Мои рассказы

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

      - Сева, сколько тебя просить, поищи в комнате деда свидетельство на дом. Покупатели торопят, а у меня наследство не оформлено…

      И вот так, всякой ерундой уже целую неделю мать разрушает мой мозг, выводя из  расслабленного полудремотного состояния по несколько раз в день. Не понимает, что, вернувшись с армейской службы, нет никакого желания получать приказы даже в виде просьбы и выполнять команды пусть и самого близкого человека. Так  не хочется лишний раз подниматься с удобного кресла, уютно вписавшегося в тенистый уголок дачного участка. А мысли и подавно совсем на другой волне - далеки от бытовых забот о покупателях, наследстве…

      После полутора лет вынужденного отсутствия знакомое до мелочи воспринимается несколько иначе, видится под другим углом. Казалось бы, в окружающем пространстве существенно ничего не изменилось: те же дом, сарай, растительность на прежних местах. Но протекшее время на всём отложило отпечаток своего безостановочного движения в виде трещин, подросших веток, облупившейся краски. Во все эти метки надо вглядеться, не спеша обдумать  их скрытое от поверхностного восприятия значение. Вот чем дóлжно заполнить первые дни на гражданке, а не рыться в старых бумагах…

      Странно, но мысль о том, что деда больше нет, и он уже никогда внезапно не появится с лопатой или лейкой в руке из-за парника и не выйдет из подъехавшей вдруг к воротам машины, даже не приходила мне в голову. Напротив, всё окружающее, олицетворявшее процесс и результат его деятельности: и оставленная не на месте пила с самодельной ручкой, и плиты тропинки, проложенной им от калитки к крыльцу, и давно посаженные деревья, свидетельствует о его присутствии.

      Когда полгода назад мать сообщила телеграммой печальное известие, оно, естественно, проняло меня.  Помню, поборов минутный приступ навернувшихся на глаза слёз, я купил у старшины, с которым был в добрых отношениях, стакан водки. После этого скорбное событие воспринималось уже не так остро. Тем более что в тот момент  я находился под впечатлением совсем другой трагедии, разыгравшейся накануне. Нелепой случайности, едва не стоившей мне жизни…

*   *   *

      Повседневные заботы солдатского быта не располагают к длительной тоске. Может быть  к лучшему, что я не присутствовал на похоронах и непременной после них прощальной трапезе. Дед остался в моей памяти таким, как тогда, в день моего отъезда. Провожая, обнял меня на пороге квартиры и сказал на прощанье дрогнувшим вдруг голосом: - Ну, длинные проводы – долгие слёзы. Вот ты и вырос, милый. В добрый путь. Береги себя. А нам остаётся только ждать твоего возвращения со службы. Этим и будем жить. До встречи!

      Допив очередную бутылку пива, я всё же заставил себя подняться, взял ключ от мансарды, где последние годы дед жил летом, отпер замок и отворил тяжеленную дверь. Похоже, никто сюда давно не заглядывал. В помещении было сумрачно из-за спущенной на окне шторы. Толстый слой пыли покрыл небольшой стол, шкафчик с книгами, табурет. Всё оставалось так, как и при деде. Даже листок бумаги заправлен в каретку механической пишущей машинки. Совсем чистый лист.

      Сев в кресло, я огляделся, привыкая после солнечного дня к полумраку. Мне было около семи лет, когда обшивались сосновыми досками эти стены, и я подавал деду гвозди.

      Сколько ночей потом провели мы здесь вместе: он - на смастерённой собственными руками кровати, а я - на толстом волосяном матраце возле него. Перед сном моей просьбой всегда было рассказать что-нибудь. Обычно дед заводил изложение известной сказки. Но постепенно её традиционные персонажи начинали самовольничать, дурить, и повествование сбивалось совсем на иной сюжет. Речь сказителя становилась всё менее внятной, и мы практически одновременно засыпали…

      В ящиках стола искомые документы не обнаружились, там хранились только несколько словарей, да подшивка старых газет советского времени – дед привозил их из разных городов своих многочисленных поездок по стране, как говорил, для истории.

      Машинально полистав пожелтевшие страницы, я, вспомнив, вынул незаметный щит в виде нескольких  сколоченных между собой досок вагонки, вместо дверцы прикрывавший небольшую нишу в стене. Из дедова «тайника» извлёк пухлый старый портфель - один из тех, с какими ходили на занятия студенты и  старшеклассники в середине прошлого века. Раскрыл его и выгрузил на стол с десяток разнокалиберных папок, заполненных бумагами. Повертел их в руках, зачем-то прикинув на вес, и, не придумав никакой системы, решил пересмотреть содержимое поочерёдно.

      Развязал тесёмки взятой наобум папки. В ней обнаружились материальные  свидетельства общественно-политической активности деда - ведшейся им с апреля 1988 по январь 1991 года переписки с редакциями газет и журналов. К копиям отпечатанных на машинке писем были аккуратно подклеены почтовые квитанции заказных отправлений. Ко многим дед подколол скрепками вежливые казённые ответы на бланках «Правды», «Огонька», «Вечерней Москвы», «Курантов», «Труда», литовской газеты «Согласие», а также несколько вырезок с напечатанными материалами, подписанными фамилией деда. Вначале лишь бегло просматривая тексты, я постепенно увлёкся и погрузился в чтение.

      «Человек, в ком живы нравственные начала, если уж решил связать свою судьбу с той или иной суверенной республикой, не может не желать в кратчайшие сроки изучить её язык. Ведь он – ключ к пониманию истории, культуры, обычаев…».

      «Не с богатством бы бороться, а с бедностью, не с сытостью, а с причинами недоедания. Да и не бороться вовсе, а жить! Просто жить по- человечески, себя, свою семью, а, значит, и страну в сумме, своими руками, разумом своим в достатке содержать, ни от чьих капризов, да выдумок не завися.»

      «Равенство невозможно установить декретом. Нравится ли это или нет, люди неравны изначально. Бог (а кому угодно – природа) создал мужчину и женщину не равными физиологически и функционально. Попытки игнорировать этот факт приводят к уродству феминизма, сокращению численности населения и деградации института брака.

       Расы  различаются  анатомически, интеллектуально, эмоционально.

      Представители одной расы или даже нации от рождения наделены разными возможностями к познанию, к физическому развитию и даже к перевариванию пищи.

      Одни люди от природы активны, деятельны, предприимчивы, другие, напротив – склонны к праздному времяпрепровождению, индифферентны.»

      В папке с наклейкой «Выборы 1989 – 1990 годов» моё внимание привлёк отпечатанный в типографии листок с фотографией деда:

«Предвыборная программа кандидата

в народные депутаты Московского городского Совета

по 133-му избирательному округу, 1990 год»

      Текст предварял эпиграф, как было указано, из Декларации движения «Гражданское действие»: «Солидарные в борьбе за цивилизованное гражданское общество, мы способны сообща предотвратить роковой реакционный поворот в судьбах народов, обеспечить мирный выход страны из кризиса и нормальную, достойную жизнь для всех.»

       Далее, как и подобает случаю, мысли, рассуждения, предвыборные намерения и обещания возможного народного избранника.

      «Москва - распятый в центре России мегаполис, утративший под влиянием десятилетиями наслаивавшихся противоречий целесообразные ориентиры функционирования и развития...»

      «Москва – уменьшенная модель нашей раздираемой и разрушаемой в угоду сиюминутным ведомственным интересам и политическим амбициям многострадальной страны...»

      «Москва – надежда народов России на возрождение и прогресс, символ борьбы демократических сил с хранителями обветшалых догм и  поблекших идеалов политизированных суеверий...»

      «…следует отказаться от примитивной формы организации общества – «одисциплинирования», с такими его традиционными инструментами, как принуждение, ограничение, формальное подчинение и перейти к цивилизованному виду, базирующемуся на приоритете интересов свободного гражданина, заинтересованности, инициативе. Лишь этот путь ведёт от нищенской уравниловки иждивенства к подлинной социальной справедливости – праву вольной реализации потенциальных возможностей личности при обеспеченных государством равных стартовых условиях. Лишь тогда талантливый и предприимчивый заживёт много лучше, чем менее одаренный и ленивый, когда на смену распределению по труду – весьма условной и противоречивой категории, придёт возможность свободного эквивалентного обмена результатами трудовой деятельности, оцененных исключительно уровнем потребительской полезности...»

      И ещё:

      «Выделить Москву и область в экономически самостоятельный регион, свободный от произвола ведомств;

      Запретить строительство новых и поэтапно ликвидировать имеющиеся промышленные предприятия, деятельность которых непосредственно не ориентирована на удовлетворение потребностей жителей  и городского хозяйства столицы;

      Провести реформу школьного образования, основанную на деидеологизации обучения, отказе от единообразных учебных программ, замене коллективно-обезличивающей формы на индивидуально-творческую, способствующую выявлению и развитию личностных качеств. Ввести раздельное обучение по возрастным группам и полу.

      Обеспечить свободное развитие культурной и духовной жизни всех национальных общин».

      Откровенно говоря, содержимое папки «Выборы» показалось мне какой-то наивной романтической демагогией, не слишком соответствовало моим интересам, и быстро утомило. 

      В это время с улицы донёсся крик матери о том, что она уже пятнадцать раз зовёт меня обедать. Сложив в портфель бумаги и вернув его в прежнее хранилище, я обнаружил на полу несколько рукописных листков, сложенных один в другой. Вероятно, они выпали, из какой-то  папки. На ходу сунув листки в карман, я покинул мансарду.

*   *   *

      Вымыв после еды посуду по установившейся традиции разделения труда, захватив с собой пиво, я снова удалился в тот угол участка, где под соснами призывно желтело покрытое лаком плетёное из ивовых прутьев кресло-качалка.

      После получаса дремотного расслабления, вспомнив о прихваченных из мансарды листках, я развернул рукопись деда. Это было письмо его старинному другу, жившему в Армении.

«Дорогой Геворк!

      Сохранил ли ты в памяти рассказ твоего отца, что слышали мы в середине семидесятых годов, сидя на веранде большого дома в Арташате?

      Твой отец помнил те времена, когда армяне в трудах праведных, но в достатке и без страха проживали на берегах озера Ван. В первые дни осени начавшейся мировой войны отец твоего отца созвал сынов и обратился к ним: - «Дети! В горах растут дубы. Идите в горы и соберите побольше плодов этих благородных деревьев. Началась война, а, значит, не будет кофе…»

      Мог ли кто предположить тогда, какой жестокой трагедией для армянского народа обернётся развязанная бойня, снова, как в ранние века, подорвёт сами основы существования армянской нации! Лишит не только кофе, но и крова, сотен тысяч жизней, загубленных лишь в пустыне Тер-Зор тысяч семей, развеянных по свету.

      Твой отец поведал нам эту историю, когда узнал, что я привёз тебе в Ереван очередную посылку кофе. Оказывается, удивлялся старый Григорий, не только война может привести к исчезновению этого продукта! Или она, став самим бытиём, невидимо, подспудно длится десятилетиями, без официального объявления, перемалывая судьбы, обрекая в будущем на ещё большие лишения. Чья война, с кем, во имя чего? Тогда у нас ещё не было ответа. Да  и сам вопрос был достоин удивления в условиях странной войны, именовавшейся мирным сосуществованием.

      Когда началось наше отступление, приведшее, в конце концов, к поражению в этой незримой битве? На склоне лет мне стало очевидно: в 1953 году. Тогда поверженного Титана сменили у руля могучей Державы лилипуты, выдающие себя за исполинов…

      Вот пишу, а мне вспомнилась одна случайная встреча, которая  произошла вскоре после того, когда ты, отслужив в Советской Армии, уехал домой. В почтовом отделении ко мне обратилась женщина того неопределённого возраста, в котором консервируют простых людей каждодневный, не дающий обеспеченности, труд, изнуряющие очереди за самым необходимым, постоянные унижающие хлопоты.

Она попросила меня о помощи: заполнить бланк денежного перевода:

       - Помоги, сынок, написать перевод! Мне деньги надо послать, десять рублей. Я, было, приехала на почту, хватилась, а деньги дома забыла. Пришлось в другой раз бежать!

      Она была почти неграмотна – я убедился в этом, прочтя адрес, начертанный неразборчивыми каракулями на линованном листке бумаги, что женщина протянула мне. Без её помощи я вряд ли сумел бы  прочесть, что перевод предназначается Труфанову Ивану Анатольевичу, проходящему действительную воинскую службу в Калужской области.

      Сын это или, скорее, внук, я выяснять не стал. В этом ли дело! Были бы в радость ему эти рубли, оторванные от более чем скромных доходов родни. Но, скорее всего, изведёт их на водку старослужащий, в очередной раз протопав по душе «солобона» подошвами дембельских сапог...

      Этот, казалось бы, незначительный эпизод повлёк за собой целую цепочку воспоминаний о том, как проходила твоя служба.

      Я мысленно вернулся в тот солнечный день, когда ты, рядовой Казарян, неуклюже виляя велосипедным рулём, вращая педали огромными крепкими сапогами, улыбаясь в усы, спешил к контрольно-пропускному пункту мне навстречу.

      Я уже перестал удивляться тому, что ты, солдат, разъезжаешь по территории воинской части на собственном велосипеде, а с «губы», забрав по незнанию, тебя незамедлительно освобождают по звонку полковника. Фамильярно здороваясь с младшими офицерами, первым протягивая руку – «они деньги у меня занимают!», - ты ведёшь меня к озеру, и мы часами загораем на лодке, вовсю используя нечаянный дар обычно  скромного подмосковного лета.

      Что и сказать, Геворк, в восемнадцать лет ты был уже настоящим мастером! Уверенно, без сомнений в успехе, брался за любое дело. Вероятно, именно твоих «золотых» рук дожидался, казалось, безнадёжно загубленный мотоцикл сына полковника – начальника оружейных мастерских, тупые ножи мясорубки его супруги, и многое другое в их доме. С солдатом-умельцем командир не расплачивается деньгами, а вот покровительство не обременительно и выгодно обоим. К тому же, если боец надежен и не болтлив.

      Помню, как однажды ты коршуном налетел на шофёра генеральской «Волги» с просьбой продать предохраняющий от солнца пластмассовый щиток над ветровым стеклом – тебе нужен был материал для изготовления браслетов к часам. Сразу солдат не решился на разбазаривание армейского имущества. Однако природная алчность удержала его и от решительного отказа: вы условились о продолжении переговоров.

      - «Генерал нормальный мужик, - похвалил ты командира части. – Я делал ему крепление под стволы охотничьего ружья для лампы-фары, знаешь, танкисты такие на шлем цепляют. Красиво сделал, ничего не скажешь. Он мне в благодарность коньяк дал!»

      В то время как твои соседи по казарме до умопомраченья маршировали, вымещая накопившиеся злость и усталость на асфальте плаца, до сведéния скул прозёвывали скуку политзанятий, - одним словом, совершенствовали боевую и политическую подготовку, ты, в духоте мастерской, когда позволяло время, точил из эбонита корпуса шариковых ручек в форме отбойного молотка, варил ограды для местного погоста, вырубал имена усопших на мраморных плитах.

      А когда, повзрослев на два года, ещё не сняв форму,  улетал в родной Ереван, мы с трудом волокли на регистрацию два чемодана добротных вещей, приобретённых за время службы на честно заработанные, а не присланные из дома деньги…

      Кое-кто в части презирал тебя, кто-то завидовал тебе, но, наверное, были и понимающие, что ты, не тратя время впустую, жил так, как считал единственно достойно. Не дожидаясь обещанной  манны, своим разумом, собственными умелыми руками строил свою жизнь. Много работал, взаправду зарабатывая.

      Гадалось: что же мешает поступать так другим, например, тому солдату, которому я надписывал денежный перевод, ведь  если это понять и помеху убрать – жизнь станет правильной у всех!

      Вот такие думы занимали меня в те годы, о всё увеличивающемся в нашей жизни   расхождении между действительным и декларируемым. И, конечно, не только одному мне. Многозвучные радиоголоса, вещавшие из зарубежья, детально смаковали это странное явление, услужливо предлагая рецепты решения проблемы.

      Не отставали в рвении рядом находившиеся доброхоты своими романами, песнями, хорошо акцентированными репликами, адресованными в зал с театральных подмостков и киноэкранов, смущали, внушая: - «Ну, нельзя же так жить. Цивилизованный мир живёт правильно, а мы – неверно!»

      Так из нас несколько десятилетий формировали  те самые стотысячные толпы оболваненных энтузиастов, которые в конце восьмидесятых запрудили площади крупных городов.

      Теперь мне горько  за активное участие в массовых безумствах тех лет. Стыдно и за ту ночь в конце августа 1991 года, которую я провел, вооружённый газовым пугачом, «защищая» на незадолго до того  переименованной в Никольскую улице 25-го Октября, радиостудию, слывшую у московской интеллигенции за «источник самой правдивой информации». А защищаться-то надо было как раз от неё!

      Годы последующих раздумий принесли плоды в виде понимания деструктивности звонкой риторики времен демократического ажиотажа. Искусственно привнесённая на нашу почву модель на самом деле обернулась правом лукавого, вороватого меньшинства в своекорыстных интересах беззастенчиво манипулировать инертным, простодушным большинством. И за эту-то вот возможность заплачена непомерная цена: миллионы загубленных жизней и судеб, разрушение нашей с тобой, Геворк, великой цивилизации! А я был соучастником…

      Мы не виделись с той поры, как нас разделили границей. И я ничего не знаю о судьбе твоих сынов. Скорее всего, у тебя уже есть и внуки…

      У меня он, к сожалению,  единственный, так уж вышло. И, поэтому, бесценный. Не уверен до сих пор, правильно ли поступил, отпустив его служить в армию. Ты ведь знаешь, в наши дни нет ничего обязательного – была бы нужная сумма денег.

      Раньше я был убеждён, что путь становления мужчины обязательно проходит через испытания воинской жизнью. Так ли это теперь? Во имя чего?  Сомнения, сомнения…

      Прошу тебя, Геворк, наберись терпения. Мне надо ещё многое тебе рассказать.

      Ты ведь знаешь, я никогда не был чересчур религиозным. Тем не менее, помнил всегда: Он - Всевидящ, Всезнающ, беспредельно Добр. В моей жизни был период, когда я попытался, было, стать частицей церковной общины – но крепости духа хватило ненадолго.

      Проводив внука, в тот же вечер я отправился в храм и молил Его оберечь нашего мальчика. И сказал Ему так: - «Я никогда не докучал Тебе своими просьбами, во всяком случае, делал это не часто. Настала как раз такая пора,  когда Твой промысел значит всё. Там, где сейчас мой внук, может случиться разное. Укрепи его, помоги достойно пройти все лишения и верни домой живым и невредимым. А если именно в этот период Тебе уж очень нужна будет жизнь кого-то из нашей семьи, не забирай его, а призови меня.  Я пожил своё, а грешил лишь по невежеству и слабости разума. Дай пожить моему внуку!»

      На этих словах письмо обрывалось. Судя по всему, дед так и не  дописал его до конца…

      Перечитав ещё раз, но уже вслух последние фразы, я ясно представил тот день, который едва не стал для меня последним.   

      Рота мотострелкового полка, в которой проходила моя служба, считалась обеспечивающей. Бойцы двух других уже шесть месяцев  занимались реальной военной подготовкой, а мы ходили в караул, выполняли хозяйственные работы – так уж повелось в полку. Но тут пришёл приказ: нам первыми провести ротные учения с боевой стрельбой. За какой-то месяц пришлось форсированно пройти полугодовую программу. О качестве её усвоения я промолчу.

*   *   *

      В тот день нас погрузили на машины и вывезли в зимний лагерь. Случилось так, что  комполка, который по положению должен был проводить первую показательную стрельбу, не приехал. Дали покомандовать комбату  -  время назначено, учения не отменишь. Тем более, что и техника подготовлена: танки, авиация, артиллерия.

      Выдали нам боекомплект, в том числе гранаты, которые мы до тех пор  в руках не держали, а о метаниях и речи не было. Предупредили: бросив гранаты, кольца сохранить для отчёта. Объяснили, чтобы потом не ползать по полигону, собирая их, опытные бойцы ниткой к шинели привязывают.

      В общем, пошли   цепью за танками в наступление на позиции условного противника. Метрах в пяти справа от меня брёл башкир Шамиль Давлетбаев. Тихий, исполнительный боец, по-русски плохо говорил. Впереди, шагах в пятнадцати, танки переползли через заснеженный окоп, когда слух резанула команда: - Гранаты, огонь!

       Дёрнул я за кольцо и швырнул, что было сил, в сторону  окопа свой противопехотный боеприпас. И будто что-то толкнуло меня – повернул голову в сторону Давлетбаева. Вижу, как в замедленной съёмке: тот стоит растерянный, черепушкой в ушанке вертит. Кольцо с привязанной к пуговице верёвкой  пытается правой рукой бросить, а граната у него - в левой. Секунда, две: - Бросай левой!!! – кричу, а самого та же неведомая сила, что заставила обернуться, толкнула ничком в снег.  Разрыв совсем близко. Потом слышу, передают приказ: - «Стоп!» - это комбат в ответ на переданную по рации информацию о чрезвычайном происшествии скомандовал. Сколько лежал так, не помню. Звон в голове. Чувствую, тормошат меня: - Живой, цел, не ранен? Ну, ты, парень счастливчик! За полсекунды до разрыва сообразил упасть!

       - Как Шамиль? – спрашиваю.

       - Увезли Шамиля и ещё троих, кого зацепило осколками.

      На следующий день узнали, что по дороге в госпиталь башкир и ещё один солдат скончались от потери крови. Тут и получил я телеграмму  о внезапной смерти деда. У него вдруг остановилось никогда не болевшее до того сердце…

*   *   *

      Внезапно что-то поняв, я отбросил в сторону недопитую бутылку пива и почти бегом направился к матери.

      - Слушай, закончим эту бодягу, давай не будем дачу продавать!

      - Ну да, конечно! Что это на тебя нашло? Ты  же учиться собираешься! А на какие деньги? А что, мне уже ничего для себя покупать не надо?! Все на гнилой дедовой «девятке» ездить?

      - Да, перебьёмся мы без этих денег! Пойду работать. Обойдёмся. Учиться - потом. Ну, не всё же сразу.

      А что, если дед сейчас видит и слышит нас, что он обо всём этом думает? Мне кажется, больно ему, страдает он…

      - Знаешь, Всеволод, совсем ты своим пивом опился! Давно уже хочу тебе это сказать. Серое вещество в голове растворяется. Делом бы каким занялся. Вон, трава до колен вымахала, соседи косо смотрят. И не болтай больше глупостей! Хватит уже. Всё я давно решила…

     - И ничего-то ты без меня не сделаешь. А последнее слово за мной будет! – так рассуждал я, направляясь к сараю искать косу…

                                                                                                             2008 г.