Четвёртая жизнь рядового Короткова. 1 часть

– Родился я здесь, в Клёнове, в семье был двадцать седьмым по счёту. Дедушка, бабушка, тётки, дядьки, дети – все жили в одном доме.
Вот родился я, пошла бабушка в церковь, священник спрашивает: «Как назовёте младенца?» – «Василием». А мать в это время идёт меня регистрировать в сельсовет. Там ей говорят, Василий теперь не модно, вот Борис – другое дело. Принесли меня крестить, батюшка поёт: «Крещается раб божий Василий», а дьячок подпевает: «Крещается раб божий Борис». Пришли наши из церкви, смеются: понесли крестить одного ребёнка, а назад вернулись с двумя. Так и было – дома Васька, ребята – Васька, учительница – Борис. Мне уж неудобно стало, говорю своим: «Зовите меня по документам».

И вот мать кричит: «Борис, хватит купаться, иди домой!» А неохота, я вроде бы не и слышу. Тут она: «Васька, растудыт  твою, а ну домой!» И сразу я из речки выскакиваю, понимаю – дела пошли серьёзные.
Так вот образовалось у меня два имени. И сейчас иной раз в шутку назовут Борис Василий Иваныч.

Эту историю я уже слышала от Бориса Ивановича Короткова, коренного жителя села Клёнова. Семьи наши связывают давние дружеские отношения, и всегда в этом человеке восхищал меня талант рассказчика, его неподражаемый добрый юмор. А сейчас я встретилась с ним, чтобы расспросить о том времени, которое он никогда не вспоминает в разговорах.  О его юности, о жизни, разорванной войной на части.

– Окончил я в 12 лет 5 классов Клёновской школы. Подался в ремесленное училище, осваивал дальше школьный курс и учился на токаря по металлу. Но работать по этой специальности так и не стал, не лежала душа к железкам. Устроился на фетровом производстве на Гривне, занимался обсадкой валенок. Ручная работа, тяжёлая – набивать свалянную трубу на колодку, оправлять её руками, колотить, разминать. Сам-то я не слабый был, да вот работать хотелось с людьми, а не с валенками.

Был в школе военруком майор морской службы. Я приходил, интересовался Уставом воинской службы, военной подготовкой. Вот он мне и говорит: «Давай-ка я тебя устрою в Сальковскую школу, будешь ребят к армии готовить». На должности военрука и застало меня начало войны.
Сообщение по радио услышали мы с матерью дома. Отца уже не было – умер он в тридцать девятом, – брат служил в армии. Собрались соседи. Понимали, что кончилась прежняя жизнь, серьёзные все были, хотя об одном только говорили –  ненадолго, мол, война…

Призвали меня на фронт в октябре сорок третьего, как исполнилось 17 лет. Попал я в школу младших командиров под Костромой. Землянки на 260 человек разделены пополам, размещались мы поротно.
Сержантский состав всегда на передовой, выбивало ребят в боях. Набирали новых, обучали, выпускали. Поскольку я успешно прошёл курс, оставили меня при школе. Я ни в какую – на фронт, и всё. Грозили гауптвахтой, уговаривали. Четыре недели я боролся за своё – и добился отправки на передовую.

Попал на 3 Белорусский фронт, в артиллерийскую разведку 298 артполка. Наша задача была вести ночью наблюдение через стереотрубу, засечь по выстрелам, откуда ведётся огонь, днём определить вид огневой точки и передать артиллеристам. Это когда наши войска находились в обороне или готовились к наступлению. А уж если пошли вперёд, так разведка двигалась вместе с артполком, с нашими 122-миллиметровыми пушками. Тут уж и атака, и рукопашная – всё было.

Кёнигсберг оборонялся, а он со всех сторон окружён водой. Тяжёлые бои шли. Идёшь в атаку, а фашисты в блиндаже засели – тут уж приходилось и врукопашную. Слабосилием-то я не страдал. В молодости, бывало, как кому дашь – он или садится, или ложится, особенно кто в клубе закурил и не понимает замечаний.
Я никогда не думал, что меня убьют, даже мысли такой не было.

Бегу в атаке – слева убили, справа упал. А я даже не пригибаюсь, как будто не из того же теста сделан. Это фамилия моя Коротков, а рост вон какой! Добегался так, что меня подстрелили в бою. В Латвии дело было, попал в госпиталь в Двинске. Но поскольку ранение лёгкое, скоро меня выписали.

Шёл уже сорок четвёртый год. Курсировали мы по Латвии, Белоруссии. Давали огневую поддержку войскам при наступлении, выполняли разную военную работу. В Пилау пришлось доставать со дна затопленные баржи с продуктами – чего же добру пропадать.  Освобождали Пруссию, там сражения были страшнее. Шли в атаку, и многие из друзей не возвращались. Но не будешь ведь сидеть плакать! В одном из боёв мне пришлось взяться за пулемёт и прикрыть свой взвод. Вызвал огонь на себя, чтобы задача расчётом была выполнена. За тот бой я награждён медалью «За Отвагу».

Вот только получить я её не успел. 8 мая 1945 года был ранен, и теперь уже очень серьёзно: осколками повреждены обе ноги, пробита грудь, изо рта пена с кровью. Два товарища подхватили меня, вынесли из боя. Снова госпиталь. Находился он в Кёнигсберге, в здании школы. А лечение такое: без наркоза – зонд в лёгкие. Ноги чуть позже – в гипс, перед этим удалили осколки под коленной чашечкой. Только не все, видать. Много лет после выходили мелкие косточки.

Победу встретил в госпитале. Как же все радовались, что война завершилась! Обнимались, плакали. Только я не мог радоваться вместе со всеми, лежал забинтованный по самую шею.
Положили меня в палату смертников. Двое солдат были со мной, один в эту ночь скончался, другой – на следующий день. После этого я запросился в общую палату, к ребятам. Там у них балкон, а на улице – весна, всё цветёт! Так мне помирать не хотелось!

И вот не помер. 2 месяца я отлежал в госпитале, 16 октября отправили домой, сказали, дома долечишься. Главное, жив остался. Мать говорила: «Молилась за вас, и оба вы с войны вернулись».

Ноги мои распухшие ни в какие галифе не влезали, подобрали мне из трофейного барахла какие-то шаровары. Вместо вещмешка – нательная рубаха со связанными рукавами, скатка вся в крови. Добирался долго, где на поезде, где пешком. С обозом шёл, за слегу телеги держался. Везде стоять приходилось, столько народу ехало! Ноги распухли, в поезде из Москвы не выдержал, уснул на полу в тамбуре. Через меня перешагивали, спотыкались, я уже ничего не слышал. Проснулся в Серпухове – проспал свою станцию Подольск. Долго пришлось поезда ждать, чтобы вернуться обратно.

В Подольске зашёл к тётке, оставил свою кровавую скатку, вещмешок-рубаху – стыдно в таком виде домой прийти. Поехал в Клёново.
Терраска у нас никогда не закрывалась. Захожу  – а на второй двери замок. Иду к дому соседки, мать оттуда глянула в окно, выскочила, бросилась мне на шею – и упали мы оба. Ноги мои пораненные не удержали.
Да, всё это надо было пережить.

Мать на стол накрывает, ставит самогонки бутыль, закуску. А я ведь не пью. Не пил даже на фронте. Когда приходилось день и ночь дежурить, нам и положенные сто грамм нельзя было. Командир наберёт  пол-литра наших стограммовок, выльет в миску, намешает туда хлеба – ешьте! Мы едим, раз приказано, давимся – так меня от выпивки и отвратило.

Беседу прерывает телефонный звонок, Борис Иванович идёт к телефону: «Почему не дозвонишься? Дышал я свежим воздухом. Занимался физкультурой с пилой, с ножовочкой. А что, есть желание омолодиться? Тогда встретимся завтра. Созвонимся». Возвращаясь, поясняет: «Стричь вызывают. Так вот и встречаемся, вроде по делу, а заодно повидаемся, поговорим. А ещё часы чиню. Тут вот взялся, одни починил, другие никак не могу – запчастей нет. Мне уж говорят, брось ты их, какая ценность! А мне самому интересно, вот сижу, разбираю, думаю, как запустить».

 – И вот так я вернулся. Надо было в третий раз жизнь налаживать.