АРЕСТ /продолжение/ Жизнь, жизнь от "А" и.... ну, словом, до той буквы пока пишут пальцы...

Майские праздники. Папа берет меня с собой в Большое Рогачево. Вероятно, он должен был отметиться – показать свое присутствие на демонстрации. Самой демонстрации – организованных колонн с транспарантами, которых потом насмотрелась множество, я не помню. Во всяком случае, мы с папой ни в чем подобном в тот раз участия не принимали. Народа на улицах толпится много. Папа встречает своего сотрудника с дочкой – моей ровесницей. Нас знакомят – девочку зовут Лида. Я очень довольна – дома поблизости сверстников у меня нет, играю обычно одна, а о подружках только мечтаю. Нам покупают мороженое (это, кажется, первое мороженое в жизни). Взрослые разговаривают, на нас внимания не обращают. Мы, взявшись за руки, смело пошли вперед по улице. Вокруг снуют незнакомые люди. Настроение приподнятое – гордое чувство обретенной свободы. Через некоторое, кажущееся долгим, время мы обнаруживаем, что не знаем, как вернуться к своим родителям. Озадачены, несколько растеряны. Вскоре встревоженные отцы нас находят сами. 

Папа приходит с работы несколько позже обычного, усталый, расстроенный. Мама ходит за ним по пятам из одной комнаты в другую: «…Яшенька, что-нибудь случилось? Скажи!» – «Я просто устал» – «Почему ты задержался?» – «Было профсоюзное собрание…». Ложится на кровать, я тут же взбираюсь ему на живот. «Витя, слезь! Папе нужно отдохнуть!» - «Пусть сидит!» - улыбается мне папа. Я довольна.

Впоследствии, годы спустя, я узнала, что это профсоюзное собрание было первой ласточкой, свидетельствовавшей о возможном аресте.

Вечер. Бабушка готовит ужин. Родители сидят за столиком у окна. Я бегаю тут же. За окном чьи-то шаги, треск. Родители насторожились, закрывают занавески: «Ты думаешь, следят?..». Я воспринимаю тревогу «боковым зрением»  - в меня она не проникает… Была ли она обоснована, не знаю.

Лето, по-видимому, школьные каникулы, так как ко мне на крыльцо, где я обычно играла одна с игрушками, стали приходить две девочки-школьницы, ученицы то ли пятого, то ли седьмого класса. Их зовут Кира и Тоня. Мне очень лестно – такие взрослые красивые девочки с увлечением играют моими игрушками. Зачарованно любуюсь их игрой. Позади нашего дома густая трава. Играем в траве. Трещат цикады. Девочки рассказывают страшные истории о каком-то злом волшебнике Бармалее. Он невидим, но сам все слышит и видит. У него есть тоже невидимый складной нож, которым он может достать в любом месте. Взрослым о нем ни в коем случае рассказывать нельзя – достанет этим ножом. Жутко… Девочки довольны – их импровизированным сказкам я безоговорочно верю. В траве звенят цикады. Среди разнотравья какое-то растение издает особый запах. Как оно выглядит, я не знаю, но с тех пор этот запах всегда напоминает мне то жаркое лето и те сказки. Стала побаиваться темноты. Когда меня укладывают и тушат в комнате свет, прошу взрослых посидеть со мной, подержать за руку. Тайну о Бармалее соблюдаю свято.

Еще один летний день. Это уже точно – лето 1937 года. Гуляем с папой и мамой за селом. Идем по дороге. Мама и папа идут медленно: у мамы очень большой живот – мы ждем ребенка. Я забегаю вперед, возвращаюсь и снов бегу. Папа говорит: «…Сколько она умудряется тратить энергии на таком небольшом участке пути!..». Вдоль дороги трава, среди травы ярко-желтые блестящие лютики, дальше ржаное поле, среди ржи – васильки. Я рву их, мама плетет мне венок. Лица родителей умиротворенные. В небе заливаются жаворонки, внизу в траве звон цикад. Иногда ощущаю знакомый запах, напоминающий о «Бармалее», но сегодня мне не страшно: рядом надежная защита – родители.

Брат родился 21 июня 1937 года – в день перелета Чкалова. Назвали его – Валерий. Пока они с мамой «живут» в роддоме. Теперь папа каждый день до работы и после работы заходит к ним – навещает и относит «передачи», которые готовит бабушка. Один раз (наверное, это был выходной день) папа взял меня с собой. Роддом – это большой дом, кажется, двухэтажный. Мама лежит у окна на первом этаже. Окно на высоте немногим выше папиного роста. Маме вставать нельзя, но на кровати она приподнимается, и тогда хорошо видно ее улыбающееся лицо. Нянечка показывает мне в окно плотно завернутый кулечек – это мой братик.

Личико у него маленькое, сморщенное – кажется, он собирается заплакать. Я несколько разочарована, но меня успокаивают – говорят, что он скоро вырастет.

Наконец, в своих воспоминаниях я добралась до ключевого слова, начинающегося с первой буквы алфавита…

Через 17 дней после рождения брата (такой отсчет времени был тогда в нашей семье) ночью меня разбудил папа. Я сейчас же вскочила на кровати. Хорошо помню – сон как рукой сняло. Я не испугалась, скорее была удивлена необычностью обстановки. В комнате, где я только что спала в темноте – свет, кажущийся ярче обычного. Где-то посредине комнаты в длинной ночной рубашке босиком стоит и почему-то не может сдвинуться с места бабушка. Она беспомощно семенит ногами, но безуспешно. В комнате какие-то незнакомые люди в темных костюмах. Их двое или трое. Они примерно одного роста. Лица их тоже я отчетливо вижу, но память их не сохранила. Кажется мне, что они похожи друг на друга. На меня они не обращают внимания. Папа мне говорит: «Витюша, давай попрощаемся – я уезжаю». «Куда?» - спрашиваю я; «в командировку» - «вернешься скоро?». И тут удививший меня ответ: «Не знаю». Папа целует меня и, не оглядываясь, идет к двери. За ним выходят незнакомые люди. Что-то оборвалось и заныло внутри. Только сейчас, впервые после семидесяти лет пытаюсь понять, что причинило боль шестилетнему ребенку. Думаю, что я в облике уходящего папы интуитивно почувствовала его обреченность и наступившую несвободу, зависимость от этих чужих, по-хозяйски следовавших за ним людей. Бабушка уже справилась со своими ногами и собирает по дому разбросанные вещи, прикрывает развороченный знакомый мне чемодан с заготовленным «приданым» для братика. Там были уложены красивые пеленки, распашонки, чепчики, сшитые, в основном, бабушкой и мамой… Бабушка укладывает меня, тушит свет. Я засыпаю так же быстро, как проснулась.

 По классификации Солженицына это был «ночной домашний арест… с выдергиванием  арестуемого из тепла постели. Со сборами дрожащими руками домашних для уводимого: смены белья, куска мыла, какой-то еды…». В нашем случае последнее выпало на долю бабушки. На следующее утро мы с ней пошли в роддом вместо папы. Мамино встревоженное лицо в окне. Бабушкины слова: «Яшу взяли!»; мамины: «Я так и знала! Больше я его не увижу!» Голова мамы исчезает из проема окна – она теряет сознание.

И она оказалась права. После выхода из роддома на работу ее не приняли – предложили дать объявление в газете о том, что она разводится с мужем – «врагом народа». Через биржу труда она устроилась рабочей в артель «Щетки-гребень» (звучит как «Рога и копыта»). Мама делала зубные щетки из свиной щетины. Работа была сдельная – зарабатывала до смешного мало – навыка не было, щетина в руках скользила, разлеталась, хотя сотрудницы с ней охотно делились опытом.

Потом были поездки мамы в Москву с передачами в Бутырскую тюрьму. Однажды, когда она в очередной раз, подавая передачу в окошечко, назвала папину фамилию – Кайнер – ее спросили: «Михаил?» - «Нет, Давид». Так мама узнала, что в это время в Бутырку переслали и старшего брата папы, арестованного уже после него в Одессе. Михаил был старше папы более, чем на 20 лет. Был-таки революционером и сидел по тюрьмам еще при царе, до революции. С его легкой руки пошли семейные аресты. Средний брат папы – Давид (по документам – Яков; они с папой были погодки, паспорта получали одновременно, и им перепутали имена) был в том же 1937 году арестован «без права переписки» - т. е., расстрелян.

Как-то в Москву мы ездили вместе с мамой. Там в то время в Высшей партшколе повышал свою партийную квалификацию муж маминой старобельской подруги по гимназии – бывший деревенский комсомолец, красноармеец, а потом председатель горисполкома в Ессентуках на Северном Кавказе – Ваня Колесников. Он с горечью сказал, что если бы к нему обратились раньше, то папу еще можно было бы спасти. Когда появились первые признаки, надо было немедленно уезжать подальше. Помочь с отъездом и трудоустройством на новом месте он бы смог…

«А пока, -  сказал он – уезжай срочно сама и увози семью, пока тоже не оказалась в Бутырках!»

В октябре 1938 года мы уже поселились на хуторе Троицком Новокрестьяновского сельсовета Воронцово-Александровского района Ставропольского края, в котором прожили потом многие годы.

Но это будут уже другие буквы алфавита.