Аллеи

     

   Бывают состояния сознания и души, которые напоминают мне порой состояния природы. Тихая, благодушная природа, иной раз, как бы омертвевшая в серых, тяжёлых волнах вдруг взрывается всей своей полнотой. Накатывается разбушевавшейся жизнью, которая пробивает душу, сбивает налёт усталости, заторможенности, заморожености. Бьются, стучат, переплетаются, грызутся мысли. Давят друг друга. Каждая хочет взять верх над другой, добираются до чувств, начинают долбать их и разносят в противоположные стороны, но дальше души их не выносят. Хотя и по уголкам их разметало, но они и с уголков достают друг дружку.  Трудно остановиться на какой-либо мысли, чувстве.

    Постепенно мысли и чувства утихомириваются, затихают, и вырисовывается одна мысль, как бы главная, основная. Она кажется главной, основной, а за её пределами или в ней самой невидимый клубок, который начинаешь распутывать и чувствуешь, что погружаешься в паутину. Вот ухватил одну мысль: у человечества как бы одна аллея: аллея Жизни.

 

        Широка и просторна аллея Жизни в детстве. Всё в ней прекрасно, сказочно, волшебно, много радужных красок и цветов. Наполнена она надеждой, верой, беззаботностью, беспричинным счастьем, правда, кому, да как, иным и с детства сплетается клубок горечи.  В ней всё то, о чём мечтает только начинающаяся жизнь, которую ещё не успели затолкать, которая сама ещё не оступилась, не затянулась тиной, а потом для одних сужается она, в теснину превращается, а для других, как весеннее половодье бурлит. А сколько в ней со временем ответвлений рождается: аллея любви, совести, сочувствия...  Несметное число аллей в душе человеческой. Все не исчислишь. Не измеришь ни одну, полностью не поймёшь.  А кто их создаёт? Кто-то судьбу пристёгивает, кто-то творца, а кто-то на человека всё валит. Не сколько грустно, что расходятся люди в таких мыслях, сколько тяжко, что перестают понимать друг друга, и вражда долго ждать себя не заставляет.

      Прыгнула мысль и споткнулась. Ведь эта аллея не бесконечна. Имеет свой конец и своё начало, которое своей волей не выберешь, а конец не отодвинешь и промежуток между ними не укоротишь и не удлинишь. Оборвалась эта аллея и начинается другая, но она невидима нам. Что на ней? Встретишь кого-нибудь на ней или все встречи уже закончились? Или на время кто-то или что-то отменило их? Бог его знает. К действительности «а что там? за краем!» не доберёшься, но, вряд ли, стоит из-за этого отчаиваться. Отчаянием до сути не докопаешься. Кто-то уходит в иллюзии или веру: не заканчивается жизнь, есть её продолжение, а кто-то и не думает, что там.

        Утром, когда начинает рассветать, когда в церкви, которая находится на макушке бугра с речушкой у его подножья, я иногда иду к аллее Славы.

 

       Начинается она с железного круга с поперечной в нём полосы, на которой цифры: 1941 год. Далее 1942 год и так до 1945 года. Это память павшим. Расстояние между цифровыми годами где-то по сто метров. Прохожу я её за несколько минут.

      А если заглянуть поглубже. Для иных, а порой и для меня между теми годами это 100 метров и несколько минут ходьбы. Для моего соседа двадцатилетнего Николая аллея измеряется скамьёй, на которой он просиживает часами и бутылками пива, а для оставшихся в живых после войны, когда они идут по ней, это не сто метров и не несколько минут, там все человеческие чувства сплетены. Всё, что война рождала, крушила, ломала, попалила, сжигала. И все эти измерения не потусторонние, не внесённые из вне, а человеческие.

       Быстро шагаем по аллеям, мало задумываясь, с крохотными чувствами, порой вприпрыжку, скоком, скоро проскакиваем их, не оглядываемся, но никак не можем собраться, сплотиться в кучку, не может выстроить одну, по которой шли бы все.

       Сейчас идёт военная операция на Украине. Я думаю, что оставит она в наших душах и в душах будущих поколений свою аллею. Кто-то обозначит её аллеей славы, кто-то аллеей крови. Время покажет, а история запишет, и никакими силами не вырвешь, не вычеркнешь, чернилами не замажешь и сказанным словом уже сделанное и навороченное не оправдаешь, кривое не выпрямишь, а перебитое не оживишь. Кто будет вычёркивать, тот сам замажется.

2.

    В тот день погода выдалась сумрачная, вьюжная, с февральским «аппетитом». Шли в церковь в основном полувековые и старушки с палочками. Глядя на старушек, я завидовал им. Возле дома, когда они прогуливаются, едва ноги поднимают, вздыхают. Кажется, что вот, вот упадут. А в церковь идут упорно и даже как бы задорно, словно не на дряхлеющих ногах, а на тех, которые когда-то отплясывали до упада. Вера! Решил и я пойти в церковь.

 

      Я и раньше ходил, но как-то всё бегом. На ходу смотрел на иконы, мельком пробегал взглядом по лицам прихожан, спешно покупал тоненькие свечки, и стыдливо, даже как бы тайком крестился, словно боялся, что за мной кто-то подсматривал.

     А подсматривал за мной тот мальчишка, которого с детства воспитывали в вере в Бога, и он верил, и на душе было легко и весело. Потом мальчишка вырос в парня, из пионера стал комсомольцем, но от Бога не отказывался и когда крестился, душа всё также верой откликалась, а сейчас пробежит внешний крест, мысль мелькнёт «Слава Богу, перекрестился», а до души не достаёт.

      Дошёл до церкви. При входе в арочные ворота, крепко сбитые в серые камни, наверху которых высится увесистый медный крест, в инвалидной коляске: белой, блестящей и новенькой сидела девушка в синей вязаной шапочке, в белой вязанке, с красным пледом, который закрывал ноги. Лет двадцати. Бьёт мороз. Поддаёт ледяной ветер, ломит крупными хлопьями снег, от которых её защищал зонтик, воткнутый в спинку коляски, а она сидит, не шевелясь, не шелохнувшись, как приваренная к холоду.

      Раньше на этом месте не в коляске, а на рванине на коленях стояла Марина – худенькая, высохшая, с помутнённым умом. Недавно она, как бы на «повышение» пошла. «Карьерный» рост: переместилась или переместили не в тепло, а поближе к теплу. К входной церковной двери.

      Тёпленькие, да (кому-то поперёк станет следующее слово, но скажу, потому что сам такой), да сытенькие прохожие бросают деньги. Милость проявляют, и как бы очищаются. Что же ты здесь сидишь? Ведь холодно. Посинела и дрожишь. Неужели нет души, которая пригрела бы тебя и с этой чёртовой коляски сняла и в кровать уложила, горячим бы чаем напоила. Проходят мимо. И я прохожу. Копейку бросят, перекрестятся. Благое дело сделали.

 

      Минут пять я простоял возле арочных ворот. Девушка в коляске и прохожие сложились в одну картинку, которая кого-то мне напоминала, но кого? Не стал я разбираться в своём воображении. Вспомнил слова одного из моих друзей: за нашим домом – говорил он -  был огромный яблоневый сад, так мне, чтобы представить его сейчас весь, целиком достаточно вспомнить покривившуюся возле ржавой большой железной бочки с водой яблоню белый налив: ветвистую, усеянную всю белыми, как чистый снег яблоками.

     Не выдержал я, глядя на девушку, и решил со знакомым батюшкой поговорить. Чувство злости захватило, тащило, как на привязи. В церкви тепло, полумрак, свечи мерцают, иконы блеском отливают. Много талантливого вложила душа человеческая, но не раз его крушили, ломали, вытаптывали, а до конца так и не вытоптали. Словно сила какая-то держит. Не сверхъестественная эта сила. Не выше человека и не ниже его, а в самом человеке. В душе его, которая по кругу движется, то светом брызнет, то тьмой накроет, и никак выбраться из него не может.

     Мне в этом полумраке становится душно. Я понимаю, что вижу в церкви только кусочек мира, который выпал из моей души почти полвека назад, что не в силах я уже проникнуть в его глубь, не могу охватить весь и познать, а кто может? То с одной стороны посмотрю, то с другой. Не могу рассмотреть целиком, но знаю и уверен, что в нём тоже аллеи. И аллеи сочувствия, сострадания и аллеи лжи, обмана.

      Ответвлений много и локтевой толкотни не мало, но всё равно мне как бы хочется вернуться в него, чтобы найти потерянную веру, но в душе все места и полочки загружены философской мешаниной, которой я частенько пытаюсь «накормить» своих знакомых. На это я получаю ответ, с которым в душе согласен, но виду не подаю. А ответ прост; «пора за ум взяться». Да за ум взяться можно, если он есть: целёхонький и не попорченный. А если он в латках. Одну отдерёшь, другую нашлёпаешь.

      Поднялся я по крутой, крепко сколоченной из паркетных досок лестнице в «каморку». Пространством «каморка» не размахнулась, наверное, в пяток квадратных метров уложилась. Уютная, чистенькая, в фотообоях, с ковровым полом, обвешенная иконами. С окошком в решётке, глядя из которого, можно увидеть густой, здоровый сосновый лес, помечтать о грибной поре, побаловаться словом, мыслью, воображением об отдыхе на природе.

 

       В «каморке» батюшка, к которому я приходил однажды исповедоваться. Исповедовался, отстегнул и хлопнул пару рюмок хорошего коньяка с ним. Батюшка со скорлупочным лицом, похожим на крашенное пасхальное яйцо, крепок костью и наполнен телом, словом, без единого внешнего ущерба, прочно сидел в тепле и маленькими глоточками коньяка душу из ночного сна высвобождал.

      Ветер ледяной не залетал, мороз не пробивал, на стенах осаживался. Батюшка меня узнал, но он, как хороший коньяк, выдержан, а я с ветра залетел, снега нанёс, не в своём хозяйстве учить и распекаться стал: в инвалидной коляске девушка мёрзнет. Да разве батюшку словом переубедишь, у него слов больше, чем у меня, и все они хорошие, подслащённые, а у меня слова плохие, не церковные, уличные, не для храма предназначенные. Батюшка на словах своих и коляске, которую церковь купила (на её, наверно, собранные деньги), выехал. Не сошлись мы в разговоре. Спорили, а на улице ледяным ветром просекал мороз. У каждого своя аллея обозначилась, со слуха они как бы разные, а, по сути, они под стать друг другу оказались. Одними словами, а не делами добрыми выстланные.

      - А ты знаешь, - под конец сказал мне батюшка, ни мало не обиженный моей злостью, - если возле русских церквей не будет убогих, калек, которые просят милостыню, то это будут уже не русские церкви.

       Да, сказать можно всё, что угодно: просить милостыню, просить милость. Не стал я дальше слушать его и вышел из церкви. На парковке церковной дорогих машин-иностранок не мало. Муравейник. Эта парковка третьеразрядная. Третьесортная.   Третье место в городе держит. Самая роскошная - длиннее и вместительнее, чем аллея Славы - полицейская за железным забором.  Ей в спину дышит и поддерживает парковка администрации, площадь перед которой выстлана аэродромными плитами.

       На улице приблизительно через час солнце разгулялось, снег разогнало, с бугра такой простор открылся, что голова закружилась. Нет. Полусумрачный мир в церкви тяжёл для меня. На природе легче.

 

      Эта аллея природы из всех аллей ближе мне. Нет в ней жестокости, безразличия, лжи, обмана, которые встречаются на некоторых других. Она тоже не совершена, много иллюзий приобретает человек на ней, во многие тупики попадает и вязнет, не гладкая и не ровная она, петляющая, с закоулками. И в дебри часто заводит, но легко мне на ней дышится и воздуха на ней больше.

 

9
483
11