, становятся ценнейшим производительным капиталом, а традиционный капитал дематериализуется.

Государственная мощь и благосостояние граждан любой страны все больше зависит от включенности национальных предприятий в мировое разделение труда, от конкурентоспособности стран-систем, больше, чем от территории и народонаселения. С тех пор, как американский экономист Эдвард Люттвак ввел в обращение понятие "геоэкономика", стало ясно, что в международной конкуренкции государства национальные хозяйственные комплексы играют роль главных действующих лиц. "Если в досовременную эпоху, - пишут Карло Жан и Паоло Савона, - рынков было больше, чем государств, и до недавнего времени рынки преимущественно совпадали с государствами, сейчас существует один-единственный рынок, в то время как число государств постоянно растет" .

Геополитика пространств, по мнению тех же авторов, сменилась геополитикой потоков. Экономика страны, которая выпала из перекрестья информационных, финансовых, торговых и прочих потоков, обречена на упадок.

Предприятия вместе с тем все меньше зависят от государств, они сами выбирают себе государства, где размещают свои центры и платят налоги. Государства, принимающие слишком активные протекционистские меры и воздвигающие разного рода тарифные барьеры, могут оказаться вне торговых и прочих потоков, а также без инвестиционного капитала. Понятно, как смотрятся с этой точки зрения позывы поставить искусственные преграды на пути "бегства капитала", столь характерные для многих наших политиков и экономистов.

Теоретически, в безупречно рациональном мире, хорошо было бы, считает тот же К.Жан, установить всемирное управление экономикой. Но это может быть лишь мечтой. В реальном мире "частные интересы господствуют над общими хотя бы потому, что последние существуют только в нашем воображении". Но частные интересы интернационализировались. Самые мощные корпорации транснациональные. Именно они базируются там, где хотят, имея возможность ускользать из-под любого национального контроля.

Это только малая часть процессов, которые связываются с понятием "глобализация". Она охватывает не только экономические, но и политические, социальные, культурные процессы. Реакцией на глобализацию стал национализм, вспыхнувший во многих странах, в том числе европейских. Это вполне понятная реакция. Однако очевидно: государство, которое поддастся этой тенденции, как ни парадоксально, нанесет тем самым опасный ущерб национальным интересам. Опасности кроются, правда, в том сложившемся характере глобализации, которая определяется во многом интересами одной страны - Соединенных Штатов Америки, живущей в каком-то смысле за счет менее развитых стран. Преодолеть это не просто, но иметь в виду необходимо.

Что же из всего этого сложится? По моему, можно довольно уверенно сказать пока только о двух вещах.

Во-первых, когда-то, еще лет десять назад, я писал, что представляю конвергенцию двух общественных систем не как слияние двух линий развития в одну, а скорее как образование на основе элементов той и другой систем трех, пяти и более моделей или путей развития. Позднее с удовольствием прочел нечто подобное у Дж.К.Гэлбрайта, активного проповедника конвергенции, он тоже скорректировал свое представление об этом процессе в том же духе. Думаю, можно констатировать, что так оно в реальности и происходит. Сравните ту же Швецию, Францию, Китай, где сосуществуют вроде бы "элементы" двух систем...

Во-вторых, при всем многообразии этих моделей, можно все же выделить некие общие принципы, на которых формируется современное общество в сравнительно развитых странах. Это открытое общество, понимаемое в духе Карла Поппера и органически включенное в сообщество мировое. Это общество демократии, то есть организованного волеизъявления людей. Политическая система его плюралистична. На государственной арене действуют партии, которые все в меньшей мере замкнуты на интересы одного класса или на группу интересов. Есть тенденция к системе из двух партий, каждая из которых представляет широкие слои населения. Характерно разделение властей на законодательную, исполнительную, судебную, будь то парламентская республика, президентская или монархия. Огромная роль в формировании политической реальности принадлежит средствам массовой информации и т.д. Экономика строится на основе рынка и предпринимательства при сочетании разных форм собственности, а государство уже не просто "ночной сторож", а нечто большее: оно определяет "правила игры", такие важные сферы, как денежная и финансовая политика, выступает как субъект экономических акций на международной арене, но не вмешивается в непосредственную деятельность самостоятельных и ответственных предпринимателей, если она не вступает в противоречие с законом... Социальная сфера - предмет заботы всего общества, ее функционирование строится на основе общественной солидарности, защиты слабых, но не огульном перераспределении ресурсов. Это лишь бегло и грубо очерченные некоторые признаки, характерные для современных обществ. Совершенно очевидно, что не стоит и пытаться создать жесткую универсальную модель. И все же, не стремясь, действительно, как-то непременно назвать этот "строй", понимая, что любое общество будет приспосабливать свое обустройство к своим особым условиям, Россия пойдет не по пути социализма или капитализма, а в русле общемировых, прежде всего европейских представлений об оптимальных путях развития, о лучших способах самоорганизации общества. И давайте обратим внимание хотя бы на то, что ни одна страна Европы уже не приемлет диктатуры, не мечтает, как это вновь происходит у нас, о "просвещенном авторитаризме" и даже "просвещенном тоталитаризме" (Ф.Бурлацкий, Л.Ионин и др.). Ну, правда, почему же мы такие?

Возвращаясь к теме глобализации, отметим, что один из авторов альманаха "Красные Холмы" американский социолог И.Валлерстайн отрицает прочтение ситуации в этом ключе, не согласен с тем ее пониманием, что она сократила способность государства осуществлять суверенитет, способность сопротивляться правилам рынка, возможность культурной автономии, стабильность наших собственных идентичностей. Изменения очевидны, но это еще не установившийся глобализированный мир с ясными правилами. "Мы лишь вступили в переходную эпоху, когда капиталистическая мир-система в целом превратится во что-то другое". Валлерстайн высказывает убеждение, что в глобальных процессах "исход... является принципиально неопределенным, следовательно, открытым для человеческого вмешательства и творчества". Последнее замечание кажется мне особенно стоящим размышлений.

На этом фоне представлений о все более целостном и быстро меняющем свою структуру мире Виталий Гольданский, Никита Моисеев, итальянский публицист Джульетто Кьеза размышляют о судьбах России. "Возможен ли мирный переход от тоталитарного строя к демократии или это лишь очередная "голубая мечта"?.. Чему учат, чему научили человечество многочисленные уроки реставрации низвергнутого строя - от реставрации Стюартов и Бурбонов до реально грозящих нам сегодня реставрации сталинизма или нацизма или очередной "экспроприации экспроприаторов"? - с чувством тревоги спрашивает Гольданский. - Какова роль психологических моментов, соотношение эмоционального и рационального в современной политической жизни страны?" Эти вопросы возвращают нас к проблемам, затронутым в начале нашей статьи, - сложившихся качеств народа и его интеллигенции (грустными выводами о ее вымирании Гольданский и завершает свою статью).

Наверное, не все зависит от человека (прав, к сожалению или к счастью, булгаковский Воланд). И все же зависит немало. Все же очень значимо для судеб страны осознание народом собственных пороков, осмысление собственной истории, а также понимание глобальных тенденций развития, видение России в системе мировых процессов и - выбор. Не удержусь еще раз процитировать Токвиля: "Чего недостает народам, лишенным свободы? Им недостает одного: желания быть свободными". Значит, не снижается, а скорее возрастает роль просветительства. Значит, разговор обо всем этом вслух имеет смысл.

Когда я завершил редактирование книги шведского ученого Веттерберга, то в заключение написал: сожалею, что у нас не ведется столь же серьезная дискуссия, как у них. Кажется, еще недавно мы ставили те же вопросы: кто мы, откуда и куда идем? Это в начале перестройки. Потом все затмила повседневная политическая возня. Ученые, правда, по традиции заседают на своих симпозиумах, но их мысли, анализ, предложения не выходят на широкую аудиторию иначе, как в псевдополитическом контексте, не превращаются в действительно общественную дискуссию о главных проблемах оздоровления и модернизации общества. А жаль... По-моему, выход альманаха "Красные Холмы" - шаг именно в этом направлении - к выведению дискуссии о прошлом, настоящем и будущем России в массовую аудиторию. Мы должны об этом говорить и спорить.

PS Статья была размещена на портале "Русский переплет", но сейчас найти и открыть ее не удалось. 

Возврат в Состав проекта