КОПЬЁ СУДЬБЫ

На модерации Отложенный

 

Рядом с мифом

 

            КОПЬЁ  СУДЬБЫ

 

 

 

Часть первая:

                                   На Земле

 

Москва  10 июля 1980 года

 

                                             Сила Гипноза

 

                  Случилось так, что три события связались воедино.

  Вечная троица! Альфа и омега мистический приключений и откровений!                                              Патриаршьи пруды. Озорная  булгаковская  мысль  привела к ним  Воланда  и его свиту. В переулке, напротив того  места где  стояла  магическая скамейка  поселился на чердаке со своей мастерской - лабораторией  ещё один, на этот раз «русский маг» - Леонид  Аркадьевич  Ратьков. Подобное всегда притягивается к подобному.

          И, наконец, не  столь громкое, но все же  мое появление на свет, совсем рядом - в  Спиридоньевском переулке. Почему в нём? Никто не знает. Так распорядилась судьба. Мне же оставалось только подчиниться ей.

           Леонид  Аркадьевич  - человек профессии редкой. Недоверчиво относились к нему люди. Шутка ли сказать – гипнотизер! Балаган какой-то, а  не  профессия.  Сам же Ратьков нес свой  гипнотизерский крест гордо. Всегда   поправлял : - Не   гипнотизер, а врач - гипнолог, и  статейки  в свою защиту печатал, то в «Науке и жизни, то  в «Технике  молодежи» и,   даже в  не всегда доступных для понимания «Вопросах  философии».

          Только  противники  статеек его не читали. Они гордо называли  себя медиками - психотерапевтами. Психотерапевтом  называл себя и  Леонид Аркадьевич. Но, это была не его профессия - средство к существованию. Раз  в неделю по пятницам  он  выдавал  страждущим  справки о душевном  здоровье, и  скучающе смотрел в окно - там и была его  жизнь.

          Слово жизнь можно понимать  по - разному. Ратьков понимал его  мощно и широко. Находил  приятелей с  дачами и бассейнами, где на островках, покрытых  тигровыми  шкурами, нежились  дочерна  загорелые  белокурые  девицы. Отправляясь  в  воскресенье в  Серебряный  бор, он не  только  погружался в  прохладные воды Москвы - реки, но  и  «вырывался  в  космос» - подзаряжался  энергией из открытой  им  здесь  озонной дыры.

 

          Вот это-то стремление, или нет, точнее, страсть  ко всему возвышенному, порой выжигающая сознание, привела его  к  нам, к  музыкантам.

          Мы – существа  нервно - неустойчивые - легкоранимые.

 

         Неудивительно поэтому, что первое знакомство с нами всегда у  Леонида  Аркадьевича  происходило  в белом  халате, и только затем из всех «заболевших» он выделял тех, с кем общался не только в старом, покосившемся  особняке  психдиспанcера ,  но и в лаборатории  у  Патриаршьих  прудов. 

         Так я попал  к  Ратькову и я.  Как  пианист- профессионал, могу заверить, что говорить о том, что  Леонид Аркадьевич  был знатоком музыки , значит ни о чем  не говорить.  Он заново  переживал ее в себе и возвращал к исполнителю возвышенную и очищенную. Он хотел дотянуться  до  «идеального  звучания», но более грустного, чем - то  когда  «излеченный от  нервного недуга» начинал  играть, было придумать  трудно.

 Прежняя страстность, выразительность звука  исчезала, уступая место мертвому холодному  академизму.

        Ратьков  мучился, терзался называл(правда не вслух)  себя убийцей, изобретал  кары  немыслимые, пока в кабинете у него не появился сантехник  Толя. Сам он, впрочем, сантехником себя  не считал  и  говорил, что работает дворником.

        Внешне Толя был  устрашающе  слабоумным. А обещания  Леонида  Аркадьевича, что  он  «в   два счета» с помощью гипноза сделает из него Чайковского казались пустой, отчаянной  похвальбой. Каждый из нас полз к успеху  через годы, годы изнурительных занятий, а тут сразу от унитаза и  метлы  к гармонии и звукам...

       Однако, недаром все же люди считают: не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Есть такая  штука - гипнабельность. Способность человека легко и просто входить в  состояние гипноза. Толя обладал  сверхгипнабельностью. К сожалению, это был его основной и оборотный  капитал. Говорил он несвязно, писал с  грамматическими ошибками,  и музыку   лишь  «иногда слышал по радио». Толя как раз и пришел к Леониду Аркадьевичу в психдиспанцер  за справкой - оформлял  инвалидность.

       - Подъем, подъем, - зарычал  Ратьков, гипнотизируя  дворника. И... Толя  заиграл. По воздуху, без рояля. « Ты, Чайковский, тебе  хорошо, легко, ты  играешь  Первый концерт, это твое сотое выступление, ты совсем не  волнуешься...»

      Толя энергично перебирал воздух пальцами и даже под конец раскланялся точь-в-точь  как  Петр  Ильич. Как  это он подсмотрел по радио - не знаю.

       Потрясенные, мы наградили нашего «русского мага»  аплодисментами. Стали обсуждать увиденное , как никак, свершившееся имеет к нам прямое отношение.

     А что если? ... Оказалось можно. То, искомое  глубинное качество звука  и  возникало само по себе, если мы, профессиональные музыканты будем в глубоком  гипнозе становиться  Чайковскими.

 

    Я, к сожалению, мало  гипнабелен. Мой друг - скрипач Илюша  Масич, второй, после Толи побывавший Чайковским, рассказывал потом: - Смычок перестаешь  чувствовать, играешь собою...

 

    Что  касается Толи, то свою альтернативу - стать музыкантом или остаться дворником, он решил без колебаний. Дворник - профессия, говорил он мне, а музыкантов, их - сколько со скрипками, и все своими неврозами мучаются!

      Вскоре  я стал  замечать, что  Леонид  Аркадьевич. Для всех нас, ставший Лёней,  скучает  с  нами.  Скучал  он  и без нас. Идея пожирала  себя. Были уже распечатаны статьи, фильмы  и даже  из  пугающего  своей неопознанностью  Таиланда пришла открытка, поздравляющая «мистера  Ратькова  с  феноменальным  успехом».

 

         К открытке прилагался какой-то аппарат, напоминавший по виду складной пляжный зонтик, призванный  «усиливать  все  возможные таланты в человеке». Как это делать практически – умалчивалось, и аппарат  перекочевал на стеллажи до лучших  времен, а  Лёней  овладела другая  идея.       

         Он  ходил  по  лаборатории  и  в  бессильной  злобе.  На  себя, свою  беспомощность  и бездарность  мял  и корежил пальцами  банки из - под  сгущенного  молока. Любимое, его, между прочим, занятие. Лёня собирался  сделать из отформованных  страстью банок выставку «авангардной  сгущено - молочной скульптуры».

       Банки  банками, а  мысль  как  назло  не шла. Не шла, да и все тут. Познав силу  творческого преображения в гипнозе «русский маг»  понял и слабость свою  и своей  методы.

       Как минимум  ее  исходным  пунктом  должна  была быть увлеченность. Все равно  чем: фортепиано  или  виолончелью, скрипкой или  голосом.

      Как музыкант, подтверждаю -   на равнодушных, правильных исполнителей  гипноз  не действовал.

          Они и лечили  у  Ратькова свои неврозы, потому - что привычное спокойствие  покинуло их, а уверенность в себе никак не приходила.

Среди них был и я. С одной маленькой оговоркой:  я ничего у себя не лечил у Лёни. Созерцал его опыты. Любой, много созерцающий, знает, что когда-то мысль созерцающая упирается в стенку и становится скучно.

         С  такими  вот мыслями  я  сидел однажды  в  лаборатории, взгляд мой рассеянно блуждал, пока не остановился на двери.

          О  ратьковской  двери можно написать  отдельную повесть: кованная,  с большими металлическими заклепками  и медными, позеленевшим  ручками, - не дверь, а крышка  от  бабушкиного сундука с драгоценностями, а может, и  скорее всего, только со старым, пронафталиненным, давно уже  всеми забытом и ненужным  барахлом. Но не в ней  суть.

      Она как бы приглашала меня в мир, который я наблюдал уже не один месяц. А сам войти не решался или боялся? Боялся? Эта мысль пронзила меня и, выйдя сзади, у затылка затрепетала, забилась, захохотала, издеваясь надо мною:

                              «Боялся! Боялся! Боялся!»

 

                                                    Чего?

          Хоть, и называлось наше заведение «лаборатория ТВЧ» - творческих возможностей человека, опыты ещё громче, - «развитие творческих способностей в состоянии глубокого гипноза»  оставалась еще тайна.

 

         Тайна была  и тайна великая. Она ускользала и от восторженно - говорливой «Техники - молодежи»,  и  от   сурово - мрачных  «Вопросов Философии». Уважаемые журналы хотели видеть результат.

       Гипноз - не только  творчество и не в  первую  очередь. Прежде сего - это полное обезволивание человека, подчинение его себе. Прибежище слабых и не развитых душ. Нитшианская  воля к власти   становится в нем и условием и необходимостью.

     Потому- то  гипноз так привлекателен для женщин. Как прекрасно  сначала отдаться мужчине целиком, без  остатка, не физически, фи, какая гадость, - духовно, испытать при этом все удовольствия, плюс научиться играть вальсы Шопена или «Прометея» Скрябина.

 

                            Кто даст еще такое?

 

   Только  он - добрый  гений  Леонид  Аркадьевич  Ратьков.

 

         Мне оставалось только рвать остатки волос на себе, что я не женщина. Да и ничего не боялся  я. Не хотелось  уходить отдавать свою волю никому, даже  Лёне, откровенно симпатичному мне и как человеку и как учёному. Я знал: музыка материя тонкая, и если я уж погружусь с ней в гипноз, так вряд ли верну себя назад.

         Знал точно. Но и испытать, походить внутри своего ,как говорят в киножурнале «Хочу всё знать!»  - неизведанного, непознанного, неоткрытого - так хотелось!

         Не  зря же взгляд мой упёрся не в стенку совсем, нет – в позеленевшие о времени заклёпки-цветочки на двери.

 

                    Что-то это значило, но вот что?

 

         Память заработала быстро – быстро, как арифмометр. Я чувствовал, видел, как вспыхивают и исчезают слова, мысли, события, встречи, люди. Они неслись в бешеной круговерти параллельно моему взгляду, пока ответ, решение не выплыло само собою и остановило их.

         Не надо музыки! Слово – тоже творчество.

                                     Что я писал когда-то?

         Расписки, поздравительные открытки. Письма. Очень редко .Что ещё? В детстве, в седьмом, кажется, классе – дневник. Я тогда жил в Германии новой и таинственной стране и пытался на память оставлять все мои открытия.

Решено!

 Дневник!

Я пишу в гипнозе дневник!

                           Легко сказать – в гипнозе….

         Со стороны наши с Лёней усилия по «погружению меня» выглядели, как плохо срежиссированный спектакль. Свет выключен, кресло обложено подушками. Под люстрой болтается ,светится , блестит большой ограненный под кристалл кусок стекла -  подарок мне за концерт в Гусе Хрустальном.

         Но  недаром же поёт Пугачёва: «если долго мучится – что-нибудь получится.

 

                               Получилось и у нас…

 

 

 

Германия. Вюнсдорфский гарнизон  12 мая 1962 года

 

 

                                              Дневник  Деревцова П.                                                                                                                            

                                                                       

Почти год назад я приехал в ГДР. За это время я побывал во многих городах Германии. Был в немецком пионерском лагере имени Владимира Маяковского в городе  Ауэрбахе. Съездил в город Дрезден. Побывал в Саксонской Швейцарии. Всех городов не перечислишь. Очень жаль, что я не начал раньше вести дневник. Теперь я понял всю ценность того, что видел.

 

Сегодня в 10 часов я с Колей пошёл к памятнику В.И. Ленина (находится около дома  офицеров Группы Советских войск в Германии), где мы договорились встретиться с учителем физкультуры Борисом Порфирьевичем Севостьяновым. Встретившись с ним, мы пошли по дороге, на которой тренировались мотоциклисты спортивного клуба ГСВГ. Пройдя ещё полкилометра, мы очутились на лесном озере. Там все ребята разделись, но купаться не стали, так как вода была всего +5.

После этого мы начали бегать вокруг лесного озера. После основательной пробежки мы начали разминаться. Пока ребята разминались, я пошёл  на поле и стал собирать минералы. После разминки мы начали играть в игру.

 Правила игры следующие: две команды разбиваются на две крепости (крепости должны стоять на горках), кто из какой команды влезет на крепость другой команды, значит та команда победила. Поиграв в эту игру с полчаса, мы, стали есть.

 Когда всё съели, Коля пошёл набрать воды в роднике. Пока он ходил, Борис Порфирьевич Севостьянов (сокращенно БПС) собрал нас, и мы пошли в город Топхин.

 Коли не было, а одежда его осталась. Я взял его одежду, но забыл  взять бутерброды, которые Коле дала его мама. Колины бутерброды, что б они не пропадали, взяли девочки. Через метров 300  я встретил Колю и отдал ему его одежду.

Дорога наша шла через локаторную станцию, которая находилась на берегу лесного озера. По дороге  мы видели нескольких солдат, которые ушли без разрешения  командира, в так называемую «самоволку».

 Всю дорогу мы рассказывали друг другу интересные истории, играли в города, названия кино. Незаметно шло время, и на 7  километре от Вюнсдорфа мы увидели песчаные разработки.

 Внизу, в метрах 30 под нами, лежало множество камней. Я пошёл смотреть эти камни, а ребята стали прыгать с обрыва. Пройдя глубокую лощину, в которой, говорят, водятся косули и кабаны, мы попали в город Топхин.

В Топхине мы зашли в пивную. По-немецки - «гаштет». Этот гаштет существует уже 140 лет. Мы сами видели грамоту удостоверяющую это. Из Топхина я принёс единственный сувенир, который достал именно в том гаштете, о котором писал выше.

 Немцы, когда пьют пиво, то под кружку обязательно кладут кружок, на котором герб города, где  изготовили это пиво. Нам с Колей достались кружочки с гербом пивоваренного завода  города Люкенвальде.

Выпив в гаштете лимонад, мы отправились в обратный путь.

 Идти было тяжело, потому - что  я набрал на разработках много камней. Всю дорогу мы с Колей поочерёдно несли рюкзак. Придя на лесное  озеро, мы разложили костёр, и в нём стали печь, которую, я  единственный захватил с собой.

Поев печёной картошки, мы пошли домой. Было около 6 часов, но уже начинало смеркаться.

Придя в городок, мы встретили нашу преподавательницу по географии Бурову Александру Алексеевну. Она спросила нас с Колей, где мы были. Мы ответили, что были в походе.

               Мы заметили, что она нам явно завидует.

 Дойдя до места расставания, (местом  расставания  был столб, на котором было написано: Барут 14  км., Цоссен 6 км.). Постояв, поговорив о прошедшем дне, мы с Колей разошлись по домам…

 

 

Москва 10 июля 1980 года

 

 

                            Что за ерунда?

 

 Всё так и не так. Ушли запахи, звуки, чувства. Осталась одна оболочка действий. В гипнозе я ещё острее чувствовал фальшь своего писания.

 Вот она, моя явная  литературная бездарность. Надо было бы становиться  Рахманиновым, или Глазуновым, а не собою пишущим.

В музыке я, как в океане, а здесь всё пересохло, всё пресно.

                             Открыл глаза…

         - Ты что сам вышел из гипноза?

 Леня  был удивлён и, по- моему,  даже обрадовался, что наш эксперимент  завершился.

- Я же говорил, что ты малогипнабельный. Только вошел и сразу обратно. Куда это годится?

Я же решил не сдаваться. Что-то большое недоговорённое так и осталось во мне  и требовало выхода.

- Постгипнотический синдром,-  объяснил тут же Ратьков,- шел бы ты отдыхать…

- Нет. Продолжим. Только не надо дневника, рамок, дат, ограничений. Те же 12 мая 1962 года. Германия. Вюнсдорфский гарнизон. Вспоминаю.

 

 

Германия. Вюнсдорфский гарнизон  12 мая 1962 года

 

 

         Подо мной бежит, вьётся шоссе. Гладкое, отутюженное, без щербинки. Как любая дорога в Германии...

Почти год назад я приехал в ГДР. За это время я побывал во многих городах Германии. Был в немецком пионерском лагере имени Владимира Маяковского в городе  Ауэрбахе. Съездил в город  Дрезден. Побывал в Саксонской Швейцарии. Всех городов не перечислишь.

Это - большие. В них я ездил вместе с отцом и его шофёром Славой. Но сколько было маленьких городков, городочков, сёл? Не знаю.

 Мой велосипед, как и сейчас, наматывал километр за километром. Мир распахнулся передо мной,  и я влетел в него чужой, незнакомый и такой интересный и загадочный.

Вюнсдорф, где я жил, был всего в шести километрах от Цоссена. В нём в годы войны располагались немецкий Генеральный штаб и штаб армейской разведки.

Какой мальчишка не замрёт от восхищения, увидев сам и, полазив сам, пощупав сам, не выдуманные, а настоящие развалины двух огромных железобетонных убежищ?

Они были близко  от моего дома. На велосипеде – полчаса езды. Я облазил их сверху до низу, однажды свалился в воду, залившую первый этаж.  С трудом вылез. Получил дома от родителей взбучку.

Но ездил на развалины снова и снова. Они притягивали,  нет  затягивали меня своей настоящестью.

              Настоящесть для меня значила многое.

 Ещё в Москве отец подарил мне на 11-летие фотоаппарат «Зоркий-4».Я тут  же научился им снимать. Приехав в Германию «выдвинул пионерскую инициативу» - стал старостой школьного фотокружка, чтобы иметь в любое время  возможность  проявлять и печатать.

Вот и на развалинах этих, я не просто лазил, обдирал себе коленки и руки: я  фотографировал прошлое.

У меня не возникало ни сомнений и вопросов:  я  должен на снимках сохранить прошлое.

                              Не верите?

                  Думаете, идеализирую себя?

 Жалко в гипнозе  фотографии нельзя показывать. Одна сохранилась…

 

Я уже говорил, что как раз за манящими меня развалинами был Цоссен. Типичный немецкий городок с аккуратными магазинчиками ,тихой Ратушной площадью . Над ней, что забавляло меня очень, каждый час раздавался не то скрип, не то звон часов. Стрелки на них  прыгали, показывая – я был уверен в этом твёрдо – точное время.

В Цоссен я ездил не только затем, чтобы походить по магазинам и постоять на Ратушной площади. В Цоссене жил Курт -  мой немецкий  приятель.

Клянусь, я не делал никаких усилий, чтобы познакомиться с ним. Вышло, само собою. С новыми людьми я всегда сходился трудно. В школе у меня товарищей не было. Я в классе был «сам по себе» и всё свободное время тратил на велосипедные поездки и «сохранение прошлого».

Точно помню в мае, перед самым концом шестого класса я в очередной раз поехал на съёмку. Как раз за неделю до этого мне по случаю, от прежних  хозяев нашей квартиры, достался  велосипед «Диамант». Алмаз по-немецки. Его  и решил опробовать.

 Доехал и полез по шершавым бетонным плитам. Чтобы с верхней точки «снять панораму». О таких панорамах я прочёл  в  привезённом ещё из Союза   журнале «Советское фото». Оставалось применить полученные знания на практике.

Сверху я увидел, как к моему велосипеду идёт, или даже бежит какой-то  мальчишка. На нём были только традиционные немецкие кожаные шорты, обвешанные костяными брелками В мае в Германии стоит очень тёплая, даже жаркая погода и такой его вид меня нисколько не удивил. Я боялся другого, того, что он  украдёт  мой «Диамант».

Быстро спрыгнул. Так быстро, что мы чуть не столкнулись лбами над великом.

- Тебе чего?!

Сказал и рассмеялся. Откуда пришелец мог знать русский язык?

               Мальчишка тоже рассмеялся в ответ.

                                     Удивительно.

 Я знал по-немецки только обязательный набор из фильмов «про войну» - «гутен морген», хенде хох», «цюрюк».Мальчишка по- русски – ни слова.

 Мы до вечера лазили по плитам. Он помогал мне «находить точки съёмки» ,и я уже знал, что его зовут Курт, а он, что меня Пётр.

Совсем как на фестивале. Я тыкаю в него пальцем – Курт, он в меня - Пётр!

Я и сейчас возвращаюсь  назад от него и его дедушки отставного ефрейтора вермахта Ганса Фишера.

 

                                  Стемнело.

 Свет зайчиком пляшет впереди меня. Жужжит динамо у колеса и сильно, невыносимо сильно хочется спать. Доехать….

 

                              Я открыл глаза.

 

 Леня стоял рядом с написанным мною.

 - Совсем неплохо. Я-то думал у нас ничего не выйдет, а вон как пошло, как попёрло. Завтра продолжим….

 

Москва 11 июля 1980 года

 

                                Катя Новикова

 

Проснулся с головной болью. Вчерашние путешествия по прошлому не прошли даром.

             Что у меня сегодня?

 Репетиция скрипичного Гайдна в Чайковке. Заплатить за квартиру, телефон. Забежать в Гнесинку к Илюшке Масичу за нотами вечером, конечно, наша ТВЧ.

Лёня мне уши прожужжал о постгипнотическом синдроме. В нём он видел главную творчески обучающую силу.

         Еще до увлечения  гипнозом  и  музыкой  Ратьков  был художником. Со  временем  его живописные  опыты  раздробились, исчезли под  мощным напором  гипнотического творчества, а сейчас, замечу, не без моего влияния, воскресали вновь.

                       Если бы только воскресали!

 

Однажды  вечером, после сеансов мы пили с Лёней…

 

                     Не угадали – круто заваренный чай.

 

     В дверь, ту самую с зелёными цветочками - заклёпками постучал  кто - то робко, нерешительно, почти нежно.     

      Стук стал  слышнее, и  я, повинуясь  его настойчивости, со звоном и скрежетом  откинул   крюк. На  пороге  стояла, смущаясь и нервно теребя  пальцы, совсем  девчонка - в коротенькой  юбке, в  гольфах, с  разбитыми коленками и папкой.

    - Мне сказали, что тут  у вас учат таланту. Я пришла. Я  готова.

                   Девчонка закраснелась  и  умолкла.

    Лёня  осмотрел  незнакомку  критически, поинтересовался:

 - А ты что умеешь, - и  спохватившись, закончил , - проходи, проходи, в  нашу лабораторию.

          Соискательница таланта  с жадным  любопытством осмотрела висящие на стенах пейзажи, стоящие на подоконнике гипсовые головки, прислоненные к стульям  стыдливо  воздушные ню - неоспоримые  свидетельства ратьковского живописного возрождения и пропищала еле слышно:

                                      -Я  тоже хочу так рисовать...

 

     В папке  были  почти  детские  наброски. Речка, домик, дым  из трубы

         -Тебе  сколько  лет - то, - невольно вырвалось у мэтра гипноза

          -Пятнадцать.

         -А зовут  как?

         -Катя.

         Наверное, я, хотя и музыкант – человек слишком резкий, решительный. Для меня ясно и опредёлённо – или есть талант, или его нет. Всякие дотягивания «до», я был в этом уверен - унижают творчество.

         Леня,  вновь вкусивший радость живописного творчества, со мною не только не согласился, но и обрушил на юную, прекрасную незнакомку всю силу  постгипнотизма.

 

         Через год  ее картины висели в выставочном зале  «На Кузнецком».

 

         Знатоки трясли  бородами и закатывали  в восторге  глаза. Картины  и впрямь были  необычные. Мягкие, еле  уловимые  переходы  цветов оранжевого, красного, зеленого. Катя стояла тут же рядом, и  вопрос к ней был все время один:

 

         -Как, ты во сне все нарисовала ?!.

 

         Катя смущалась, запиналась и под конец неизменно  говорила  «да». Наиболее настырным она объясняла, что Леонид  Аркадьевич превращал ее в гипнозе  то в  Крамского, то в Репина, и уж от их  имени  и таланта она рисовала. Что получилось - видите  сами. Видели - то видели, но все  равно сомневались. Не Катина в том  вина.

       Сочетание слова «гипноз» со словом  «творчество»  звучит для  многих странно. Не только для зрителей Катиной выставки.

          На что я, друг и сподвижник Лёнин, но слушая «глубоко  гипнотически» исполненного Толей  Альтернативцем Чайковского или гипнотические воплощения «Крейслерианы» скрипкой  Илюши Масича  не находил в них, быть может, главного – человеческого тепла, чувства жизни.

 

          О нём, о «чувстве жизни», и были наши постоянные споры с Лёней.

 

                           Творческое ли он развивает?

 

            Или себя поселяет, и любуется результатом?

                

       - Он  один  может  пробудить  в  любой, даже самой бесчувственной - женщину, - убеждала меня Катя ,- Леонид Аркадьевич  больше  чем бог, он одаривает нас  самым большим  богатством  в мире – наслаждением творчества.

        Я и не спорил. Видел  Катину преданность. Но это была видимая часть айсберга.

 

                                     Подводная часть?

 

                         Она - то и не давала  покоя.

 

         Я  привык  воспринимать мир через интонации. Тончайшие  оттенки чувств, настроений  для меня  значат  гораздо больше  чем  слова. Уже тогда на вернисаже, я заметил, что Катя не только восторгается  Лёней, но и  чем - то встревожена, напугана.

       Потом были  у меня  были гастроли: Германия, Италия, Франция. Встретились не на выставке. На ипподроме.

                                          Ипподром.

 Моя, может быть не единственная, но осознаваемая мною слабость.

         Я  всегда  был  слаб  в  математике. Мое  незнание  самых  простых  понятий  этой  науки -  если  бы  только  ей  измерялся  человеческий  разум - должно было  бы  быть    признано  врожденным  идиотизмом. Я  сразу же  отступал  перед  колонками  цифр , воткнувшимися в край  листа  пиками  графиков , и какая- нибудь  простейшая  формула , какие - нибудь (А + В ) =  С  - мгновенно  вызывала у  меня  головную боль.

         Пытаясь  перебороть, передумать  играющий за  меня  тотализатор, я всегда ощущаю  это  выплеснувшееся  из школьных лет бессилие .Азарт трибун  неведом  мне. Крики : -Давай, давай, жми, рыженькая, маленькая! - вызывают  только брезгливость. Да  и  выигрывать  на бегах, говоря  честно,  еще никогда  не  приходилось.

          И  все же почти  каждое воскресенье  я  прихожу  сюда, невзрачный  кусочек картона с  названьем - кличкой «одинар»  властно  вводит меня, усаживает. Мелькают  синие, белые, красные  шлемы, камзолы наездников  в полоску, шашечку, обсыпанные звездой, со  свистом проносятся  похожие  на колесницы  древних, прозванные здесь  до  обидного  просто «качалки».

         Я  ставлю  всегда на  самую  красивую  лошадь и  всегда проигрываю. Крикливая, многоцветная карусель успокаивает  меня. Со стороны я, наверное, выгляжу чудаком, замороженной натурой. Но сам - то я  знаю , что  живу  только  выискивая из  тысячи  чужих неизведанных страстей - свою.

        Чувство  растворяется  в городском грохоте, исчезает, наматывается на колеса  автомобилей. Что будет  впереди и, что осталось, что сейчас - все равно. Ты несешься, отражаясь в тысячах  ветровых стеклах , не  человек - тоже  машина.

       И только  здесь  городская суета  не  спрессована  домами, натянутая  на  огромный  зеленый барабан. Она есть. Она рядом. Совсем  близко, она ревет  и ругается , и  она же -  там,  далеко,  далеко  на  поле. Примитивный, почти животный  ажиотаж  трибун  разогревает        самые дальние уголки  души: мысль то бежит, то отстает, то обгоняет  наездника - круг, еще круг, и  она -  убежденье…

     Заездов не было - понедельник. Мы одиноко сидели среди пустых, нависавших трибун : смотрели как ветер  гоняет по проходам бумажки. Говорила больше  Катя :

       -Пётр Александрович, а у нас новость - школа по обучению живописи  в  состоянии  глубокого  гипноза. Кроме меня еще десять девочек - разных, но все тянутся и, знаете, получается..

         Слушая ее, я не понимал, почему за  восторженными словами прячется  такая бездна  отчаяния. Кто заставляет ее говорить  их, а  не  то, что на самом деле? Наконец не выдержал, спросил:

               - У тебя что -то случилось?

С  разгона Катя  еле  остановилась, больно ударившись о невидимую  стену.

                     -Случилось?

Ее голубые беззащитные глаза заблестели от слез.

                     -А  что, видно?

                      -Кому как. Давай рассказывай...

      То, что я услышал  мало  удивило  меня. Еще с нами, отыскивая «неземно»  звучащие ноты, Лёня всегда порывался «выйти за пределы обычного». Выход для него почему - то всегда был связан с различными  сексуальными новациями. Без одежды, например, с фаллосами. Тогда для нас его фантазии казались  милыми причудами гения. Безвредными, оставшимися только в словах.

    Но гений, для того и гений, чтобы  реализовывать  задуманное. Особенно, когда вокруг такой  цветник.

                   «Египетские  ночи» -  называлось новое Лёнино увлечение.

     Катю смущало даже не то, что «ночи»  были, естественно, ночами наготы       ( ради любимого учителя она была способна и не на такое), а то каким способом достигалось  послушание:

          - Ни девочки, ни я  даже не догадывались, что с нами  вытворял  Леонид  Аркадьевич. Мы б так никогда ничего не узнали, если бы он сам не рассказал, хвастаясь своей силой гипнотизера...Главное даже не это. Я чувствую постоянную зависимость от него: его настроения, мыслей, его желаний. Он  заполнил меня всю, взял себе без остатка. Даже ночью  во всех снах только он.

 

         Катя  всхлипнула и тупо уставилась в зеленый овал ипподрома. Я  молчал, боясь навредить  еще больше  своим  вмешательством.

         Внезапно, не знаю, откуда, в её руке появилась зелёная, сильно помятая, почти изжёванная тетрадка.

  

         -Там и про «Египетские ночи» тоже. Потом  встретимся и поговорим.

 

         Она  встала, помахала мне рукой  и медленно, тяжело пошла вверх  по проходу, становясь все меньше и меньше, превращаясь в точку.

                             

       От Кати осталась та самая тетрадка в клеточку: несколько исписанных мелким, бисерным почерком листков. Забежав на минутку домой, чтобы перекусить и добить , наконец, до конца содержимое холодильника, сам не знаю почему заглянул в неё.

 

             7 мая. Мне  15  лет ! Как хочется   научиться быть взрослой в людских отношениях. Нужно  говорить открыто, никогда не  жалеть, никогда не  давать  и не  брать  подачки. Хотела бы обуздать  свою грубость, жестокость, нетактичность. Я просто обязана хоть с  сегодняшнего дня  перестать  хитрить с  людьми. Это так подло !

   Если мне не хочется с  ними  встречаться, то лучше  этого не делать. Иначе  я  скомкаю то  хрупкое  и  единственно хорошее, что во мне  осталось - некоторое уважение  к  своей  мягкой душе....    

         20 июня. Перечитала. Исповедь  манерной институтки. Позорно! Что обиднее всего - я же  не такая, совсем не такая, как здесь, на бумаге. Откуда взялась эта капризная девица? Сжечь бы  все и забыть. А не могу. Хочется поделиться, выплеснуться. Только как? Но только не в одеждах позапрошлого  века.....

         12 августа. У  меня  столько событий! Зря пыжилась, выдавливала из себя философские и сентиментальные откровения. Вот она, жизнь без умствований и всхлипов. Я учусь быть художником! Учит меня не кто - нибудь, а сам  Леонид  Аркадьевич Ратьков  -  известный врач  и гипнотизер. Это так интересно!

    Раньше я думала, что гипноз - это тогда, когда  люди  спят, а оказалось, что нет. Леонид  Аркадьевич не только учит меня рисовать. В гипнозе я пробую писать рассказы. Это так  здорово! Я никогда не думала, что могу. Вот «сочинила» вчера :

«Голубое, голубое. До безумия голубое. Я  слышу, чувствую на  языке, губах - холод, голубой холод. Я беру снег губами. Ладонь жжет, режет голубой снег. Я  погружаю руки в него. Его много, безумно много. Снег. Каждая снежинка у меня в руке. Они тают, Тают между пальцев, капли капают на пальто, заливаются в рукава. Снег пахнет Запах голубой. Снег. Снег.

     Его так много : он на крышах, на людях, в воздухе, на земле. Я сажусь в снег.

     Теперь я молодой, глупый щенок. У меня болтаются уши, они щекочут меня. Почему они такие длинные? На уши налип  снег, он лезет в нос, мне щекотно, я чихаю. Что может быть  лучше? Я готов валяться в снегу всю жизнь. Моим лапам холодно, замерший снег превратился в льдинки, они больно колют, но не могут остановить меня.

    Отвратительная  черная ворона сидит на дереве и  скрипуче, гнусно  смеется. Ну и пусть! Вот она замахала крыльями от возмущения. Глупая  птица! В лесу тихо, быстро становится темно, слышен каждый звук, каждый шорох. Мое повизгивание и карканье этой мерзкой птицы - это все. Большая мохнатая лапа ели  наклонилась и осыпала меня снегом. Каждая снежинка мерцает в лунном свете как маленький бриллиантик. Снежинки приятно щекочут и превращаются в холодные капельки на языке.

 

      Леонид Аркадьевич  объяснил, что то, о чем я написала, когда - то было со мной. Нет, не было, я чувствовала, переживала это - оно осталось в моей памяти, а сейчас гипноз вытащил все наружу.

     И правда. Маленькой, где - то лет в шесть я очень хотела иметь щенка. А весь снег и лед - от наших с Юлькой  зимних проделок. Так холодно, снежно и колко было! Вот только откуда ворона взялась - не пойму. Я их всегда боялась.

      Еще более удивительные вещи с моим рисованием. Раньше, до лаборатории, я думала, что хороший художник - это тот, кто легко и свободно может изобразить на бумаге или холсте  все  «как в жизни». Оказалось  совсем  не  так. Надо понимать музыку цвета, уметь настраиваться на его  самые крохотные изменения. Одно и то же каждый видит по- своему. Самое интересное! В памяти каждого из нас хранятся не только воспоминания о том, что нас задело или поразило, но и цвета этих переживаний Чаще даже только цвета.

    Задача в том, чтобы извлечь их. Леониду Аркадьевичу всегда удается ее решать (конечно, не без моей помощи!).

         17 декабря.  Раньше ( где то читала) для дневников  применялась особая тайнопись. Вот бы сейчас найти ее. То, о чем я собираюсь рассказать - не для посторонних  глаз и ушей. Что поделаешь - рискну так: прямым текстом.

 Вчера меня Леонид Аркадьевич  очень испугал. Вначале все было как обычно. Села в кресло, закрыла глаза, расслабилась, настроилась - улетела. Этот  улет всегда очень теплый, глухой , мягкий как вата. Приятный.

            ...И вдруг - возвращаюсь. Больно, страшно. Что - то сломалось. Очнулась. Голая, привязана за руки посреди лаборатории  червяком  болтаюсь. Мой Учитель рядом стоит и плеткой (ее Леониду Аркадьевичу мы  сами девчонки подарили на Новый Год, чтобы «неизведанное» укрощать)  замахивается, стегает меня по заду. Ужасная, настоящая, не гипнозная боль. А главное - невыносимо понимание, что он подло воспользовался моей беспомощностью, доверчивостью. И это  второй раз после  «Египетских  ночей». И зачем ему это нужно было? Если уж хотел наказать, так наказал бы. Что меня никогда не пороли? Стерпела бы и еще даже спасибо сказала бы. Но так - тайно!  Не могу больше идти к нему и все тут.

         7  января. Не хочется жить. Рассказала  Леониду Аркадьевичу о своем пробуждении. Он накричал на меня и выгнал. Пусть так. Но в чем виновата я:  в том, что он - плохой человек?»

 

                                  Это уж слишком!

 

 Я тут же набрал Лёнин  номер…

 

 Услышал бодрое:

                  - Я  вас  слушаю!

          Высказал ему, что про него думаю. Он выслушал спокойно. Пригласил «забежать». « С Катей сидим, скучаем».

         Все - таки не зря, я почти всегда проигрываю заезды. Одно дело - музыка. Там все по нотам. Можно вверх, вниз, в  сторону, но мелодию  всегда  удержишь.

          Не смогли мы с Лёней тогда поругаться. Возможно и к лучшему. Уже вечер и я как всегда сворачиваю свою «кипучую деятельность» и тороплюсь, бегу, вниз по  Малой Бронной в нашу лабораторию ТВЧ. Гипнотизироваться.

 

                              Не знал, что это для меня так важно.

 

 

Германия,Цоссен   4 июня 1962 года

 

 

                          Ефрейтор  вермахта  Ганс Фишер

 

         Что я делал у него, сын советского офицера, полковника, прошедшего войну с нацистами первого до последнего дня?

                                   Разговаривал.

                                 На каком языке?

         Если Курт не знал по- русcки ни слова, так его дедушка….

Оказалось – нет. Ломано, с ошибками, но говорил. Это вообще загадка, которую я тогда,  ещё совсем мальчишка не  видел и не осознавал. Интересоваться врагом, понимать врага…

 

         Сознаюсь. Мне было интересно. Бешено интересно.

 

         Моя постоянная тяга к настоящести…

         Наше поколение было обкормлено, перекормлено повестями, рассказами, фильмами о «Великом Подвиге». Подвиг был, никто из нас ни мальчишек, ни девчонок не сомневался, но вдалбливали его нам с такой настойчивостью и силой, что хотелось, очень  хотелось, не только пафосности, но и обычной, будничной правды.

                                          Живой солдат вермахта!

         Упустить возможность узнать мнение «потустороннего», человека воевавшего против нас -  я, конечно, не мог.

 

         У меня всегда так: с кем захочу пообщаться, тот сразу становится моим хорошим знакомым, почти другом. Дед  Курта - не исключение.

                       Попал я к ним в дом из-за тех же развалин.

         Заигрались, залазились мы на них с Куртом. Хотели обойти затопленный первый этаж, посмотреть:  нет ли  куда – нибудь в сторону хода, лаза – или  вода везде. Не заметили за поисками, как  стемнело.

         Теперь не только меня (я уже привык и смирился ради «изучения и сохранения прошлого») ждала  хорошая порка, но и Курта.

        Хлюпики они, эти немцы, трусы. С какой ветки свалились, что полезли на нас войной? Ну, выпорят его дома. Не умрёт – здоровее будет!

          А Курт трясётся и на своём никаком  умоляет меня не бросать его и пойти вместе вместе к «гросфатер», то есть к его дедушке.

         Да ещё повторял всё время «Ордунг» - порядок. Для порядка его высечь должны. Конечно, немецкий порядок – святое.

         Взял свой «Диамант». Посадил на багажник Курта – поехали!

          Порку все равно уже точно заработал. А больше она будет, или меньше – какое теперь имеет значение?

         Дед Курта встретил нас криком, точнее Курта. Меня он почему-то не замечал: «Шлехт! Швайн! Дум копф!».

  Плохой! Свинья! Дурак! – я понял только эти слова. Наверняка, были ещё крепче. От них Курт,  не стыдясь меня, заплакал и стал стаскивать свои кожаные штаны реликвию,развязывать узелки на своих костяных брелках. Дедушка - ефрейтор закричал громче и влепил Курту пощечину. За что я так и не понял, а Курт стянул с себя рубашку и остался совсем голым.

         Пороть в одежде, я это уже понимал: для немца было невыносимой пыткой разрушения, порчей добра, а оно, как известно, денег стоит.

         Курт согнулся пополам, совсем, как я во время заведённой с первого класса мамой  «утренней  зарядки под музыку»  и  дедушка стал основательно, по-немецки, со всего размаха, хлестать его, как я потом узнал заранее заготовленными прутьями по заду.

                        Вжик! Вжик! – знакомая до боли картина.

         Похвастаюсь – я не орал как Курт и не извивался. Ещё чего! Бояться боли! Какой же я мужчина!

         Курт, как я видел, считал по- другому, и орал во всё горло.

 Наконец, дедушка его устал или решил, что достаточно раскрасил зад кровавыми полосками и Курт стал медленно осторожно одеваться, стараясь не задевать пораненные места.

         Я решил что настала моя очередь отвечать задницей, и тоже сделал несколько движений, чтобы раздеться.

         Но дед Курта остановил меня громким: «Найн!».  Нет!

Потом он вдруг перешел на русский корявый, но понятный: «Твои фатер должны сами решать, что тебя делать.  А сейчас поесть.».

         Ели  традиционное ,немецкое – сочные сардельки с тушённой капустой и запивали их мятным чаем.

         За столом мы и познакомились. Честное, пионерское, я ничего не спрашивал, никуда не лез. Вышло само собою. Как раньше с Куртом.

Дед: 

           -Ты есть кто?

Я ответил:

         - Петя.

Он:

          - Отставной ефрейтор вермахта, Ганс Фишер.

По-  русски, без ошибок.

                                   И пошли воспоминания…

          На том, самом, никаком, когда вылавливаешь из льющегося потока  знакомые слова и достраиваешь вокруг них смысл фразы.

         Что я уяснил.

          Мы с Куртом плохие, непослушные мальчики, которых надо сечь с утра до ночи, чтобы мы вошли в разум.  Мы и не догадываемся куда мы полезли, где устроили свою глупую игру. Это не просто груда бетона и ржавого железа, а остатки «Майбах». По своему недоумию и не догадываемся, что такое «Майбах»!  Их было два огромных железобетонных убежища, отделённых друг от друга: Майбах-I  и Майбах –II…

         Сардельки и тушеная капуста были давно съедены. Мятный чай выпит.

       Судя по всему, отставной ефрейтор только начинал свой рассказ, найдя в нас благодарных, а главное заинтересованных слушателей. Я не успевал за его словами.

          Кто слышал настоящую немецкую речь – поймёт меня. Всё скомкалось, слиплось в один кусок. Попробую сейчас( на что он, гипноз тогда?!)  вытащить из огромного кома отдельные фразы. Не цитирую.  Собираю. Склеиваю. Одну – к другой.

         - В Майбах I  размещался Генштаб Рейха. Там же, в Майбах I находился небольшой коттедж, в котором жил начальник  Генштаба генерал- полковник Фрац Гальдер.

          В Майбах II располагался Абвер – разведывательная служба адмирала Канариса, повешенного затем  за предательство на струне от пианино.

         Но главное – не это. Под Майбах I был туннель, который вёл прямо в рейхсканцелярию, в Берлин. Это был широкий автобан. На нём могли свободно ехать три правительственных «Хорьха».

          Во времена Рейха  Майбах I  был окружен строжайшей тайной. Даже офицеры разведки не могли проходить в него без специального пропуска. Я это знаю не по словам. Служил во взводе внутренней охраны. И сейчас бы ничего вам не сказал. Давал подписку. Но всё было сначала взорвано,  а потом затоплено ещё в апреле сорок пятого.

                          17 лет прошло! А подписка на 15!

Прошлое необходимо сохранять!

         Отчётливо помню, как меня потрясло тогда совпадение моего и неизвестного мне до этого вечера «отставного ефрейтора Ганса Фишера».

         Солдат вермахта и русский мальчишка – мыслят одинаково.

                                  Чего только на свете не бывает?!

         Я продолжал вслушиваться и вылавливать знакомые слова.

         - В каждом убежище было три  надземных этажа и три под землёй. Каждая комната убежища имела точную копию в его подземной части с розеткой для включения телефона. По сигналу воздушной тревоги, офицеры, взяв свои телефоны, спускались трёмя этажами ниже, и продолжали работать. Порядок! Такого сейчас уже не встретишь!..

 

                        Не встретишь! Не встретишь! Не встретишь!

Что-то заело внутри меня слово прокручивалось ,картинка исчезла. Оно стало метаться , то вырываться криком, почти звериным, то отступать, гаснуть, отдаваться глухим эхом.

 

 

        

         Свет от фары автомобиля. Яркий, слепящий до слез. Разливается везде…

 

 

 

Германия. Цоссен. Майбах I  20 апреля 1945 года

 

 

                                                         Дядя Ади

 

                                                     Невероятно!

          Курт в немецкой военной форме. Зачем он её надел? Где взял?

                                        Где мы? В каком туннеле?

                                             Каком подземелье?

                                           Что это за машины?

         Огромные как акулы блестящие, гудящие, с людьми в загнутых кверху стального цвета фуражках?

         Курт, не похожий на себя: праздничный, нарядный в парадном кителе с нашивкой -   двойной эсесовской молнией.

         Спектакль, что - ли,  какой, киносъёмка?

Из остановившейся, с открытым верхом, машины высовывается эсесовец в очках:

         - Тебе что, жить надоело?! Отойди!!!

                                                Слышишь, Мартин Борман – младший?!

Мартин Борман – младший!

                                                      Кто я тогда?

         Оглядел себя и ужаснулся. Не я это - другой.  На мне форма гитлерюгендовская  - коричневая рубашка с шортами, грубые шерстяные носки, чёрные, лакированные с застёжками туфли. Чертовщина какая-то!!!

         - Если ему жить не хочется, так ты бы Ганс остановил его!!! Тоже друг называется!

         Очкастый скорчил так лицо, что мне ничего не оставалось, как подчиниться. Ганс, так Ганс…

          К… Тьфу, Мартин, пошли. Нас уже ждут …

         Я затащил парадного Мартина в машину к очкастому.

И мы понеслись  по ярко освещённому туннелю.

          Проскакивавшие мимо  нас машины гудели, приветствуя нас, а мы неслись и неслись вперёд. Интересно куда?

         Очкастый, приутихший  от скорости и шума воздуха встрепенулся.

         - Сегодня  какое число, помните?

Он смотрел на нас сквозь огромные линзы  очков, и я смог разглядеть его глаза – совсем не злые.

         Мы в один голос выкрикнули:

          - Двадцатое апреля!

         - А в этот день,- подхватил наш крик очкастый…

         - День рождения у дяди Ади, подхватили и закончили мы фразу очкастого, - мы дарим ему подарки от всех мальчишек фатерланда!

         - Вот они, ваши подарки!

         Очкастый кивнул на перевязанные золотыми ленточками коробки, лежащие на сидении рядом со мною.

         - Это шоколадные конфеты и пирожные с шоколадной начинкой. Вы же знаете, как Фюрер их любит. Не волнуйтесь. И вам достанется, обещаю!

 

                      Фюрер? Вот это номер. К нему едем!

 

        Я так разволновался, что покрылся  потом, моя коричневая рубашка прилипла к спине и потемнела.

         У меня такое происходит всегда, когда я чего-то не понимаю и чего-то пугаюсь…

         - Дядя Курт, - Мартин потянул очкастого за рукав, - успокойте Ганса, а то дядя Ади будет смеяться над нами…

         Успокаивать меня не пришлось. Туннель кончился,  и  яркий солнечный свет ослепил нас. Приехали!

          Огляделся. Мы были в Цоссене. Том самом, из той будущей жизни . Стояли на лужайке у трёх этажного угловатого бетонного сооружения. Я сразу же догадался, что это не разрушенные те самые развалины Майбаха I , по которым мы лазили и, с которых и  началось…

         - Идите, идите ко мне, - раздался голос сзади.

         - Как хорошо, что вы приехали!

         Голос принадлежал невысокому мужчине с усиками в таком же парадном костюме, как и Мартин, только не с молниями на рукаве, а большим чёрным крестом на груди.

                                                   Гитлер!

         Догадка пронзила и смяла меня. Выкачала и волю и чувства. Голова предательски кружилась, и я делал отчаянные усилия, чтобы устоять на ногах и не упасть.

          Мне было невыносимо стыдно за свои голые коленки, закатанные носки и мокрую спину.

         Рядом с Гитлером, фюрером, дядей Ади – как его мне называть? Здесь, в 1945 году? Гитлер – официально. Фюрер – высокопарно. Остаётся – дядя Ади.

         Рядом с дядей Ади  стояла женщина  в синей фетровой шляпе и дорожном костюме. Вокруг неё  крутились две чёрные собачки, точь – точь такие же, как у клоуна Карандаша в  нашем  московском  цирке на Цветном Бульваре.

         -  Негус, Катушка! Не путайтесь под ногами ! А то Блонди приведёт вас  к порядку!

         Слово «Блонди»  возымело магическое действие. Из глубины здания к нам вылетела на бешеной скорости, едва касаясь  лапами земли, овчарка. Остановилась. Лизнула руку женщине. Укоризненно посмотрела на маленьких  собак: что взять с них, шавок?

         - Вы еще не забыли тётю Еву, со своими походами и кострами?

         Мы оба заверили, что нет. Хотя, я никак не мог вспомнить кто она такая и почему здесь, в Цоссене? Мартин даже поцеловал её в щёку, чем вызвал поток ответных ласк и поцелуев.

         Мой приятель засмущался и покраснел. Ещё бы! Какой мальчишка устоит перед  такими нежностями?

         Я видел, как дядя Ади искоса смотрит на них и его левая щека дёргается. Была в этом какая-то тайна, которую я не знал и, которую, возможно, мне предстояло узнать.

 

 

Германия. Цоссен. Майбах I  20 апреля 1945 года

 

                             День Рождения

 

                    -  Все в сборе? Тогда за стол!

         Дядя Ади протянул руку и тут я увидел, что посреди поляны, прямо под нависавшими  железобетонными конструкциями  был накрыт стол.

          Я пригляделся, поймал себя на мысли, что уже вполне освоился здесь, в 1945 году, настолько, что заметил: среди закусок  нет моих любимых яиц с чёрной икрой. Вспомнил, как дядя Ади устроил разнос своему адьютанту  Фрицу, за то, что тот не сказал цену на чёрную икру.

         На столе стояли любимые тушенные овощи дяди Ади: белая фасоль, желтый горошек и чечевица. Наши с Мартином конфеты и пирожные были единственной  разрешенной роскошью...

 

  Беда со мною ,малогипнабельным. Так и  погрузился бы во время, дышал бы им, ощущал бы его, чувствовал, переживал…

                                         А так что?

         Дарю,  присаживаясь в лёгком реверансе, конфеты Дяде Ади, он улыбается, целует меня в щёку, а я пусть небольшой, но своей частью опять в 62-ом, пытаюсь сопоставить, сравнить человека только что целовавшего меня и Гитлера. Того, которого знали мы, мальчишки послевоенного поколения.

         Шаржированный, придурковатый человечек. В газетах и на слуху «бесноватый фюрер», да ещё песенка, как мы считали тогда хулиганская: «Вчера под Каменным мостом поймали Гитлера с хвостом…».

         Он был карикатурным воплощением зла. Мы знали – Гитлер – это плохо. Нацистская свастика «паук» - ещё хуже.

         Но, как этот, скорее жалкий, чем страшный мужчина, с противными официантскими усиками, смог захватить всю Европу и промаршировать со своим войском почти до Москвы, мы тогда  не задумывались.

                         Под силу ли такое «Гитлеру с хвостом»?

        Здесь, в 1945, мне пришла в голову парадоксальная и совсем не детская мысль. Мы издевались, боясь вот этого самого, стоящего меньше чем в метре от меня дяди Ади. Отгоняли от себя правду.

                            Что взять с дурачка?

   Взять можно было многое. Если приглядеться внимательнее.

Вот и пытаюсь с двадцатилетним  расстоянием в возрасте.

          Говорил же Леня – малогипнабельный.

                  Сам полез. Сам и буду расхлёбывать.

         Дядя Ади сидел рядом со мною и слышал, как перед традиционным мятным чаем, успевшим ( и когда только?) мне почти до рвоты надоесть, к нему подошел тот самый адъютант Фриц, которого он отчитывал за дорогостоящую чёрную икру и сказал всего два слова:

                   - Можно лететь!

         Дядя Ади доел шоколадное пирожное, запил с удовольствием противным мятным  чаем, вытер руки  хрустящей, накрахмаленной белой салфеткой.

                   - Летим! Сейчас Мартин - старший с документами и  архивом приедет и полетим!

 

                           Куда и зачем, я не понял.

 

         Наверное, они все ещё до гипноза договорились, а мы с Куртом – Мартином  втыкнулись в  уже развивающуюся ситуацию и поплыли, подхваченные ей.

 

 

Германия. Цоссен. Майбах I  20 апреля 1945 года

 

 

                                      «Хаунебу»

 

         Не успели мы выйти из-за стола, как   раздался мелодичный, похожий на колокольчик  звук автомобильного гудка, и посередине поляны остановился  сверкающий лаком, никелированными фарами и радиатором  открытый длинный чёрный автомобиль. За ним стояли грузовики с горами каких-то коробок и ящиков.

         Из автомобиля вышел плотный человек с  орлами с веточками и свастикой на лацканах мундира.

                                     Рейхлейтер!

      Высший государственный руководитель!

Пригляделся  – так это же отец Мартина – Мартин Борман старший!

Дядя Ади лениво подал ему руку и спросил:

                  - Почему так долго? Ведь мы договаривались, что ты всё сделаешь за час, а растянулось на три с половиной. Иохим говорит, что мои «Месерседесы» по скорости сравнимы только с ракетами, разве не так?

         Плотный человек улыбнулся, потрепал за волосы Мартина младшего:

                  - Не сердись, Вольф.

                                                 Волк.

         Так звали Гитлера, только самые приближённые к нему. Это знали все в Рейхе, даже мы – гитлерюгендовцы.

                  - Ладно, ладно, Мартин, ещё не хватало  оправдываться. Успели всё собрать?

                  - Всё – не всё, но главное взяли.

                  - Тогда в путь!

         Дядя Ади театрально простёр руку вперёд, за нагромождение железобетона и я увидел, что там стоит, блестя никелем и стеклом настоящая  летающая тарелка. Та самая, в существование которой я никогда не верил.

          Летом, в походе на озеро Вербелинзее,  я чуть не подрался с Мартином из-за неё. Он не только верил, что такие тарелки существуют, но и говорил, что его отец успел даже  прокатиться на ней.

          Называются они «Хаунебу» и работают на каком-то удивительном, фантастическом антигравитационном двигателе. Земное притяжение для него – ничто! Огромную тарелку диаметром в 71 метр  такой двигатель за считанные минуты может разогнать до  полётной скорости в семь тысяч километров час, а потом и до космической, в сорок  тысяч километров!

          Особенно меня возмутили  слова  Мартина, что такая  махина может взять с собою в космическое путешествие 32 человека и быть в воздухе  больше восьми недель.

 

                           Можно врать, но не так уж!!!

 

         Наверное, на моём лице было такое удивление, что Мартин старший счёл своей  обязанностью взрослого  объяснить мне, а заодно и своему сыну, что происходит.

 

         Он отвёл нас в сторону и заговорщицким тоном начал:

         - Мальчики! Вы любите путешествовать – я знаю. Сегодня мы все вместе совершим не просто путешествие, а космическое путешествие! Не куда –  нибудь, а в Антартактиду!

          Вы  уже  взрослые, и понимаете, что Рёйха здесь, на земле Германии уже не будет. Через неделю, максимум две, Сталин войдёт в Берлин.

                             Но Рейх жив и будет жить!

В толще Антарктических льдов мы построили Новый Швабиленд -  новую землю для Рейха,  для истинных, настоящих арийцев. Мы отправляемся туда – немедленно. И ты, Ганс, полетишь вместе с нами!

 

                                 Что я испытал?

 

         Восхищение и страх. Оказаться, пускай волей гипноза, внутри самых сокровенных тайн Рейха, быть не созерцателем, а творцом истории – о таком я и не мечтал!

 

         Но и здесь моя малогипнабельность подпортила.

 

Я чувствовал себя то самозванцем (общаться так, запросто с нацисткой верхушкой!), то засланным из 60-х казачком. Здесь, в 45-ом я не живу, а смотрю со стороны. А ведь это тоже моя жизнь.

 

 Да – прошлая, да не прочитанная, не осознанная в будущем, но моя!

 

 

Германия. Цоссен. Майбах I  20 апреля 1945 года

 

 

                                    Копьё Cудьбы

 

         Пока я занимался самообвинениями под начальством Мартина - старшего (государственный руководитель как-никак!) стали разгружать грузовики. Мартин – младший подошел к отцу, что-то сказал ему, сильно жестикулируя, и вернулся с небольшой,  сверкающей на майском солнце медной коробочкой.

         - Папа сказал, чтобы мы берегли это в путешествии, и ни на секунду не выпускали из рук.

         - Что «это»?

         Мартин открыл коробочку.  На красном бархате в ней лежал потемневший от времени, украшенный золотом  железный наконечник.

         - Копьё Всевластия. С него начался отсчёт жизни Третьго Рейха!

Дядя Ади, услышав наш разговор, повернулся к нам и спросил:

         -Мальчики, пока будут грузить документы   и архив, я вам расскажу историю Копья Судьбы. Она удивительным образом переплелась со мною и моей жизнью. Наверняка  в гитлерюгенде вам её не рассказывали.

         - Ещё до войны, в Вене, я как-то осматривал  музей Хофбургского дворца.  Из анфилады комнат появилась группа экскурсантов. Группа остановилась точно напротив того места, где я находился, и гид показал на старый наконечник копья.

          Вот тогда-то  я и услышал слова, которые вскоре изменили мою жизнь: «С этим копьем связана легенда, согласно которой тот, кто объявит его своим и откроет его тайну, возьмет судьбу мира в свои руки для совершения Добра или Зла.

Согласно преданию копьё римский воин Лонгин вонзил в подреберье Христа, распятого на Кресте.

       В средние века некоторые германские императоры владели этим копьем и верили в легенду. Однако за последние пять столетий никто не испытывает доверия к этим сказкам, если не считать Наполеона, потребовавшего себе это копье после победы в битве при Аустерлице. После разгрома наполеоновских войск наконечник копья был тайно вывезен из Нюрнберга и спрятан в Вене».

          Рассказ экскурсовода произвел на меня огромное впечатление. Я приблизился к витрине, чтобы рассмотреть копье вблизи. Почерневший от времени железный наконечник покоился на ложе из красного бархата, длинное и тонкое острие поддерживали металлические подпорки.

                     Вы, может быть, не поверите мне, мальчики, но это так!

         В ту же секунду я понял, что наступил знаменательный момент в моей жизни. Долгие минуты я стоял, рассматривая копье, совершенно забыв обо всем, что происходило вокруг.

          Казалось, что копье хранит какую-то тайну, от меня ускользавшую, однако мною владело такое чувство, будто я знаю что-то о ней, но не в состоянии проанализировать ее смысл в своем сознании. Копье было чем-то вроде магического носителя откровения; оно открыло такое прозрение в идеи мира, что человеческое воображение казалось более реальным, чем реальность материального мира.             

          Ночью я не спал, охваченный предчувствием чего- то Великого. Еле дождался утра, чтобы снова прийти в музей, увидеть снова копьё Лонгина.

         Едва я увидел его,  воздух стал таким  удушливым, что я едва мог дышать. Обжигающая атмосфера музейного зала, казалось, расплывалась перед глазами.

  Я стоял один, весь дрожа, перед колеблющейся фигурой сверхчеловека — опасный и возвышенный разум, бесстрашное и жесткое лицо. С почтительной опаской я предложил ему свою душу, чтобы она стала инструментом его воли.

         Так  состоялось моё посвящение в сущность Копья Судьбы.

         Мы забираем с собою эту величайшую реликвию Рейха – символ его бессмертия.

                Она  теперь ваша  - будущие воины, будущей Великой Германии!

          Дядя Ади, выкинул руку вперёд к нам, и мы с Мартином дружно, не сговариваясь, пролаяли ритуальное: «Хайль!».

          Очень  вовремя. Изнутри, из моей малогипнабельности поднимался неудержимый хохот. В моём том, будущем советском детстве «Великой Германией» называли машину для инвалидов, сооружённую на основе старых, никуда больше не пригодных мотоциклов. Она урчала и стреляла мотором, дребезжала своим железными листами – боками.

 

     Чем не «Великая Германия», поверженная и растоптанная в прах!

 

Часть вторая:

 

                                    В полёте

 

 

Германия. Цоссен. Майбах I  20 апреля 1945 года

 

                          Космический дом

 

         Что бы как-то сдержать рвущийся наружу смех, я выпалил:

         - Куда мы летим?

         Мартин – младший  покрутил пальцем у виска:

         - Дум. Дум….Дум копф кранк.

         Я безуспешно пытался вспомнить, что эти слова значат. Вспомнил – больной на голову. Почему на голову? Я же, правда, не знаю: куда мы летим…

         - В Антарктиду!

         - Куда?!!

         Мартин, громко заржал как  не кормленая лошадь, потешаясь над моим незнанием и удивлением. Так громко, что дядя Ади счёл нужным своим авторитетом  расставить всё по местам.

          Как истинный немец, хотя и австрийского происхождения, он очень любил порядок и часто ругал нас с Мартином, когда мы в «доме на скале», а Бергофе в Баварских Альпах играли в «конницу Александра» в огромном, обычно пустом конференц – зале. Сдвигали бесчисленные столики и кресла, попадающиеся, как назло, под ноги…

         Дядя Ади всегда сильно ругал нас, сожалея, что не может прилюдно высечь: « за проделки и неуважение к порядку». Почему не может – для меня так и осталось загадкой.

         -Да, в Антарктиду, мальчики! В Новый  Швабиленд, наш  IV Рейх!

         Скажу честно – испугался я не на шутку. Малогипнабельность исчезла. Исчезло и моё второе будущее  «Я». Соединилось с прошлым, стало одним – мною Гансом, которого через несколько минут собираются отвести в Антарктиду. Такого, как есть.     В пропотевшей рубашке, кожаных шортах и с голыми коленками – в Антарктиду!

                   - Перестань ржать, Мартин! На чём мы полетим?  На этой тарелке?!

                   - Ну, да! Я же, помнишь, рассказывал тебе о ней в походе. Ты ещё не верил, говорил враньё, фантастика. Вот сам и проверишь…

                  -  Прямо так? А скафандры всякие…

                 - Какие ещё скафандры» Для «Хаунебу»   они не нужны…

              -   Погрузка закончена, Ади!

         К нам подошел Мартин – старший. Он был в преотличнейшем настроении:

- Кончайте спорить! Лучше  по - быстрей занимайте   места у окон. Будет что посмотреть!

         Мартин побежал вперёд, я поплёлся за ним. Во мне снова стали бороться два моих «Я». Но уже не настоящее с будущим, а испуганное с любопытным.

            Победило с небольшим перевесом любопытное. 

         Я послушно полез вслед за Мартином по лёгкой, лесенке в тарелку. Она казалась такой невесомой, такой игрушечной, не жизненной, как и всё события сегодняшнего ещё не закончившегося дня.

         В одной руке у меня была  коробочка с копьём Судьбы, другой  я пытался держаться за нагретый майским солнцем  алюминевый поручень

         - Ганс, скорее ко мне,- голос Мартина звучал из глубины тарелки, - какие мягкие, удобные кресла! А какое огромное окно перед ними, ничуть не меньше чем в Берхофе, правда, посмотри!

         Меня же, привлекло другое – огромные во всю стену, до потолка аквариумы с вьющимися в них змеями водорослями: прозрачными, коричневато- жёлтыми, зелёными. Зачем они здесь?!

         Только я собирался спросить – взрослых вокруг было много, как зарычали оглушительно громко  залаяли  Негус и Катушка. Маленькие, чёрненькие шмакодявки, а шума от них! Вот Блонди – благородный пёс. Лежит себе и лежит спокойно, вытянул вперёд лапы  и  ждёт…

         -Уже  устроились?

         Это дядя Фриц.. Свои очки с прозрачными линзами он сменил  на затемнённые. И выглядел сейчас, здесь в тарелке, как на курорте на острове  Рюген  или  Бад Заарове.

          - А зачем здесь водоросли?

         - Водоросли?

          Дядя Фриц  снял очки, посмотрел на меня внимательно.

       - Водоросли? Для более длительного путешествия, чем наше. На месяц и больше. Надо же, как-то питаться, жить. Для этого что надо? Микроклимат. А что в его основе? Пока ещё здесь, на Земле: непрерывный материальный и энергетический обмен между животным и растительным миром и круговорот воды. Тоже, самое, чтобы выжить  должно быть и в космосе.

         «Сердце» такой системы блок  фотосинтеза. В нём, выделяемый  человеком углекислый газ преобразуется в кислород и углерод – составную часть питательных веществ  для  растений. Во втором отсеке есть оранжерея. Растения  в оранжерее усваивают углекислый газ   и выделяют  кислород, который возвращается в кабину. Я понятно объяснил?

         Не успел я заверить, что всё в порядке, как услышал голос дяди Ади :

                    - Ганс! Сейчас же садись в кресло,взлетаем!!!

 

Германия. Земля Банденбург. Космический аппарат «Хаунебу III»

                                                                   20 апреля   1945 года.

 

                                                  Старт

         Сел. Рядом Мартин, за ним его отец , дядя Ади, тётя Ева. Стало тихо-тихо. Слышно как идут часы у дяди Ади на руке. Время зависло над нами. Вдруг понеслось, прижало меня к креслу, внизу мелькнула стальная нитка Шпрее. Земля, уменьшаясь уходила куда-то из под нас. Стало невыносимо жарко.  Перед глазами запрыгало, понеслось.

         Закружилась голова. Какая - то точка ( да это же я , я! ) полетела , стремительно понеслась  по разноцветным спиралям - вниз, вверх , как по винтовой  лестнице, с бешеной скоростью уносясь  вперед.

    Чем закончится мой  полет - страшный и прекрасный ? Страшный своей неизвестностью, неуправляемостью. Прекрасный свободой, абсолютной, недостижимой там - в жизни. Свободой,  как оказалось, ведущей к темноте. Она живая, упругая, ее можно потрогать рукой, ощутить теплоту и... безразличную пустоту.

    Дыхание темной пустоты. Что-то  обнимает, давит, сжимает меня. Здесь, наверное, не кричат, а что  делают, когда больно? Как сообщает о своих   чувствах точка ?

   Услыша -ла,  ло, ли ? Кто? Не в том суть. Темнота стала отступать. Светлое пространство стало расти, расширяться, заполнило все собою.

    Странный, неожиданный мир. Гораздо больший, чем наш. Он вмещает в себя все наши земные знания и все то, что еще предстоит узнать, и то, что никогда не будет  познано. До стона напоминает голубое небо : так же  бездонно и непостижимо. Но я, я -то могу понять его? Могу? Кто-то мне помогает...

 

         Пытаюсь обнаружить какую - нибудь систему, с помощью которой можно существовать.

«Здесь есть другие люди?» Вопрос себе. Тут же думаю (или фантазирую): «Обязательно есть». В то же время понимаю, что все фантазии  мне надоели, и я уже ничего не  понимаю. Хочу хоть что - то знать наверняка. Смотрю на себя: сначала картинка плывет, затем проясняется. Вижу свои ноги или просто хочу их видеть.

«А может они выглядят не так?!»

«А как же? Я другие не хочу. » - разговор двух «Я».

     Определенно только одно - нет системы, нет и правил. Нет правил - можно все. Фантазия переходит в реальность, реальность в фантазию. Абсолютная, наивысшая свобода.

Раз есть свобода, - должно быть добро и, обязательно - зло.

     Вот оно! Саморазрушение. Вслед за ним не смерть - небытие, исчезновение. Я вижу его. Оно выглядит как огромный надувной шар. Там  уже  есть  наказанные «люди» - они  уже не  имеют права на  свой мир, права что - либо познавать  и создавать. Они даже не «люди» - черные точки, такие же, какой был и  я. Они не могут  двигаться  или  говорить, лишены способности вспомнить, кем были в земной жизни.

      Скорее назад, в «голубое небо». Растет, захватывает все мое  существо тревога, раздвоение: сейчас я определенно нахожусь где - то в сознании, слежу за мыслями, но не знаю, как выглядит это сознание и что такое мысль.

       И, вообще, где это  происходит? В той голове, которая  трогает «голубое небо» и через прикосновение познает то, что будет непонятно на Земле, но без чего нельзя здесь, в  этом мире?

 Или сознание само спроектировало  свой мир, принадлежит телу, которое я даже не знаю, что сейчас делает  и где находится...

    Ура! Уже могу  пошевелить пальцами, значит  скоро  смогу открыть  глаза. Уже не тороплюсь. Тревога отпустила. Знаю, что если подождать, то они откроются  сами  и не будет болеть голова.

 

 

Москва 11 июля 1980 года

 

         Отрываю глаза. Улыбающийся Леонид.

                  - На сегодня хватит. По домам!

         Сколько сейчас времени? Уже вечер? Восемь часов? А в гипнозе сколько пробыл полтора  часа! Мало! Ещё два – тогда и завершим. Еле уговорил. Надо же только взлетели и на тебе…

 

Германия. Земля Банденбург. Космический аппарат «Хаунебу III»

                                                                   20 апреля   1945 года.

 

                                Открываю снова глаза. «Хаунебу!»

 

                   Сижу в кресле. Рядом не Мартин- младший, а дядя Ади. Он гладит меня по голове:

                   - Потерпи ещё немного, Ганс! Мы уже взлетели. Наберём высоту, и всё будет в порядке.

         Я киваю, соглашаясь , и в тот же момент обнаруживаю ,что мой медный футляр Открыт. Копья судьбы в нём нет.

          Куда оно могло деться ,здесь, на «Хаунебу?»

         Лезу под кресло. В глубине его, в конце сидения что-то блестит. Оно!

 

         Длины руки не хватает. Я пытаюсь протиснуться телом. Левый рукав моей  форменной, наградной рубашки с противным треском рвётся…

                      Ладонь ощущает холод металла...

           Темнота смыкается. В ней ничего не видно.

 

 Телом я ощущаю, как она начинает кружиться, ввинчиваться, уходит вниз, вниз…

 

 

 

Нюренберг. Зал Инквизиционного трибунала. 1521 год.

 

                                  Вольфанг  и Катарина

        

         Моя мать  занималась разными мазями  и снадобиями. Помогала кому за деньги, кому просто так. Не хвастаюсь – в Нюрнберге  о ней знал каждый. Где слава, там и зависть. К тому же, надоедливый и настырный престарелый баварский бюргер, стал свататься к моей сестре Катарине…

             Она отказала. Бюргер затаил обиду и месть…

                К нам, в аптекарскую лавку приходили разные люди. Однажды появился нищий грязный, в рваных лохмотьях. Пришел ещё раз. Поблагодарил. Вместо платы оставил медную корбочку с лежащим на красном бархате украшенном  золотом  железном наконечнике.

 

                                        Копьё Лонгина!

 

         Я не знал тогда откуда оно, но видел, как мать засуетилась, закраснелась, покрылась потом. Руки её дрожали, не слушались.

         -Зло, зло в нашем доме!!!  - кричала мать.

         Она приказала мне молчать про странный подарок и закопала коробочку с наконечником копья глубоко в землю, в саду под старой вишней, поместив её в железную банку из под какого-то, привозимого с Востока порошка,чтоб не промокла от воды, дождя и снега.

 

              Как прознал про подарок нищего бюргер – не знаю.

               

                                   Но долго ждать не пришлось.

         За делами и нравственностью горожан (и не только их!),  у нас наблюдает  Святая Инквизиция. Такая выдающаяся особа, как наша мать, и мы с Катариной  , не могли её не заинтересовать.

         Как так получается, что люди выздоравливают после мазей и порошков, без  Божьего слова? Не сами же, по себе - по дьявольскому наущению!

          Осталось лишь подтолкнуть, заострить этот интерес. Что и сделал несостоявшийся жених…

                       Написал донос в Святую Инквизицию.

          Я никогда не видел его, но догадываюсь, о чём он. Мол, видел и знаю, что Ангела Кремер, живущая у городских  ворот, и содержащая аптекарскую лавку – ведьма.  Её дети помощники и сообщники. Мало того. Она прячет у себя в доме величайшую реликвию христианства – наконечник пики, которую римский воин Лонгин вонзил в подреберье  Иисуса Христа, распятого на Кресте.

                                Согласитесь, вполне достаточно…   

         Нас так втроём и пытали по очереди. Сначала мать, потом Катарину, потом меня.

          Правда, вскоре, чуть ли не на следующий день, с меня стали начинать. Чтобы моими мучениями усилить мучения «так и не признающихся ведьм». 

 

Москва  10 июля 1980 года

 

                       Интересная она, всё-таки, малогипнабельность.

         Я уже не Ганс, а Вольфанг, уже не в 1945, а 1521 году. Далеко в историю ушёл! А помню себя  и из 1962 года, и  из 1980.Маленький островок сознания живёт во мне всегда, не давая полностью оторваться от себя, исчезнуть во времени и пространстве. Везде, и здесь – В Инквизиционном Трибунале.

 

Нюренберг. Зал Инквизиционного трибунала. 1521 год

 

     …нас ввели в огромный тёмный зал с зарешёченными окнами и массой самых различных приспособлений, я сразу догадался – для пыток. Посреди зала стоял стол, за которым сидели судьи председатель и секретарь Священного трибунала. Их злые, заострённые лица не предвещали ничего хорошего.

       Председатель Трибунала посмотрел на нас оценивающе,  гаркнул:

    - Одежду скинуть! Все! Живо! Помогите им!

 

         Тут же к нам подбежали оба помощника палача и стали срывать, то, что мы не успели снять сами.

          Два чувства пронзили, захватили меня: острое чувство стыда перед матерью за свою голость. Свою. То, что и она была передо мною тоже нагишом: мощная, сильная, совсем не волновало меня.   Ещё, я ощутил сначала босыми ступнями, а потом и всем телом – пронизывавший насквозь холод и дрожь.

         -Проверьте, нет ли у них ведовской печати на теле, не защищены ли они дьяволом от страданий и – начинайте!

         Голос председателя Священного Трибунала был глухим, злым, невыносимо страшным , сам по- себе пыткой. Помощники палача откликнулись на него сразу. Сгребли в охапку нашу одежду. Бросили её в огонь, горевший в железном тигле, заметив злорадно:

          - Больше она вам здесь не понадобится!

         Длинной иглой стали тыкать в мельчайшие родинки на теле, искать ту самую «ведовскую печать». Конечно, ничего не нашли. Но не успокоились. Один из них взял большие портновские ножницы и стал состригать с  наших голов волосы. Возился долго. Не знаю, как у матери и Катарины, а у меня расцарапал и раскровянил голову в нескольких местах.        

      Я не видел, как мать вздёрнули на дыбу, как стали стегать кнутом, а потом жгли серу под мышками. В тот первый день - больше слышал, точнее, боялся услышать и постоянно слышал голос председателя Трибунала, вызывавший во мне дрожь, не в переносном, а самом, что ни на есть настоящем виде: меня трясло, и я весь покрылся мурашками. Не от холода – от захватившего меня страха.

-         Как использовала ты свои мази, чтобы превращать людей в демонов? Какие болезни ты насылала? Наводила ли ты порчу на домашний скот? Где ты спрятала и для кого копьё Судьбы?

          Вопросов было много. Мать отвечала на них диким, нечеловеческим криком и причитаниями:

         - Я ничего не знаю, я ничего не знаю, должна ли лгать, о горе мне!

 Затем, как заведённая:

- Я невиновна!!! Я не виновна!!! Я невиновна!!!

 

      К счастью, вскоре она впала в бесчувствие.

          Наступила очередь Катарины. Для меня мучения её были невыносимы. Я сразу узнал в ней Катю Новикову из наших с Лёней опытов по развитию творческих способностей.

                                    Вот - судьба!

         Кто-то, всё-таки, распоряжается ей! Не хватило страданий от Египетских ночей – пожалуйста: инквизиционный застенок.

          Я бы предпочёл страдать вместо неё сам, но палач уже усадил сестру на кобылу – это две доски на высоких ножках, сложенные одна к другой острым углом.

   Катарине  ещё связали верёвкой руки и протянули её через блок на потолке, так, что она была полностью беззащитна перед палачом. Он взял в руки огромные металлические щипцы и стал терзать ими её груди, те самые, которых, живя жизнью Кати Новиковой, она так стеснялась в Египетских ночах.

      Это я увидел после. В тот, первый день я закрыл глаза, боясь повредиться рассудком. Но сколько не закрывай глаза: уши открыты. Крик Катарины: звонкий, отчаянный, перевернул меня, подбросил, поднял с пола. Я подскочил к палачу, повис его руке:

                      -Не дам! Она моя сестра! Ей больно!

          Палач усмехнулся, отмахнувшись от меня, как от назойливой мухи кулаком, разбив нос в кровь, посмотрел на меня внимательно и крикнул своему помощнику:

- С- сучёнок  захотел розог, поставь его на свечку!

 

         Я понял – допрашивать меня не будут – будут мучить! Так оно и случилось. Так оно и было, всё время пока я находился в Священном Трибунале. Мне не задали ни одного вопроса, просто тупо причиняли боль, всё сильнее,сильнее…

          Пытались  воздействовать моими страданиями на мать и Катарину, заставить их признаться.

         В углу, во всю стену было зеркало. Рядом с ним -  гладкое бревно на массивных ножках с намотанной туго пеньковой верёвкой. Другой её конец был перекинут через блок на потолке, и свисал, закачиваясь необычно – петлёю из еле заметной, почти нитки.

      Но ни это сразило меня окончательно, смяло. Я увидел себя, остриженного в зеркале. Кочерыжка! Какой-то угловатый с несуразной головой человечек, совсем не я. И я в тоже время. Ужас! Слёзы потекли из моих глаз градом.

      По – своему расценил их кривой помощник палача, позвав своего подручного, в отличии от него – толстого и даже добродушного с виду.

- Смотри, он уже ревёт: какая потеха будет дальше!

 

                Теперь вдвоём, они подвели меня к этой петле.

         Начали поднимать. Медленно, торжественно. Не хватало только звуков органа и молитвы. И Катарины… Мне очень, очень хотелось, чтобы она видела меня, как я мужественно переношу истязания…

          Но Катарину пытали в другом конце зала, и она, конечно, ничего не видела.  Я остался один на один со своими страхами, мучениями и представлениями.

       Подняли меня не высоко, так, чтобы мои ноги повисли над полом, и пальцы едва-едва касались холодных плит. Я сразу же вспомнил про Катарину, и мне стало легче, намного легче. Она, как  бы, присутствовала  во мне. Я видел всё, что делали со мною своими и её глазами одновременно. Жил, терпел, страдал для неё.

         Помощники палача, между тем, притащили ведро со свежесрезанными, ещё пахнущими лесом прутьями. Ещё несколько часов тому назад они были на воле. Там, где, наверное, мне уже никогда не придётся быть. Я снова заплакал, зашмыгал носом и стал тереть глаза руками. И тут мне нанесли первый удар розгой.

          Первый! Меня никогда не только не секли, но и не шлёпали. Я сам удивлялся такому обстоятельству. Всех детей порят, а меня нет!

         Поэтому первый удар запомнился мне навсегда. Он обжёг, разорвал меня. Я почувствовал, что умираю, но боль растеклась по телу.

          Действует, действует оно копьё Судьбы, копье Зла!

          Наверное, мама не очень глубоко его закопала.

                                            Кто ж знал?!

         Новый удар и снова умирание и возрождение. Неожиданно я услышал, как кто-то визжит по- поросячьи, и догадался, что это я. На крик и мольбы о пощаде не было сил. Я потерял сознание.

                                   Утром снова допрос.

          Теперь солировал я. Для начала меня снова высекли. Мать и Катарину подняли на дыбу, а меня растянули внизу под ними. Через много лет я узнал, что эта пытка на языке тюремщиков называется «Якорем». Меня подвесили и растянули за руки и за ноги, а в середине к мужскому органу подвесили тяжеленную гирю. Снова секли. Сильно до беспамятства. Что обнаружил: когда боль становится запредельной, кажется,  от неё лопнет голова, остановится сердце, что включается внутри в горле становится сладко и удары уже совсем не чувствуются. Такое вот состояние!

    Так тянулись наши дни в Трибунале. Казалось время зависло над нами и не хочет двигаться ни в какую сторону, ни назад, ни вперёд.

Я уже понял ,что наших истязателей интересовало только копьё Судьбы. Вопросы же о мамином колдовстве и нашем участии в нём, они задавали вяло и без всякого интереса. Зато когда речь заходила о копье, их глаза загорались, фантазия выдумывала новые и новые пытки…

  Самые страшные, самые нечеловеческие лишь бы завладеть копьём! 

     Где-то, через неделю, а может и меньше, а может и больше произошло событие в корне изменившее мою судьбу.

         Перед этим мои мучители торжественно мне объявили, что ко мне «будут применены мужские пытки».

         Мать и Катарина  висят надо мною, а я гадаю, что это ещё за такие специальные, мужские пытки?

         Оказалось железные спицы – набор от тоненьких,  до толстых. Что с ними делать будут – тогда не знал. Узнал тоже позже? Их  накаливают на огне и вводят по очереди в мочеиспускательный канал. Извините,  он называется именно так.

    Принесли  «малый кол». Специально для меня – чтобы насаживать  постепенно, мучить долго.

                      Всё было готово и ждало, если бы…

     К Председателю Трибунала не подошёл какой-то человек в Красном капюшоне и не передал какие-то бумаги. Председатель углубился в них, читая - оторвался и произнёс с явным сожалением:

    - Оставьте его! Он не имеет  никакого отношения к этим двум  ведьмам. Он не    немец – итальянец.

         Я онемел. Теперь уже не от боли – от удивления. В несколько секунд мать оказалась не матерью, сестра не сестрою, а я не то подкидышем, не то приёмышем – разве  разберёшь!

         Меня вывели из зала Трибунала, дали какую-то невообразимо огромную  одежду, болтавшуюся на мне, как на пугале и отвезли во Францию в Сент – Галленский приют для мальчиков. Его содержали монахи бенедектинцы. Они проповедовали жёсткую дисциплину и послушание. Розги и карцеры были у них в ежедневном применении. Но что они значили по - сравнению  с моими инквизиционными мучениями?

         Но, прежде чем уехать заграницу, наверняка навсегда, я уговорил моих провожатых разрешить мне «проститься с домом». Выкопал коробочку с копьём Судьбы. Что никто ничего не узнал его, завернул её в свою старую рубашку и засунул подальше в мешок.

                                                             Так и поехал…

 

Исландия. Космический аппарат «Хаунебу III»

                                                                   20 апреля   1945 года.

 

                                             Копьё Зла

         Какой слепящий свет! Проникает везде, пробивает насквозь!

         Я лежу на сверкающих от дневного солнца досках. Одиночество и тишина забирают  моё тело, растворяют моё тело. Оно исчезает, растворяется в бесконечном просторе. Остаётся лишь душа в своём бесконечном поиске истины…

         Мой дух парит над вечностью, над всем этим пустым и суетным миром, наслаждаясь одиночеством и свободой. Лица, солнечные блики, тропики и дороги города и посёлки, мелькают в синей дали, а я выше и выше…

                     Холодно. Очень холодно. Открыл глаза.

Рядом дядя Ади. Смотрит своим знаменитым  магическим  взглядом  -  не отрываясь.

- Фриц! Принеси одеяло! Разве не видишь, что наш маленький Ганс замёрз?!

         Голос Дяди Ади был тихий, участливый, совсем не такой, как мы немцы привыкли слышать – визгливый, истерический.

- Ты уже третий раз не то засыпаешь, не то теряешь сознание. Я – беспокоюсь за тебя! Кому ещё беспокоиться? Нам с Евой Бог пока не дал  детей. Ты для меня сейчас, не просто мальчуган, друг сына моего ближайшего соратника Бормана о котором я чувствую (а в чувствах я никогда не ошибаюсь!) должен заботиться.

         Время у нас ещё есть, чтобы скоротать его, давай я расскажу тебе, Ганс, о себе мальчике, и о том, как я стал политическим революционером. Я сел поудобнее, положил медную,  коробочку  с копьём Судьбы к себе на колени заботливо укрытые Фрицем одеялом и приготовился слушать.

                  -  Незадолго до того, как я пошел в школу, отец купил в окрестностях австрийского городка  Ламбах поместье и стал в нём хозяйствовать. Я, хоть и мал был, но помогал ему вместе с матерью, чем мог. Моя жизнь в поместье проходила на свежем воздухе среди мальчуганов физически очень крепких. Искупаться осенью в холодной реке нам ничего не стоило. Так же, как зимою бегать по снегу босиком. Моя мать очень волновалась за моё здоровье и за мои проделки. Но говорить о них отцу боялась. Знала: кроме хорошей порки и оскорблений меня ничего не ждёт!

…Проходи, проходи, Мартин. Присоединяйся к нам ! Я рассказываю Гансу каким был мальчишкой и что из этого получилось…

         У нас с отцом отношения были неважные. Он совсем не замечал ничего, относящегося ко мне и моей жизни. Я очень рано понял, что раздражаю его своей самостоятельностью.

         Дорога до школы была длинной. Чтобы успеть к началу занятий мне приходилось вставать в шесть часов. Отец каждое утро  не видел (или точнее не желая видеть!), как  я качаюсь от недосыпа и, как  бутерброд не лезет ко мне в горло.

                               Скорее! Скорее! Скорее!

         Малейшее промедление и его ремень стегает меня по чём попало, без разбора. Боли я не боялся. Обидно было: почему он так со мною обращается?

         Властная натура отца, закалившаяся в тяжёлой борьбе за существование в течении всей жизни, не допускала и мысли о том, что грубый и непослушный мальчик», каким он считал меня, сам будет выбирать себе дорогу.

         Первый раз в жизни, в вашем возрасте (мне было тогда 11 лет) я  оказался в роли оппозиционера. Я не хотел быть государственным чиновником. Мне становилось противно от одной мысли, что я превращусь в не свободного человека, вечно сидящего в канцелярии, не располагающего своим временем и, занимающегося только заполнением формуляров.

В один прекрасный день (в 12 лет) мне стало вполне ясным, что я должен стать художником.

                                        Почему художником?

          Я открыл в себе два замечательных качества: первое – легко запоминал лица людей, цифры, события; второе – мог без труда перенести свои «запоминания на бумагу и холст.

         Отец же видел меня только государственным чиновником. Он  энергично настаивал на своём «никогда не будешь художником!», я ещё и ещё раз заявлял, что «неприменно буду».

         Я  ухал в Вену, чтобы сдать там экзамены в художественную  Академию. Я вёз большой свёрток своих  рисунков и был в полной уверенности, что экзамен и сдам шутя. В школе все меня считали лучшим рисовальщиком…

         Но глупые и невежественные профессора отвергли меня.

Это был второй, после отношения отца ко мне, сильнейший удар в моей жизни.

         Дядя Ади замолчал,  и стал смотреть в огромное  стекло иллюминатора. В нём темнело, голубело, синело небо. Он было таким же бескрайним, как привидевшееся мне. Даже ещё более глубоким, затягивающем.

         - Что было дальше? – подал голос Мартин – младший. Он сидел весь рассказ тихо, как мышка и я видел очень впечатлился им. У него были совсем другие отношения с отцом. Мартин- старший во всём потакал сыну, исполнял его малейшие прихоти и желания. Мне и то  было по- хорошему завидно.

         - Дальше? Я ушел в себя стал много, очень много читать. Всё свободное время, остававшееся после работы, уходило на чтение. Я стал завсегдатаем венских библиотек, и мог без труда определить на каком стеллаже, какая книга находится.

         Тогда-то я прочёл про Копье  Судьбы и узнал, что оно находится совсем рядом, здесь же, в Вене, в  музее  Хофбургского дворца. Я рассказывал вам, какой переворот произошел во мне, когда я впервые его увидел …

                        Появился же я в залах музея не случайно.

          Я читал книгу о великом германском полководце Фридрихе Барбароссе - Рыжебородом, герцоге Швабии, короле Германии, императоре Священной Римской  империи. Человеке, прославившим нашу нацию на века. Прочёл я о легенде, согласно которой, император не умер, а спит в пещере под горой, чтобы однажды вернуться. Его длинная борода продолжает расти….

         Дядя Ади провёл рукою по своему  гладко выбритому подбородку, да так искусно, что мне сразу же представилась на его месте  густая рыжая борода, с железным рыцарским шлемом на голове.

         - Мне пришла в голову мысль стать таким же, как Великий Фридрих. Почему нет? Разве один человек с закалённой жизнью волей (мой отец) пытавшейся сломать ею другого (меня) способен сделать это, а другой – нет? И не одного, а многих, весь мир, стать властителем Земли?     Один, может быть, и нет. Но с помощью… 

         Дядя Ади  бросил  взгляд на Копьё Судьбы…

         - Я уже знал тогда, что для этого потребуется много, очень много жертв, самоотверженности, самоотречения. Я встал на этот путь, и буду идти по нему до конца!  Так я родился второй раз  - Вождём немецкой нации!

         И снова  посмотрел на копьё  Судьбы. Я проследил его взгляд. Бешенная  ненависть, злость заполняющая всё, переполняющая, злость как ожог была в нём! Никакое это не копьё Судьбы, а Копьё Зла!

                     Обладающий  им сам становится носителем зла!

         Я с омерзением передвинул  коробочку на ноги Мартина - младшего, и погрузился в сон.

 

Польша.Концентрационный лагерь  Маутхаузен.

                                                                   З0 сентября 1943 года .

                                           Новый порядок

         Второй час я бегаю перед нашим 11 бараком, голым, под проливным осенним дождём с камнем на вытянутых руках над головою. «Толстая  Клара» самая злющая ведьма Маутхаузена  пытается меня сломать, а я не ломаюсь – ей и дождю на зло!

         Не знаю зачем и почему они решили меня перевоспитывать .Делать из немца – настоящего немца. Да и попал я сюда дуриком. Разбил витрину, в которой хранилась святыня Рейха – копьё Судьбы.

         Не понимаю, почему родители меня назвали Ральфом – мудрым волком? Я по имени должен опасность издалека чувствовать, а не идти на неё.

         Какой чёрт понёс меня в эту церковь Святой Катарины? Ноги сами шли, голова не работала – вот и получил. Поскользнулся, пол там мраморный. Стекло вдребезги! Копьё, точнее его наконечник на пол. Меня же под руки сначала в политическую полицию: не русский ли диверсант я? Когда проверили и убедились в моём немецком происхождении решили, что хулиган и требую немедленного перевоспитания…

         Я, хоть и маленьким был тогда помню, как торжественно из Вены везли в церковь Катарины это злосчастное копьё.

         13 октября 1938 года. Специальный бронпоезд медленно, торжественно под звуки  «Песни немцев» : Deutschland uber alles, Uber alles in der Welt! Подъехал бесшумно как приведение, к перрону Нюрнбергского вокзала. Его встречал  не только сам обербургомистр Либель, но и «эскадрилья защиты» - эсэсовцы  с огромными склонёнными к земле знамёнами с жирными тевтонскими крестами и  по - паучьи бегущими свастиками.

          Не знаю почему: от доброты, или просто так, какой-то толстый дядька со спутанной рыжей бородой в картузе мастерового поднял меня на руки и посадил на плечо. Я видел, как из чрева бронепоезда вынесли большой железный сундук  и вместе с ним личный штандарт Гитлера. Увидев его, толпа взревела неизменное «Хайль!».

         Тогда я сильно удивился, что такой огромный сундук для одного копья. Только потом в школе, узнал ,что оно было не одно. Вместе с ним в Нюрнберг приехали из Хофбурга и другие святыни христианства: лоскут скатерти, покрывавшей стол во время Тайной Вечери, кошель Святого Этъена и зуб Иоанна Крестителя.        В церковь Святой Катарины эти сокровища везли на бронетранспортёре. По пути стояли тысячи людей. Махали  флажками с теми же свастиками и тевтонскими крестами и так же громко и иссуплённо кричали: «Хайль» и пели: «Германия, Германия превыше всего, превыше всего в мире!».

         А сейчас я перевоспитываюсь  под жгучей плёткой  Толстой Клары и молю Бога и судьбу, чтобы не повторилось вчерашнее.

         Мы с Берном, здесь, в Маутхаузене – новички. Берн – такой же бедолага ,как я. Его забрали прямо из школы. Он там с дружками затеял стрельбу из трубочки жёваными бумажками. Попал одной в портрет Гитлера.          Кто-то донёс. Такие «благодетели» всегда найдутся. Мы и встретились политической полиции. Услышав слова: «год исправительных работ» Берн расплакался. Проплакал всю дорогу сюда, успев сообщить, что его полное имя Берингар – копьё медведя . На его покровительство и защиту ему только и остаётся надеяться.

         Когда приехали нас сначала выбрили как кукол - голышей наголо везде. Ни волосика не оставили на теле. Затем – «Приветственный поцелуй».

         Блоковая  заметила, что утром после всех дорожных и лагерных мытарств мы с Берном не смогли как надо заправить постели Нас следовало примерно наказать.

         Так мы познакомились со старшей надзирательницей Кларой Оффенбах и её подручным рядовым Вилли Зибенгхауером.

Он и привёл нас  к ней. Вот его рассказ – от буквы до буквы:

 « ... Мне приказали привести  из карцера двоих мальчиков : одному было лет 14 , другому лет 15 . Как мне сказала старшая  надзирательница Клара  Офенбах , их вина заключалась в том ,  что они не достаточно аккуратно заправили постели . Мальчики  видно недавно попали в лагерь , не успели  отощать и испуганно смотрели на нас . Я понял , что приказ  выполнен и собрался уходить , но  Клара остановила меня. Она сказала , что каждый немец должен убить в себе  жалость к  славянину , варвару . Клара была старшей по званию , и я вынужден был подчиниться .Она приказала мне раздеть  мальчиков - снять  с них  рубашки  и  штаны.Трусов на них не было , так как в лагере категорически было запрещено их ношение . Наказывали всегда одинаково - поркой . Посреди комнаты стояли два стола на которых и происходила экзекуция. Клара приказала  мальчикам лечь на них  - одному на спину ( тому который старше ), а тому, что помоложе на живот . Она закрепила их руки и ноги специальными ремешками так , что они не могли даже пошевельнуться . Сначала она плеткой била младшего , била по ногам , спине , ягодицам .До тех пор пока на них не выступила кровь и наказываемый не потерял сознание . Меня очень удивила холодная  жестокость  Клары : чем больше мальчик кричал , тем сильнее била его Клара . Затем она подошла к тому , что постарше .Он стал о чем-то настойчиво просить ее , наверное ,чтобы его так сильно не били. Клара не слушала его . Я видел как она буквально впилась взглядом  в  половой  член распростертого перед ней мальчика . Она чему - то улыбнулась и позвала меня  подойти поближе . То , что я увидел  после, совсем не имеет никакого отношения к перевоспитанию и относится , по-моему к извращенности  женской натуры. Клара стала сжимать ему мошонку, тянуть за половой член , добиваясь его возбуждения . Когда это  произошло , она двумя пальцами  стала стягивать кожу с головки члена, смеясь и ругаясь при этом . Затем она взяла ремень с пряжкой и пряжкой начала бить мальчика по животу , по половому члену . по яичкам . Он дико кричал и хрипел и тоже вскоре потерял сознание ...».

 

       Одно только добавление. Старший мальчик – это я. Младший - Берн.

 

 

Часть третья:

                                    Встреча

 

                 

                                                         Москва 12 июля 1980 года

 

 

                            Citius, Altius, Fortius!

 

         Тряхнуло, подбросило, перевернуло. Моё возращение на переулок Остужева, в Москву, в нашу лабораторию ТВЧ оказалось неожиданно болезненным. Лёня уговорил меня сделать перерыв «до завтра». Измученный проросшими во мне несколькими жизнями, измотанный переживаниями в каждой из них, я еле  доплёлся до дома и заснул как убитый.

         Утром встал с ясной головой и ощущением бесцельности и бесполезности  начинающегося дня.

                                   Пресно, неинтересно, буднично!

          Я бегал по городу, изредка замечая надвигающуюся Олимпиаду: пузатых, нагловато улыбающихся мишек и  кубертеновский девиз - где по латыни, а где по - русски: «Быстрее, выше, сильнее!

         В три часа у меня по расписанию  - занятия со студентами в Консерватории по композиции.

                                      А что делать до этого времени?

         Мелочи уже все переделал. Батарейку в часы вставил. Ремешок для них же купил. Зашел в нотный на Неглинную. Как всегда ничего нет! Даже Аппасионаты  Бетховенской  столь любимой «вождём мирового пролетариата».

         Да и жарко на улице! Так в спешке недолго и тепловой удар схватить. В начале августа у меня два концерта в Афинах и один Риме.

                                               Зашел в блинную.

         Как раз напротив входа в Малый  Зал Консерватории.

Остановился, наконец, сел. Блины – блинами, чай чаем, а подумать об отрывшихся во мне жизнях не мешает.

                                                              Кто я?

 

                  Пианист Пётр Деревцов,  известный европейской и не только публике?

 

         Двенадцатилетний гитлерюгендовец  Ганс – друг Мартина Бормана – младшего, о котором заботится сам  Гитлер или Вольфганг – средневековый мальчишка из Нюрнбергской аптекарской лавки?

 

         А может быть Ральф - случайный узник Маутхаузена?

 

         Был бы я не пианистом, писателем. Написал бы такую повесть о них! А так, приходится всё держать в себе, самому познавать, исследовать понимать.

         Новость для меня – я тоже не лишен властных амбиций. Невероятно!

Оказывается, копни чуть поглубже, чуть дальше видимого, всем известного про тебя и начинает открываться…

         История Копья Судьбы тот ключик, который вот уже второй день открывает самые тайные двери во мне.

         До моих гипнотических путешествий я казался себе «белым, мягким, пушистым». Слова громкого не скажу, ноты громкой не возьму. А столкнулся с инквизицией и концлагерными порядками такое увидел, такого насмотрелся…

         Откуда это во мне. Меня никто никогда не мог затащить смотреть боевики или всякую бандитскую дребедень. Я и программу концертов своих всегда выбирал мягкую, как говорят художники пастозную, с полутонами нюансами, нежными, исчезающими. Там, где-то, далеко – наверху. Внутри же, в основе и у меня жёсткое, монохромное: чёрное и белое, без оттенков.

     Для меня, для моего творчества – открытие более чем важное.

Исполнять по- прежнему свободно и легко, летяще-  я уже, вряд ли, смогу. Рука – продолжение чувств, «посланник сердца». Звуки лишь расшифровывают мои эмоции, придают им силу, смысл и значение.

         Придётся изменить репертуар. Шопен,Лист, Стравинский, Глазунов – хорошо и должно остаться. Надо добавить того же Пендерецкого. Его «Stabat mater» или его же «псалмы Давида». Сколько раз мне предлагали их фортепьянные версии, и я всегда отказывался. Казалось слишком грубо, жёстко, не поэтично.  

                       Кому она нужна поэзия без нерва жизни?

         Студенты, как всегда, подвели. Из семи пришел один, точнее  одна. Другие предпочли «заболеть». Уверен, они стояли в очереди за билетами на Олимпиаду. Нет, чтобы сказать правду! Я бы понял, а то – заболели!

         Так и промаялся с жарою и бездельем до шести. Хорошо ещё Лёня пришел во время. Обычно он приходил, когда на полчаса, когда на час позже. Говорил: «Я же, творческий человек!». Меня его слова всегда бесили. Я тоже был «творческим человеком», но никогда не опаздывал.

 

Гренландия. Космический аппарат «Хаунебу III»

                                                                   20 апреля   1945 года.

                                               Юсе

         Как будто и не было этого взлёта в будущее:  дня в предолимпийской Москве. Коробочка с копьём Судьбы  лежала на коленях Мартина – младшего. Он же теребил меня за плечо и кричал:

         - Ганс, смотри, смотри – видишь три таких же, как, наша, тарелки, летят к нам! Вот они!

         К нам приближались, выровнявшись в одну линию, как на воздушном параде три огромных диска. Солнце отражалось от них такими яркими бликами, что у меня градом потекли слёзы. Я зажмурился, а когда открыл глаза, то прямо перед нами – дядей Али, тётей Евой, дядей Мартином – старшим, дядей Фрицем, Мартином – младшим, мною, собаками Блонди, Негусом и  Катушкой,  суетились какие-то карнавальные существа. Они были похожи и не похожи на нас.

          Особенно удивляла их одежда – смесь мундиров от пиджака дяди  Ади до чёрных эсэсовских брюк и начищенных до зеркального блеска  сапог дяди Фрица. Приглядевшись , я обнаружил, что их головы имеют необычную форму – череп  яйцом, затылочная часть сильно  оттянута назад. Совсем как у древнеегипетского фараона Эхнатона и отца знаменитого Тутанхамона и мужа не менее знаменитой Нефертити.

         О них я вычитал в школе в учебнике истории, но никогда не думал, что встречусь с ними на «Хуанебу». Мартин- младший даже изогнулся от удивления:

                        - Кто они? Пришельцы???

         В том же лагере на Вербилинзее прошлым летом, он спорил со мною до хрипоты, что никаких инопланетян не существует, что они выдумка людей с развитым и не управлямым воображением. Мы так увлеклись тогда спором, что опоздали на обед. Вместо него пришлось час отжиматься, а потом проплыть 500 метров по озеру.

         Сегодня  они явились сами. По- видимому главный из них троих в фуражке, кепке или шляпе -  не разберёшь, подошел к дяде Ади  и совсем как я советский из будущего,  стал тыкать ему в грудь пальцами длинными, похожими на паучьи лапы:

                          - Юсе! Юсе! Юсе!

                          - Что он говорит?

         Пришло время удивляться Мартину Борману-  старшему. Его добродушное почти овальное лицо вытянулось и стало непривычно жёстким и злым.

                         - Наверное, называет своё имя, -предположила тётя Ева.

                         - Я думаю фроляйн, - вмешался в разговор дядя Фриц, снова одевший свои очки – линзы, - это их раса или племя, а может быть, звезда, с которой они прилетели…

          И чудо! Согласитесь редко чудо совершается прямо на глазах! Яйцеголовый вдруг заговорил на чистом немецком. Не только немецком ,а берлинском, бранденбургском диалекте ,выдерживая точно все его падежи и склонения.

          Представьте моё положение! Русский - немецкий инопланетный, снова немецкий, снова русский…

                                             И всё же я понял.

          Они, наши гости, летели на Землю из звездных систем Ригеля и Бетельгейзе, находящихся в созвездии Ориона. Юсе – так они называют себя. Он не люди и не животные, не растения. Сущности. Энергетический мыслесгусток .Они могут принимать любую форму от капли ,пылинки до человека или собаки. Главное напитаться энергией и переселиться в того, или в то, что находится рядом. Того, что говорит с нами зовут Уто. Он командир эскадрильи и военный советник Верховного Энергетического Разума  Кзина, правящего Юсе.

         Встретили нас. Решили пообщаться. Их там, в своей звёздной системе взволновало,  что по мнению разведчиков, летавших на Землю , люди выработали свой ресурс программы , заложенной в них Юсе три тысячи лет назад. Они стали снова, как в доисторические времена, истреблять друг друга, уничтожать себя. Вспышки от ещё не закончившейся войны видны были  по всех малых и больших звёздах Ориона.

         Кзин приказал снова снарядить на Землю экспедицию и как тогда, во времена фараонов  Эхнатона, Тутанхомона, царицы Нефертити  перепрограммировать людей. Дать им новый заряд на новую тысячелетнюю жизнь без войн и самоистребления друг друга.

         Ему, Уто и поручена эта высокая миссия.

         Два  его спутника – один врач, другой психолог. Чтобы избежать сбоев в процессе перепрограммирования. Два корабля, висящие по бокам – охрана. Если спокойно и вмешательств не требуется он  безвредны, потому - что работают на  энергии окружающего пространства. Если же…

         Уто  впился глазами в глаза дяди Ади! Неожиданный, невероятный поединок! Космический против магического взгляда.

                                                    Кто победит?

 

Гренландия. Космический аппарат «Хаунебу III»

                                                                   20 апреля   1945 года.

                              Ещё одно рождение дяди Ади

             - Вы, уважаемый….

         Голос дяди Ади дрожал, потеряв обычный напор и энергию. Она вышла из него, как воздух из шарика.

- Называйте меня просто Уто. Моих спутников – врача Рьэоту, психолога Яодь. Я понимаю ,для слуха землян необычно, но такие у нас имена….

                  - Хорошо Уто, - дядя Ади протянул экземпляр «Моей борьбы», - ознакомьтесь.

         Я написал «Майн кампф», чтобы рассказать своему народу, как обычный человек, такой же как все превращается в сверхчеловека властителя судеб и всей Земли…

         Я тут же про себя с восторгом отметил, что так и не прочёл до конца эту «библию каждого немца». Сколько не пытались меня заставить и дома, и в гитлерюгенде.

            - Благодаря этой книге немецкий народ сделал меня своим вождём. Почти шесть лет мы шли от победы к победе. Нам помогало, нас вело  копьё  Судьбы.

         Дядя  Ади раскрыл коробочку и вынул золочёный наконечник копья.

                   - Копьё  Войны! - тут же воскликнул Уто, - минутку!                

         Он  обхватил  дяди Адину  книгу длинными паучьими пальцами. Подержал немного.

              - Спасибо. Прочёл. Маленькая, совсем маленькая песчинка возомнила себя  песчаной бурей. Идеями, мыслями, собою можно увлечь десятки тысяч, миллионы человек. Но это не значит обрести власть над ними. Люди всегда льнут и ищут защиты у энергетически сильных личностей. Но до тех пор, пока их энергия находится в границах добра и справедливости. Вы же, судя по книге, пытались  энергией зла завоевать мир, и сейчас, как я понимаю, на этом доисторическом  космическом аппарате пытаетесь убежать как трусливые зайцы…

         Уто посмотрел на дядю Ади. Было в его взгляде столько сожаления, соучастия, что живущая во мне частичка моего советского сознания не могла не восстать, не возмутиться.

          Как же так? Горы трупов, пытки, концлагеря – кровавый путь, а не прогулка по цветочному полю! И сожалеть? Я уже раскрыл рот, чтобы высказаться. Не знаю, чтобы было, если бы мои нацисткие спутники услышали бы голос из будущего. Но Уто опередил меня.

         - Данной мне Кзином – Верховным Энергетическим Разумом властью и правом предлагаю вам уйти из объятий зла и вернуться к добру. Вы же люди, и перепрограммировать вас совсем не сложно, собенно такому специалисту, как  Яодь.

                                  Вы согласны?

         Ни разу, за всё время моего близкого нахождения рядом с дядей Ади, я его не видел таким растерянным и жалким. Что-то внутри него сломалось и теперь требовало выхода и объяснения.

         - Кем же я буду тогда?!

         - Кем? Художником. Разве есть какие-то внутрениие противоречия?

     - А партайгенносе Борман? Ему ведь тоже придётся меняться? Он мне как сводный брат. У нас с ним было одинаковое детство. Его тоже, как и меня,  избивал постоянно отец, ставил коленями на горох, заставляя молиться…

         - Учителем. У Бормана же девять детей кроме Мартина, который здесь на корабле…

         - Но нас ждут в  Новом Швабеленде в наших прежних ролях – вождя нации и рейсляйтера, а появятся художник и учитель. Кто с ними будет разговаривать? Что о нас скажет Египтянин – Руди Гесс?

         - Что? – ответил  Рьэоту – врач, - они поймут и примут вас. Сила и влияние Энергии Разума безгранична. Мы только направляем потоки в необходимое русло, а они уже сами вершат добро и справедливость.

           -Вы, - это уже говорил  психолог Яодь, должны отдать нам Копьё Зла и Войны. Не бойтесь, оно никуда не исчезнет. Мы поместим его в нашем музее истории землян. Будет напоминанием и предостережением будущим поколениям…

          - Что мы должны делать?

         - Ничего. Возьмите биогенераторы и приставьте к виску. По очереди и мальчики, и фроляйн Ева тоже. Все, кроме собак!

          Я с интересом наблюдал, как первым к виску приставил биогенератор к виску дядя Ади, затем дядя Мартин Борман - старший, за ним тётя Ева, Мартин- младший, фриц , блестя своими очками. Когда дошла моя очередь, я смог вблизи рассмотреть биогенератор. Внешне он напоминал обычную баночку из под гуталина, с помощью которой так любили наводить зеркальный лоск на своих сапогах офицеры Рейха. Коробочку тёплую. Внутри её что- то гудело, она жила своей жизнью, и у моего виска продолжала что-то прерванное и неизвестное мне.

         Наши гости, забрав свой биогенератор , злосчастное копьё, так же внезапно исчезли, как и появились.

 

 Земля Королевы Мод. Космический аппарат «Хаунебу III»

                                                                   20 апреля   1945 года.

                                    Корабль гениев

         Удивительно, но собаки  не лаяли. Они приняли нас новых с собачьим достоинством и радостью ,повизгивая и вертя дружески хвостами.

         Внешне мы были теми же. Большой, чёрный тевтонский крест темнел на мундире дяди Ади, я в той же неизменной коричневой гитлерюгендовской рубашке пропотевшей, высохшей и снова пропотевшей.

         Мы были теми же и – другими. Изменения в нас отразились на наших лицах. Они разладились, исчезло прежне напряжение, жёсткость взгляда, острота скул. Мы находились в умиротворённом, тёплом, очень спокойном состоянии. Ничего не хотелось. Даже спать. Зависнуть бы в этом состоянии навсегда и так жить!

         Первым нарушил наш покой дядя Ади. Он попытался шутить, но вышло как-то придавлено, неестественно для него:

- Вылетел вождём нации, а прилетел художником! Что скажет Египтянин.

                                           Египтянин…

         Так дядя Ади звал своего лучшего друга Рудольфа Гесса. Я не понял – чего он волнуется? Инопланетянин – врач  Рьэоту сказал же, что все изменяться –не только мы. Я точно запомнил его слова: «Сила и влияние Энергии Разума безгранична».

         Скорее волноваться надо мне: как бы не полезло моё советское будущее. Начну крыть этих нацистов по чём попало. Они может и не обидятся, спишут на инопланетян: «Мальчик такое пережил!», но не поймут точно.

         - Господа! Мы прилетаем. Скоро снижение! - это Фриц. Интересно, кем он будет в новой жизни? Хотел спросить, но постеснялся.

         Наш «Хаунебу» накренился и небо синее - синее как чернила, улетело куда-то вниз, мелькнули, чиркнули по нему звёзды, и во всю ширь иллюминатора развернулось белое бескрайнее полотно: Арктика!

          Я поёжился от одной мысли, что мне прямо так в туфельках, рубашке и с голыми ногами придётся идти на снег и мороз, но мои мысли поймала тётя Ева:

 - Мальчики, Ганс, Мартин идите одеваться!!!

         В Арктической одежде мы с Мартином были похожи как близнецы - братья. Одинаковые меховые куртки с лисьими воротниками, отделанные тоже мехом сапоги, а главное одинаковые тоже с меховой отделкой и мехом внутри кожаные коричневые варежки.

          Сбывшаяся моя мечта.  Я всегда хотел иметь такие зимою. Неважно, что в Германии суровые морозы редки больше слякотно, зато - красота какая!

 

Часть четвёртая:

 

                                                         Москва 12 июля 1980 года

 

                     Нюрнбегский процесс               

        

         Противно пищит  комар, то  притягиваясь, то отдаляясь, то где-то у уха, прямо в ухе! Пытался отогнать – куда там! Он маленький незаметный…

                              Изловчился и рукою – хлоп!

         Открыл глаза. Маленькое пятнышко крови алело на ладони. Лёня стоял рядом, посмеиваясь:

            - Невинное насекомое пострадало… А ты столько понаписал и такого! Спрячь по -дальше, а то тебе наши ветераны голову скрутят. Для них твой дядя Ади – Гитлер, людоед. Тридцать восемь миллионов жизней загубивший ради чего? Что это за ещё копьё Судьбы? Я что-то не слышал о нём?

         Спросонья, точнее с гипносонья я никак не мог понять чего Лёня от меня хочет? Ну, написал. Это было же условием нашего  экспереминта. Гитлер? А что он знает о нём, кроме мифов – ничего. Я – музыкант и то, гораздо больше его разбираюсь и в Гитлере и нацизме.

          - Был же Нюрнбергский процесс, не унимался Лёня,- персонажи твоих писаний признаны виновными в преступлениях против человечества. Что ты ещё хочешь? Обелить их? Разжалобить потомков? Мол, смотрите какими белыми и пушистыми могли быть, так не стали же? 

         Не вовремя, как не во время он со своей политклизмой!  Голова раскалывается, эмоций никаких. Мне бы просто поспать, а потом уже в спор ввязываться….

         - Я устал… Давай перенесём этот разговор на завтра….

Сказал я и сгрёб в кучу разбросанные по полу там и сям белые листки.

         - Я позвоню.

 

Москва 12 июля 1980 года

 

 

         Проснулся утром и сразу же стал есть себя, что оттолкнул Лёню. НЕ поступают так друзья…Набрал его номер.

         - Выспался, отозвался бодрым голосом Леня, так что там, в Нюрнберге было?

         -Что?

         Майору Вальтеру Буху, тестю Мартина Бормана, было поручено организовать изъятие копья из сокровищницы и обеспечить транспортировку в Нюрнберг. Гитлер сам вошел в сокровищницу Хофбурга. Об этом я не упоминал в своём опусе.

         После массированных английских бомбардировок Копье было укрыто в подземную галерею  под Нюрнбергской крепостью: там для него специально оборудовали бронированный бункер. В октябре 1944 года бомбы союзной авиации перепахали Нюрнберг до основания и открыли доступ в хранилище священных ценностей.
          Будешь смеяться, но с той поры начинается агония "Тысячелетнего Рейха". Основная  забота  Гитлера теперь - спасти в первую очередь не Германию, не немецкую нацию, а драгоценную реликвию: "Сохраним Копье, и Германия возродится!"

          Ранней весной 1945 года Гитлером был утвержден разработанный план-проект"Валькирия", предусматривающий укрытие наиболее ценных, тайных, имеющих эзотерический характер реликвий Третьего рейха.

          Гитлер распоряжается тайно вывезти Копье и другие предметы мистического поклонения из разрушенного подземелья и спрятать их в специальной камере, оборудованной внутри скалы.

         По всем законам детективного жанра, чтобы сбить со следа разведки противников, проводится операция прикрытия: колонна грузовиков тайно вывозит некий засекреченный груз из нюрнбергских подземелий и доставляет к австрийскому озеру Целль, неподалеку от Зальцбурга, где таинственные ящики сбрасывают  в озерные воды.

          Но в операции неожиданно происходит сбой. Выполняя приказ Гитлера, исполнители акции вывозят и надежно захоранивают в скале, как и планировалось, все особо ценные экспонаты из Нюрнберга. Все, кроме самого главного, ради которого и разыгрывалась эта сложнейшая, многоходовая комбинация!

          Копье Лонгина в списках предметов на вывоз было обозначено одним из наименее известных своих имен - "Копье святого Маврикия".         Малосведущая в исторических ценностях солдатня спутала его с также хранившимся в экспозиции Мечом святого Маврикия и, бережно завернув в стекловату, а затем укрыв в футляр из чистой меди, вывезла именно его.

          Копье же Лонгина осталось беспризорно валяться среди третьестепенных экспонатов, оставшихся "на разграбление американским варварам".

                  Это не гипнотическая – истинная история Копья .

         Я ею заинтересовался, когда готовил свой концерт  к Вагнеровскому Юбилею. Там среди прочего и вычитал про Копьё. Стал разматывать.

 

         Многое благодаря Копью соедигнилось воедино. Видишь, и в гипнозе оно у меня возникло.

          Ты, хоть знаешь, что Гитлер жертва идеи перевооружения и поиска дополнительных финансов для этого, а не инициатор войны с нами?

 

         Лёня  что-то промычал невразумительное, а я вдохновившись продолжил:

          -  Величайшее побоище в истории человечества, названое им Второй мировой войной спровоцировали и профинансировали  Федеральная резервная система США и Банк Англии. Подожди, я скажу тебе цифры. Специально выписал их в тетрадь, чтобы не искать долго и не забыть.

«Ключевыми структурами, определявшими стратегию послевоенного развития Запада, были центральные финансовые институты Великобритании и США - Банк Англии и Федеральная резервная система (ФРС) - и связанные с ними финансово-промышленные организации, поставившие цель установить абсолютный контроль за финансовой системой Германии, чтобы управлять политическими процессами в Центральной Европе. В реализации этой стратегии можно выделить следующие этапы:

1-ый: с 1919 по 1924 гг. - подготовка почвы для массированных американских финансовых вливаний в немецкую экономику;

2-ой: с 1924 по 1929 гг. - установление контроля за финансовой системой Германии и финансовая поддержка национал-социализма;

3-ий: с 1929 по 1933 гг. - провоцирование и развязывание глубокого финансово-экономического кризиса и обеспечение прихода нацистов к власти;

4-ый: с 1933 по 1939 гг. - финансовое сотрудничество с нацистской властью и поддержка её экспансионистской внешней политики, направленной на подготовку и развязывание новой мировой войны.
         Так, «И.Г.Фарбениндустри», этот основной поставщик германской военной машины, на 45% финансировавший избирательную кампанию Гитлера в 1930 г., находился под контролем рокфеллеровской «Стандарт Ойл». Морганы через «Дженерал электрик» контролировали германскую радио- и электротехническую промышленность в лице АЭГ и «Сименс» (к 1933 г. 30% акций АЭГ принадлежали «Дженерал электрик»), через компанию связи ИТТ - 40% телефонной сети Германии, кроме этого им принадлежали 30% акций авиастроительной фирмы «Фокке-Вульф».

            Достаточно? Каждый преследовал свои цели. Англия боялась объединения Гитлера и Сталина в боьбе против неё. Это и начиналась. «непонятная перегруппивка войск « на границе перед  22 июня и была подготовкой к такой войне. А что Америка?

         Только не думай, что я со своею музыкой стал мистиком. Америка попала под власть Копья Судьбы или точнее, Копья Войны.

         Занявшие Нюрнберг американцы проявили себя как невежественные варвары. 30 апреля 1945 года они наткнулись на вход в подземелье и обнаружили там, помимо прочего, Копье Лонгина . Но не придали никакого значения невзрачной "железяке".

          Не заинтересовало Копье ни сенаторов, ни конгрессменов, ни генералов, наведывавшихся в поверженный город, посмотреть отвоеванные императорские сокровища. Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Копья, если бы о металлическом наконечнике случайно не прослышал находящийся вдали от Нюрнберга генерал Паттон.

         Он всерьёз увлекался историейи мистикой. "Непонятная железяка" вмиг оказалась в руках президента США Трумэна.

          Буквально с Копьём в руках, он отдавал приказ о бомбардировке Хиросимы и Нагасаки.

          Спустя несколько месяцев, по приказу Дуайта Эйзенхауэра, генерал Кларк в торжественной обстановке передал его бургомистру освобожденной Вены.

         Вот уже десятки лет не затихают упорные слухи, будто бы прагматичные американцы передали австрийцам искусно выполненную копию Копья, а сам оригинал решили не выпускать из своих рук.

 

                                         Похоже, что так.

 

         Америка после  Второй мировой войны  участвовала в 65 войнах. Среди них такие крупные как  Корейская, Вьетнамская, афганская. Совокупные потери (вместе с гражданским населением) в них давно перевалили за сорок миллионов и приближаются к пятидесяти.

 

                           Подумай  сам – кто «людоед.?

 

          Я не оправдываю Гитлера. Просто есть часто две правды: правда истории и правда мифа.

         Нюрнбергский процесс, на который ты ссылаешься, надо было проводить в первую очередь над американцами и англичанами, потом уже над Гитлером и его приспешниками. Они потому так и активничали. Торопились переписать историю по- своему и для себя.

         Копье Лонгина и сегодня  хранится под витринным стеклом во дворце Хофбург.  Я его видел в один из своих концертов в Вене.

 

          Гитлер, как Кощей в русских сказках, ( ещё один миф!) покончил самоубийством сразу после того, как утратил власть над Копьем.. Американцы точно зафиксировали время, когда стали обладателями Копья - 30 апреля 1945 года, 14 часов 10 минут. Это и есть, якобы, время смерти  Гитлера.

 

 

         - Может быть, ты и прав, - раздался в трубке глухой, незнакомый мне Лёнин голос. Я знал, что он не любил проигрывать. Но, что поделать, когда в игру вступает Копьё Судьбы?