Жизнь, жизнь от "А" и.... ну, словом, до той буквы пока пишут пальцы...

А. Арест.

1935 – 1938 гг. Эти годы наша семья прожила в Рогачевском районе Московской области. Семья – это папа, мама, ее приемная мать – моя бабушка и я, пяти-шести лет. Сюда мы приехали после окончания срока очередной (уже второй) папиной ссылки в Казахстан и кратковременного пребывания в Одессе у папиных родственников, где ему делали операцию – вырезали туберкулезную почку.

Почему Рогачевский район? Спустя много лет понимаю, что село Рогачево, очевидно, расположено за пределами стокилометровой зоны вокруг Москвы, где селиться людям с папиной биографией было нельзя. Папа собирался поступать на заочное отделение математического факультета МГУ. До этого он закончил семилетку и был вольнослушателем третьего курса Одесского университета, который к этому времени уже с отличием закончили его старшие брат и сестра. Шестнадцати лет от роду папу отправили в первую ссылку в город Старобельск Луганской области. 

Рогачевых было два: Малое Рогачево – деревня, где мы снимали квартиру, и Большое Рогачево, где работали мама и папа. Мама работала счетоводом в каком-то управлении. По профессии она была учителем начальных классов – сначала успела до революции отучиться в нескольких классах гимназии, потом закончила семилетку и педагогический техникум в Старобельске и попыталась поступить на биофак Харьковского университета. Продали пианино и отправили ее в Харьков. Вступительные экзамены сдала, но оказалось, что в те двадцатые годы для поступления в университет нужно был иметь три года трудового стажа.

Папа работал экономистом совхоза.

Мне жилось хорошо. Это ощущение тогда и сейчас, через много десятилетий, обусловлено всплывающими разрозненными, но очень четкими детскими воспоминаниями.

Наступает Новый год, который из вышеперечисленных, не помню. По вечерам мы с бабушкой и мамой (иногда присоединяется папа) делаем елочные игрушки. Исходный материал – цветная бумага, нарезанная широкими лентами; «золотая» и «серебряная» фольга (собранные заранее конфетные обертки); вата. Из цветной бумаги, нарезая ее, склеиваем колечки, соединяем их в длинные разноцветные цепи. Изготавливаем фонарики, барабанчики, украшаем их обрезками из фольги. Из ваты красивые игрушки получаются только у мамы. Вата скатывается в не очень плотные комки, из них формируются яблоки, груши, морковки, зайчики, мышки, цыплята. Фигурки эти покрываются клеем. Когда клей высыхает, игрушки раскрашиваются акварельными красками.

Наконец, папа с работы приносит елку – пушистую красавицу очень правильной конусообразной формы (как-никак Подмосковье – кругом леса, и каждое учреждение старается обеспечить своих сотрудников елками покрасивее). Игрушки развешиваются. На темно-зеленые лапы набрасываются легкие белоснежные хлопья ваты. Сверху они посыпаются «искусственным снегом» - блестками из небольших бумажных пакетиков. Теперь понимаю, что это раскрошенная слюда – мусковит (см.: А. В.: «Минералогия», «Бутылит» в НМ 2006 г., № 7 и «Роговая обманка» в НМ 2006 г., № 2). Сейчас пакетиков с «искусственным снегом» не продают, видимо, сократилась добыча мусковита… А в те далекие времена пластинки мусковита еще вставляли в окошечки керосинок, чтобы было видно, коптят они или нет. Керосинки тоже ушли в прошлое.

Потом еще мама водила меня на елку, устроенную для детей сотрудников на ее работе. Там я познакомилась с черноволосым мальчиком, немного поменьше меня. Кажется, его звали Алик. Все время праздника мы прыгали вокруг елки вдвоем, не обращая внимания на общие хороводы и игры, организованные затейниками.

Март. Во дворе еще лежат снежные сугробы, но ласковое мартовское солнце уже хорошо пригревает. Еще нигде не слышно капели, но снег на солнце уже не искрится по-зимнему. Он как-то несколько уплотнился, и его чуть подтаявшая поверхность по-особому блестит. Я гуляю недалеко от дома одна с санками. Довольно пологая, но протяженная горка. Съезжаю и долго полулежу на санках внизу, подставляя лицо почти горячим лучам. Весенняя лень, истома. Подниматься не хочется. Вспоминаю бабушкино: «Любишь кататься, люби и саночки возить!» Тогда я понимала эту пословицу буквально. Встаю и, медленно передвигаю ноги, нехотя тащу свои санки вверх на горку. Опять съезжаю… Дома мама говорит бабушке: «Посмотри, как она загорела! Март, снег лежит, а она совсем коричневая!»

Сохранилось и грустное воспоминание этого рогачевского периода. У нас умерла кошка. Сначала несколько дней она не приходила домой. Потом буквально приползла к дверям. Бабушка кладет ее на обычное место – на лежанку возле печки, начинаются судороги…

Пожалуй, это первое потрясение в жизни. Безутешно плачу. Чтобы как-то отвлечь, бабушка ведет меня к соседке, та говорит: «…наверное, ее задрал сибирский кот…» Ночью мне снится страшный сон – большая незнакомая пустая комната. На задних лапах, раскинув передние, на меня надвигается громадный, выше моего роста, серый (в моем понимании «сибирский») кот. Бабушка и мама стоят у стенки и с ужасом говорят: «Витя пропала, Витя пропала…» Этот сон я видела несколько раз.