Если долго вглядываться во власть. Олег Кашин о неприятностях Кирилла Серебренникова

Мы познакомились семь лет назад и сразу же поссорились; прошлой весной в общей компании оказались за одним столом и старались друг друга не замечать, было неприятно.

Чего поссорились: семь лет назад я брал у него интервью, и ему хотелось рассказать мне про какую-то сложную и интересную постановку к 9 Мая, а меня и эта постановка интересовала только с той точки зрения, что государству нужен патриотизм и «спасибо деду за победу», и он это «спасибо» за соответствующие деньги обеспечивает, но вообще мне гораздо интереснее было про инсценировку «Околоноля» — уже было известно, кто считается автором этой повести, Серебренников вызвался ее ставить, и мне было приятно, спрашивая его об этом, добиваться ответов в том духе, что не имеет значения, кто автор, просто это очень глубокая и точная повесть, лучше, чем у других, отразившая дух времени, и само название «Околоноля» — какое оно многогранное и талантливое, ведь в слове «околоноля» можно услышать и «околожизни», и «околосмерти», и даже (почему-то) «околожопы» — вот он мне что-то такое говорил. И выглядело это с поправкой на понятную разницу между эпохами, как если бы Юрий Соломин давал интервью о том, как ему приятно было играть Брежнева в спектакле «Малая земля» в Малом театре — все более чем очевидно, но приходится валять дурака, и несколько минут позора, видимо, компенсируются всеми остальными бонусами, связанными с этой постановкой. О Серебренникове я знал, что он дружен с Владиславом Сурковым и что эта дружба к тому времени была материализована в дорогостоящем пермском фестивале «Территория», за который платил таинственный фонд, возглавляемый сурковским то ли одноклассником, то ли другом детства, который, как мне говорили, на самом деле и есть тот таинственный автор модной повести, про которую все думали, что ее написал Сурков и поэтому ее хвалили.

Интервью снимали на видео, и Серебренников приходил на эту съемку ко мне в редакцию. Камера выключилась, мы встали, я пошел его провожать до дверей, простились, как мне показалось, довольно тепло, пожали руки, но как только дверь за ним закрылась, я получил от него огромную (и это меня поразило — когда успел написать?) эсэмэску, в которой было написано, что напрасно я рассчитываю сделать карьеру на том, чтобы обижать людей, ничего хорошего из меня в жизни не получится, и он желает мне гореть в аду. Я понимал, на что он обижен, но меня это совсем не расстроило — ну в самом деле, мужик, если ты выбрал роль придворного панка, будь готов к тому, что тебя о ней будут спрашивать, и никто не обещал, что будет легко. Разумеется, я озаглавил интервью самым очевидным «Околокремля», и Кирилл Серебренников занял в моей памяти ту полочку, на которой сидят заслуженно (конечно, бывают и незаслуженно, но тут не тот случай) обиженные мною люди. Я, конечно, следил за его дальнейшей судьбой, и ничего в ней не показалось мне поводом думать о нем как-то иначе: да, ушел Сурков, но пришел Капков, и роли остались прежними, но говорить о них что-то сверх уже сказанного — да зачем?

И сейчас, когда в «Гоголь-центре» весь день хозяйничали силовики и оперативники ФСБ увозили Серебренникова на допрос, и есть уже двое задержанных по этому делу, и была обеспокоенная публика и актеры перед театром, и Чулпан Хаматова, читающая соответствующую речь, — по всей логике я сейчас должен злорадствовать, потому что ну да, если на протяжении многих лет играть с властью в ее игры, то рано или поздно власть изменит правила, и обаятельный автор «Околоноля» превратится вдруг в безжалостного следователя, который положит перед тобой бланк чистосердечного признания и спросит: «Ну что, надумали?»

Сергей Капков и Кирилл СеребренниковВячеслав Прокофьев/Коммерсантъ

Это злорадство — да, оно кажется естественным, но у него тоже есть своя драматургия.

Радуясь неприятностям того, кто тебе неприятен, ты как-то сам собой неизбежно становишься на сторону этого следователя, тех оперов, которые сажали режиссера в свою машину и увезли на допрос, тех росгвардейцев (это же были росгвардейцы?), которые, заперев труппу в театральном зале, сами того не желая, разыграли отвратительную сценку из осени 2002 года — у людей в камуфляже всегда гораздо больше общего между собой, чем они сами об этом думают. И столько же общего у меня с Серебренниковым; разумеется, мне он в любом случае роднее, ближе и понятнее, чем те мужчины и женщины в погонах, которые в этот вторник пришли в театр, и если какие-то рациональные, политические или личные соображения подталкивают меня к тому, чтобы порадоваться неприятностям Серебренникова — они ведь подталкивают меня прежде всего в объятия того опера, который ногой выбивает дверь кабинета, а потом говорит, что вошел в историю театра. А я не хочу в его объятия, поэтому оставим злорадство тем милым людям, которые по какой-то причине относят себя к числу носителей абсолютной моральной правоты — таких людей у нас много, они всегда выступают по таким поводам, и, по-хорошему, из них получились бы отличные чекисты, если бы место чекистов не было занято теми парнями, которые конвоировали Серебренникова.

Серебренников — это форма жизни, которая может не нравиться, может возмущать, может отталкивать. А росгвардейцы, чекисты, следователи — это что-то другое, не форма жизни, а часть вполне бесчеловечной машины, все разрушительные и отравляющие свойства которой общеизвестны и отвратительны. Всякий попавший под эту машину заслуживает безоговорочного сочувствия, даже если он сам имел в виду все риски, когда начинал с ней взаимодействовать. А если не думал о рисках — то тем более.

Много лет Кирилл Серебренников вглядывался во власть и в ее людей, а в какой-то момент, как и положено, власть начала вглядываться в него. Нехорошо так говорить, но я надеюсь, что пережитые им в этот день унижение и страх окажутся сильнее всех возможных оправданий в том духе, что власть неоднородна, и что в ней кроме этих оперов есть и симпатичные интеллигентные люди, с которыми можно иметь дело, добиваясь от них поддержки и помощи. Я надеюсь, что итогом этого неприятного дня для него станет такое безусловное и весомое «Будьте вы прокляты», которое он затаит в себе и рано или поздно обрушит на голову этого государства, уже не разглядывая и не разбираясь, кто там в этой вертикали хороший, а кто плохой. И если во власти обнаружится какой-нибудь очередной театрал, который покажет ему рукопись очередного «Околоноля», Серебренников тихо, но твердо скажет ему: «Иди ты на***». И в идеале такая модель поведения станет эталонной для всей российской творческой интеллигенции — никогда не поздно понять, что другого разговора это государство просто не заслуживает.