Воспоминания. Скорбный путь.

На модерации Отложенный

 

все  права сохраняются за автором.

 

МИХАИЛ    Л.   БАСС

 

С К О Р Б Н Ы Й

ПУТЬ

 

Роман.

 

 

В течение своей жизни каждый человек испытывает разные чувства: радость, печаль, любовь, ненависть, сострадание, скорбь... Некоторые из этих чувств бывают мимолетными - вспыхнут и бесследно исчезают, до следующего  радостного или печального дня. Но бывают такие события, которые постоянно, подспудно, держатся в памяти, тревожат и гложут сердце, а в душе вызывают глубокую печаль и скорбь по одним, гнев и проклятия к другим.

            Со школьных лет, слушая рассказы очевидцев зверств  фашистов над  мирным населением, я испытывал глубокую печаль и скорбь по миллионам замученным, повешенным, расстрелянным, уничтоженным  в печах крематориев, и гнев к недочеловекам - немецким фашистам и их пособникам. Сотни сожжённых деревень и городов - это тоже дело рук фашистских палачей. С того времени я мечтал, когда-нибудь, рассказать об этом людям. Только теперь, спустя много лет, моя мечта сбывается.

            Описанные в книге события происходили в небольшом городском поселке Белоруссии. Но они могли происходить в любом другом месте, где хозяйничали фашисты, устанавливая свой «новый порядок". Некоторым описанным в романе событиям, не хочется верить, настолько они кажутся  чудовищными, не вмещающимися в голове нормального человека.

            На тему войны (Второй мировой или Великой Отечественной) написано много книг, снято фильмов, опубликовано статей.… Но  мало в них освещалась тема зверств фашистов и их пособников по отношению к евреям. Своей книгой я хочу внести свою скромную лепту в описании этого страшного времени и дополнить трагическую летопись Холокоста.

Эта книга - дань памяти всем  погибшим от рук фашистских палачей.

 

 

 

глава   I

 

 

                                                                                                                                             Светлой памяти родителей

                                                                                                                                             и старшего брата

                                                                                                                                                                   ПОСВЯЩАЮ.

 

 

            Была осень. Свинцово-черные тучи медленно плыли над землей. Они плыли так низко, что едва не касались вершин столетних елей. Все кругом было пропитано влагой: поля, леса, притаившиеся, на больших полянах, хутора. От низких туч, моросящего дождя, тягуче-туманного воздуха,  было мрачно и неприветливо. Всё живое спряталось, притаилось, укрылось от этой, изнуряющей душу и тело, непогоды. С ветвей деревьев, еще не успевших полностью скинуть с себя зеленое убранство, с вечнозеленых елей, медленно, капля за каплей стекала вода, словно горестная слеза прощания с чем-то дорогим, близким, невозвратным. От этого, на душе становилось тоскливо, беспросветно.

            В окруженном мрачным лесом поселке было тихо. На улице не было ни души. Возле одного дома черный петух, с пушистым хвостом и лилово-красным гребешком, с двумя-тремя взъерошенными, с опущенными крыльями, курочками, не смотря на дождь, старательно разрывали землю в поисках дождевых червей, которые сами стремились вылезти на поверхность, что часто бывает при дождях. Петух, быстро и гордо вышагивая, издавал громкие звуки, которые дружным хором подхватывали куры. Эти звуки, кто их слышал, вносил в души успокоение, напоминал о тепле человеческого жилья.

На окраине поселка стояла полуразрушенная, большая церковь, плотно окруженная, с трех сторон, густым лесом и непроходимым кустарником.

            Церковь была построена очень давно, и с незапамятных времен в ней не служили службу. Она возвышалась над приземистыми домиками хутора и высокими деревьями как что-то нереальное, мрачное и могущественное. Давно поржавевшие и почерневшие огромные купола, на фоне темного неба, низко плывущих свинцовых туч, на половину скрывавших черные купола, придавали ей вид страшного циклопа застывшего в фантастической неподвижности, но не умершего, а ждущего своего часа возвращения величия и поклонения.

Там где были окна - зияли черные дыры, которые казались многочисленными глазищами ослепшего великана. Плотно закрытая металлическая дверь, придавала этому неприветливому сооружению особую таинственность.

В любое время суток, проходя мимо бывшей церкви, люди ускоряли шаг, бросали быстрый, испуганный взгляд в ее сторону, стараясь быстрее покинуть это место, внушающее им безотчетный страх. Этот страх был навеян рассказами стариков о том, что здесь произошло давным-давно. Эта быль или легенда передавалась из уст в уста на протяжении многих поколений. Страх подкреплялся тем, что будто бы в глухие, темные ночи в церкви слышатся звуки похожие на стон и плач, и голос кого-то зовущий. Плач напоминает уханье совы, но более пронзительный, разрывающий душу и сердце тех, кто его слышал. Весь поселок знал эту легенду. Лучше, всех из оставшихся в живых стариков, рассказывал ее дед Григорий. Он знал много других историй, и многие заходили к нему на огонек, чтобы скоротать часок-другой. Но особенно к нему любили  заходить дети.

В длинные, зимние вечера они часто собирались в перекошенной от времени избе одинокого деда и под потрескивающую лучину слушали, затаив дыхание, его рассказы. Дед был замечательным рассказчиком. Дети садились вокруг стола, на котором горела, отдающая смолой лучина, изливающая бледный, колеблющийся свет на лица сидящих за столом детей.

От колебания пламени лучины, на стенах возникали причудливые тени таинственных великанов, зверей. В этой полутьме испуганно блестели глаза слушателей. Они сидели тихо и терпеливо ждали, когда дед Григорий начнет свой рассказ. Это ожидание настраивало их на увлекательные истории, с множеством приключений, о страшных, не виданных существах и героях побеждающих их.

Среди детей выделялся худенький, небольшого роста, черноголовый, с живыми черными глазами, мальчик лет девяти.

Звали его Лёва. Он был сыном портного, у которого кроме него было еще десять детей - двое мальчиков и восемь девочек. Лёва был любознательным и общительным, очень подвижным мальчиком. Он с нескрываемым интересом смотрел на дедушку Григория, ожидая от него интересного рассказа.

Дед Григорий подошел к столу, прикурил самокрутку и, покряхтывая сел на топчан, на котором проводил почти все свое время, сделал затяжку, долго и надрывно закашлялся и начал свой рассказ:

- Сегодня я расскажу вам, дети, про церковь, которая стоит заброшенной в нашем поселке.

 Он замолчал, вспоминая что-то, глубоко затянулся и выпустил струю дыма из сложенных трубочкой губ.

- Давно это было - продолжал он. - Еще тогда когда мой дедушка был таким же сорванцом как вы и ему это рассказал его дедушка. В те незапамятные времена на месте нашего села шумел дикий, непроходимый лес, такой же лес был во всей округе. Росли разные деревья, но росли они, в основном, по своему роду-племени. Стройные, белоснежные красавицы березы с кудрявой головой и свисающими нежными сережками, росли в одном месте. Ель, осина, дуб, сосна, клен и другие деревья росли как бы тоже семьями, но, конечно, были и смешанные леса, состоящие из разных деревьев. Эти леса были приветливыми, радостными. В них никогда не встретишь лихого человека, да и откуда ему здесь быть, если на многие версты не  было человеческого жилья. В этих необъятных лесах было много всякого зверья. Был здесь и заяц и лиса, и волк, водился медведь, ну, а там, белочка или еж водились не счесть числа.

Ежи, высунув мордочку из-под колючей спины, черными глазками - бусинками, смотрели на окружавшую их, высокую траву, неподвижно застывали на одном месте, как бы слушая неповторимые звуки волшебной жизни леса. Утренней зарей, заливисто и радостно, пел соловей, и как бы в такт его трелей раскачивались ветви деревьев.

Когда утреннее солнце озаряло лес, он преображался, все в нем оживало. На небольших полянах, во всей красе, подставив солнцу свои лепестки, блистали полевые цветы, над которыми кружились разноцветные бабочки и длиннокрылые стрекозы, вращающие своими большими, блестящими глазами. Трудолюбивые дикие пчелы не пропуская ни одного цветка, старательно собирали пыльцу и относили ее в свой дом, где превращали в ароматный, сладкий мед.

На некотором расстоянии от лиственного леса, в настороженной тишине и мрачной полутьме, стоял сосновый лес. Отделяло их друг от друга небольшое поле. Почти посреди поля текла небольшая, но полноводная речка с чистой водой. Берега речки поросли осокой, как бы стараясь спрятать ее от постороннего взгляда. Поле, по обеим сторонам реки, поросло высокой травой с большим количеством полевых цветов, которые превращали его в большой, непередаваемой красоты ковер.

В сосновом бору росли стройные, очень высокие деревья. Они стояли тесно, прижавшись, друг к другу и их кроны переплетались, образовывая своеобразную крышу, которая не пропускала дневного света и только при покачивании деревьев от ветра, сюда, на короткое время, пробивался робкий лучик солнца. В этом лесу было тихо, сумрачно и тревожно. Изредка тишину леса нарушал гулкий и планомерный стук дятла, да треск, покачивающихся от ветра столетних сосен. В лесу было сыро и земля, в основном, была без травы покрытая большим слоем опавших и сопревших иголок. Только под редкими, не большими елями кое-где виднелся небольшой островок травы, где, внимательно приглядевшись, можно было видеть ягоды черники, земляники, да грибы, вылезшие из земли и игриво стоящие на одной ножке и будто стыдливо прикрывающие шляпкой лицо от постороннего взгляда.

Ну, а зимой, известное дело, все покрывалось снегом. Кругом было белым-бело, только на снегу были видны, разбегающиеся в разные стороны следы зверей рыскающих в поисках добычи. Вокруг тихо и покойно, лес погружался в зимний, задумчивый сон. Только изредка раздавался треск сучьев под лапами какого-нибудь зверя. Река была укрыта белоснежным одеялом, и казалось, спала. Но в некоторых местах, где порывистый ветер унес снег, виднелся прозрачный лед, под которым плавали шустрые рыбки.

- Зачем я вам это рассказываю - сказал дед Григорий. А затем, что бы вы могли себе представить, какая райская земля была в этих краях.

Дед замолчал, устремив свой взгляд в качающееся пламя лучины, от чего в его глазах зажглись огоньки, медленно затянулся, выпустил дым из уголка раскрывшихся губ, вздохнул и продолжал свой рассказ.

- Эти леса, поля, река были отданы царем, в награду за заслуги перед царством, одному барину. Барин был молод, красив собой, смел и мастер на все руки, не смотри, что барин. Он мог и избу срубить, и челн, и рыбу ловить, и зверя добыть. И это ему пригодилось. Края эти были пустынны, крепостного люду, да и вообще людей, там сроду не было. Барин был не богат и решил он жить на подаренных ему землях. Летом взял он с собой своего единственного слугу и отправился в путь-дорогу. Долго ли, коротко ли, прибыли они на место. Перво-наперво, распрягли лошадей, напоили их, стреножили и пустили в поле пастись.

Осмотрев окрестности, барин довольно сказал:

- Ну что, Порфирий, нравится тебе моя земля?

- Думаю грех жаловаться, барин. Земля богатая, здесь все есть: зверья разного, рыбы, про лес и говорить нечего. Хороша и красива земля, работай - не хочу.

- Ничего, Порфирий, осмотримся, обживемся, и будет эта земля пользу людям приносить и своими дарами, и красой своей радовать душу. А теперь давай, по-походному, обустроимся, ночь скоро.

Поставили они на опушке леса шалаш, недалеко от реки, перекусили, что Бог послал.

Незаметно подкрался вечер. Кругом стояла звенящая тишина. Быстро становилось все темнее, пока ночь полностью не поглотила окрестности. Путники развели костер, который осветил ближайшие кусты, казавшиеся притаившимися загадочными существами с  торчавшими во все стороны замысловатыми рожками. Небо становилось все темнее, из-за редких туч появились яркие, мигающие звезды. Вскоре из-за тучи медленно выплыла луна. 0на бледным светом осветила окрестности. Со стороны реки послышались всплески воды  да громкое, довольное кваканье лягушек.

Разгоревшийся костер бросал в эту таинственную, пугающую темноту ночи искорки огня, которые, оторвавшись от костра, быстро исчезали в темноте ночи.

Барин и его слуга, устав после долгого пути, и хлопотливого дня, пригревшись у костра, задремали. Где-то далеко послышался неприятный звук - "Ух...ух...угу...угу...". Это сова после дневного отдыха, начала вести свою ночную жизнь.

Барин перекрестился, а вслед за ним, слуга приговаривая:

1998-Фу, нечистая сила, тьфу, тьфу меня.

Барин потянулся, широко раскинув руки, посмотрел на звездное небо и сказал:

- Завтра будет трудный день, давай, Порфирий, спать. И он, пошатываясь, пошел к шалашу. Слуга подбросил в костер сушняка, посмотрел в темноту, откуда был слышен конский храп и, подавив зевок, вслед за барином пошел спать в шалаш. К звукам ночной жизни леса присоединилось тихое, успокаивающее потрескивание костра, фырканье пасущихся лошадей и почти неслышный храп уставших людей.

В полночь слуга проснулся от громкого ржания лошадей, топота копыт. Встревоженный он осторожно выглянул из шалаша и увидел, что лошади становятся на задние ноги, дико вращают глазами и с поднятым хвостом, передними ногами бьют о землю. Он вышел из шалаша, поправил обгоревшие поленья в костре и направился к лошадям. Подойдя к ним близко, он протянул руку и позвал:

-Кось, кось, кось... милая. Ну, тихо, успокойся.

Но лошади продолжали беспокойно  гарцевать на одном месте, громко ржать, и испугано таращить глаза. Порфирий поспешил к барину, но, проходя мимо костра, к своему большому удивлению, увидел страшные существа, которые сидели вокруг костра. Они были с ног до головы в волосах, с козлиными и свиными мордами, красными, злыми глазами, рогами. Порфирий, не веря своим глазам, ужаснулся этим видениям, думая что, от усталости все это ему мерещится. Дрожа всем телом, он влетел в шалаш, держась за голову обеими руками, быстро крестясь, стал будить барина:

- Барин, барин, ради всего святого, проснись скорей. Нечистая сила или злой дух сидят у костра, прости меня господи.

Барин со сна ничего не мог понять. Глядя на Порфирия сонными, испуганно-удивленными глазами он сказал:

- Ты что, Порфирий, белены объелся или умом тронулся. Что ты выдумал?

- Вот те крест, барин Антон Савельич, не вру, ей богу и Порфирий с чувством перекрестился. Удивленный барин вдруг изменился в лице и, приложив указательный палец к губам, тихо сказал Порфирию:

- Тихо, молчи.

В наступившей тишине был слышен шум голосов, похожий на какофонию звуков. Барин  сел и выглянул наружу.

Действительно, вокруг костра сидели какие-то странные создания, а невдалеке прыгали и дико визжали ужасного вида женщины-кикиморы.

- О, господи, спаси и сохрани нас - проговорил барин, быстро перекрестился три раза и вышел к костру. За ним с испуганным видом двинулся Порфирий.

- Здравствуйте, гости нежданные. Что вас привело сюда в столь поздний час? Куда путь держите? Откуда пришли?

Сидящие вокруг костра захрюкали, заблеяли, завыли, и потянулись, было, с угрожающим видом, к подошедшим.

- "Это черти. Нечистая сила" - подумал барин, сделав шаг назад. Но, вдруг, один из сидящих превратился в нормального человека, только с редкой челкой на один, красный, пылающий ненавистью глаз и с носом-пятачком. Изо рта у него обильно текла слюна, а вместо языка, при разговоре, была видна - голова змеи. Он громко и визгливо прорычал и, стараясь умерить пылавшую в нем ярость, как можно спокойнее, проговорил:

- Мы живем в этих краях-х-х, нагоняем ужас-с-с, страх-х-х. Полюбили этот край-й-й, нужен нам не ад, а рай-й-й, здесь вольготно, хор-р-рошо, и не страшен нам ни кто-о-о. Кто посмеет нас изгнать, мы сумеем наказать-с-с

Барин немного успокоившись ответил:

- Хоть не званы гости наши, можем дать им сала, каши. Рады мы всегда гостям, не

страшны угрозы нам. Кто не добрый к нам придет, мертвым здесь он упадет.

На удивление себе барин тоже ответил складно этому странному существу.

- Вижу, ты не в меру смел, будешь скоро не удел. Веселится всем пора, тёмну ночку до утра.

Голос у него был хриплый, свистящий.

После этих слов барину и его слуге показалось, что они находятся, в каком-то большом зале, где много гостей и все танцуют. Вдруг, помимо своего желания барин и его слуга тоже затанцевали, выкидывая замысловатые коленца, в присядку и с подсвистом. Танцевали долго. Вдруг ноги у них подкосились, и они упали без сил. Оглянувшись, они увидели, что сидят на земле, в густом, мрачном лесу. Пропал зал, танцующие. На улице рассветало... Отдохнув после полной приключений ночи, они пошли искать место, где оставили лошадей. Долго они блуждали по лесу пока не вышли на его окраину. Впереди они увидели знакомую речку и спокойно пасущихся лошадей.

На четвереньках они вползли в шалаш и обессиленные бросились на пахучие еловые ветки. Спали они долго, но беспокойно. Проснулись, когда солнце стояло высоко в небе. Во время еды слуга говорит барину:

- Барин давай уйдем отсюда, здесь гиблое место, пропадем.

- Я хозяин этих мест и отсюда никуда не уйду. Здесь хороший лес для постройки дома. Будем обживать этот дикий, но теперь уже родной край. А для чертей и другой нечисти, со временем, на земле места не будет.

Назавтра барин долго ходил, выбирал место для постройки дома. В конце концов, он выбрал место на опушке лиственного леса, впереди которого простиралась большая поляна. Но решил он строить не дом, а церковь, с тем расчетом, чтобы нечистая сила обходила стороной святое место. Сказано - сделано. И начал барин вместе с Порфирием строить задуманное. С  зари до луны трудились они, не покладая рук. Наконец церквушка была готова. Конек крыши они украсили крестом, а в одном из углов повесили икону Божьей Матери и перед ней зажгли лучину.

Удовлетворенные своей работой они с гордостью смотрели на Церковь, ладно срубленную из толстых бревен и приятно пахнущую смолой. Церковь выделялась на фоне дикой природы и говорила о присутствии людей. Настала первая ночь жизни в церкви. Они закрыли дверь на запор и легли спать. Намаявшиеся, особенно за последнее время, сон одолел их сразу. В тиши церкви был слышен тихий храп уставших людей. Глубокой ночью они проснулись от сильного стука в стены, дверь, дикого воя и неестественного дикого смеха.

Так продолжалось всю ночь и с рассветом стало тихо. На следующую ночь все повторилось.

В общем, каждую ночь вокруг церкви проходил настоящий шабаш нечистой силы. Измученные телом и душой стали они думать, как отвадить ее, но ничего придумать не смогли.

Дед Григорий встал, зачерпнул из деревянной бадьи воду, медленно, с перерывами  выпил ее, опять сел на свое излюбленное место и спросил:

- Ну что, ребятки, интересно? Не страшно?

- Немножко страшно, но интересно - за всех ответил шустрый Лева, блестя в полутьме своими черными глазами.

- Ну, тогда, слушайте дальше. Что-то у меня поясница заболела, сказал он жалобно, и, кряхтя, лег.

А у барина была жена: красавица, умница, рукодельница и вообще мастерица по разным волшебным делам. Не хотел он ее вмешивать в эти дела, да выхода не было никакого. И отправился барин в путь-дорогу дальнюю, испросить совета мудрого. По прибытии домой рассказал он жене своей, с чем столкнулся он в  земле дальней, не знакомой. Задумалась красавица, а потом и говорит:

- Не могу я на расстоянии что-то сделать. Поедем туда с тобой вместе.

Очень не хотелось барину вести туда жену, да делать нечего - поехали. Взяла она с собой все, что надобно и тронулись они в путь. Долго ли, коротко ли приехали они на место. Походила она вокруг церкви, что-то приговаривала, пошептывала, поплевывала, руками размахивала. Долго ходила, пока силы не покинули ее, и она не упала. Занес барин жену в церковь, положил на палати, брызнул ей в лицо воды, и она, придя в себя, сказала:

- Велика злоба, безгранична злая сила. Трудно будет ее побороть. Живет нечистая сила на вершинах этих сосен, днем сливаясь с густыми кронами деревьев, а ночью спускаются на землю и бесчинствуют. Главным у них страшный демон, в одну минуту может превращаться в любого зверя, дерево и даже в человека. Морда у него свиная, с тремя рогами, тремя руками, с тремя перепончатыми задними ногами, трехметрового роста, тремя глазами смотрит,  с льстивым языком, что обещает - не выполняет, изо рта огонь пускает, странными существами себя окружает. Что- б замолкла его лесть, надо сеть большую плесть, правдой ложь его забить и три глаза ослепить, все три руки отрубить. Если не найдем управы, уберемся из дубравы.

Барин жене ответил:

- Так тому и быть, будем мы пока гостить.

И начала жена барина сеть плесть. А сеть та не простая: из крапивы, кожуры осины, ив, иголок ярких роз, мягкой бересты берез. Все это она должна была заготовить своими руками, долгими вечерами, до полночи, в полнолунье все должна собрать и домой все натаскать.

Много дней до полуночи сеть вязала, пряжу нужную таскала.

И вот настало время, когда эта работа была закончена. Все это время, с полуночи до утра, нечистая сила все стучала и кричала, хохотала и плясала, спать всю ночь им не давала.

Чтоб глаза демона ослепли, попросила у луны дать на время три звезды: что б одна во лбу блестела, две другие на плечах, чтоб вселить в чудище страх, чтоб ослеп он навсегда, и ушла от них беда. Что бы правдой ложь убить, надо искренне любить.

Барин и его жена так любили друг друга, что их сердца стучали как один удар, одним дыханием дышали, разлуку не могли сносить, лишь только смерть могла их разлучить.

Но пришла еще одна беда. Когда красавица заготавливала материал для сети, ближе к полуночи, за ней наблюдал вожак-злодей и влюбился в нее. Загорелся он желанием отобрать у барина жену. Если бы она ходила по лесу после полуночи, он бы ее просто украл. Но до полуночи его чары не действовали.

В следующую ночь, в обычное время, после полуночи нечистая сила начала свой обычный шабаш. Стены трещали от стука, вой был такой, что уши не выдерживали, их приходилось зажимать руками. И вот среди этого балагана послышался громовой голос демона:

- Барин отдай мне свою жену, и мы навсегда уйдем отсюда. Будет мне она женой, племю нашему каргой, не простой, а главной. Не отдашь ее добром, силой я возьму ее, превращу ее в сову, что бы свет дневной был ей не люб.

Барин ему ответил:

- Не видать тебе моей жёнушки, дьявольское отродье. Сам сгину, но тебя изведу.

Диким воем взвыл демон. Всю ночь бушевал и к утру пропал.

Барин, его жена и слуга знали, что нечистая сила живет на верху, в густой темноте сосен в дневное время, только в полночь она появляется на земле. Подумав, барин и слуга вооружились мечами и топорами полезли на самый верх, самой высокой сосны и стали рубить ветки, плотно закрывающие небо. Вдруг раздались страшные стоны, крики, черная кровь нечистой силы забрызгала барина и его слугу, а они все рубили и рубили.

Наконец раздался голос демона:

- Перестань, барин, нас рубить, очень сильно хотим жить, чтобы пакости творить. Но тебя покинем сразу и уйдем мы навсегда в очень дальние края, где нас люди не увидят, черти больше не обидят, вот те слово я даю. Завтра ночью убегу и ватагу заберу. Поразмыслив так и эдак, барин все решил спустить, монстра больше не рубить.

Слезли с дерева барин и слуга, и зашли в церквушку. Рассказал барин жене, все как было. А барыня и говорит:

- Ты не верь ему ни капли, что задумали с тобой, будем делать с головой. Как настанет полночь, сволочь мы погоним прочь, сеть накину на него, ты мечём, руби его, а слуга пусть топором рубит страшное чело.

Правильно сказала барыня, что нельзя верить монстру.

 До полуночи барин решил выйти на улицу, посмотреть, что да как. Кругом была пугающая и тревожная темень, как говорят, хоть глаз выколи. В лесу стояла тишина, только невдалеке слышались таинственные звуки, шуршание, похлопывание крыльями, да уханье совы. На душе у барина стало тревожно, и он возвратился в дом.

Время тянулось в тревожном ожидании. Заполночь вся нечисть спустилась на землю. У демона была отрублена одна рука. Он весь дрожал от ярости, из пасти шла пена,  были видны страшные зубы. Без шума они подошли к церквушке и стали, изо всех сил трясти ее. Демон открыл пасть и полыхнул огненной струёй по церкви. Она моментально загорелась. Барин, барыня и слуга выскочили на улицу. Барыня, приблизившись к демону, быстро накинула на него сеть, а барин и слуга стали рубить мечами нечисть. Барин, изловчившись, вместе с куском сети, отрубил у демона один рог. Демон упал на землю, дико закричал, извиваясь, несколько раз дернулся и испарился, как его и не бывало. После этого пропала и вся остальная нечисть. Барыня обернулась к мужу, но он вдруг зашатался и замертво упал на землю. Бросилась барыня к нему, но ничем не могла ему помочь. Горько плакала и убивалась красавица. Да делать нечего - похоронила, оделась во все черное, и каждый день ходила на его могилу, горько плакала, причитая:

- Зачем, милый, ты меня покинул, от злой силы сгинул, ведь крепка к тебе любовь, счастья мне не будет вновь, за тебя я отомщу, злого демона изведу.

1999        -Езжай Порфирий домой и найми работников, пусть здесь весь лес вырубят, чтобы

злому духу негде было жить.

Приехали работники и стали валить лес. Подошли они к самой толстой, самой старой, самой высокой сосне. Как только ударили топором один раз, дико взвыла сосна, да так, что лесорубы повалились на землю, а все деревья  вокруг зашумели - словно радуясь.

Прибежал слуга к барыне и спрашивает:

- Так, мол, и так, что делать? Пошла барыня к той сосне, приложила оставшийся у нее кусочек сети к ней и приказала:

- Рубите, братцы, больше он вам ничего не  сделает.

Дико ревела сосна, это, как вы, наверное, догадались, был монстр, который как только наступал рассвет, превращался в сосну.

Рыдая, барыня приговаривала:

- Рубите его, рубите. Это тебе за моего милого муженька, так его, так...

Вдруг сосна с треском упала на землю и развалилась на мелкие куски. Вокруг всё посветлело, и сквозь кроны рядом стоявших сосен пробились лучи солнца. От солнечного света, куски поверженной сосны-демона вдруг пропали, а вместе с ними исчезла барыня.

С того места, где стояла барыня, взлетела, хлопая огромными крыльями, сова. Она села на сук ближайшего дерева, посмотрела на стоявшего внизу Порфирия и, открыв рот, хотела, что-то сказать, но из горла вырвался какой-то звук:

- Ух...ухх...иии...иии...

Этот звук был похож на плач. Порфирий посмотрел на сову, и ему показалось, что на глазах совы выступили слезы. Он в ужасе бросился бежать от этого проклятого места.

Прошли годы... Люди заселили этот край. Построили церковь. Но церковь каждый раз сгорала - то от молнии, то неизвестно от чего. Но люди упорно, каждый раз, отстраивали ее заново. В последний раз люди построили кирпичную церковь и она, вскоре, тоже сгорела. Тогда решили обождать какое-то время, в надежде, что Бог даст им знак, когда можно будет ее восстановить и служить службу во славу господа и на радость людям.

С той поры, в давно сгоревшей церкви, каждую ночь слышно уханье совы, похожее на горький и безысходный плач. Люди говорят - это барыня оплакивает своего любимого мужа и свою горькую судьбу. А рассыпавшееся на мелкие куски дерева-это кусочки от тела злого духа, которые в один миг растворились в воздухе и разлетелись по всей земле. Эти растворившиеся осколки злого духа вселились в души людей и с тех пор, злой дух приносит в жизнь людей ненависть, предательство, болезни и войны.

Противостоять козням злого духа можно, если люди вытеснят из власти носителей зла и тогда на земле воцарится благополучие и мир. Но это если и будет, то не скоро.

Дед Григорий надолго замолчал. Было слышно потрескивание лучины, да причмокивание деда, то ли от сухости во рту, от долгого рассказа, то ли от чувства выполненного долга перед детьми.

Дети сидели в полутьме, не шелохнувшись, осмысливая все, что рассказал им бывалый дед.

Один из слушавших рассказ деда Григория детей, все тот же живой и непоседливый, любознательный Лёва спросил:

- Дед Григорий, а как узнать, у кого есть растворившийся осколок злого духа, и есть ли такой среди нас?

Дед Григорий усмехнулся, помолчал и проговорил:

- Ты, мальчик, задал хороший вопрос. На это я вам так скажу. Все дети рождаются с чистой душой. Зло, я думаю, проявляется, когда человек становится достаточно взрослым, хотя оно может проявиться и раньше - если его окружают взрослые с сильно проросшим осколком зла демона в душе. Тогда малыш постепенно перенимает, от взрослых, зло. В молодом теле оно растет, вместе с ростом ребенка и может даже, перерасти зло взрослого. Но чаще бывает, что человек, у которого в душе живет злой дух, распознается в течение всей жизни. По его поступкам и делам можно точно сказать есть ли у него в душе злой дух или его нет. Я думаю, что величина злого духа в душе большого значения не имеет, так как это зависит от желания самого человека. Даже если у него в душе очень много злого духа он может избавиться от зла и жестокости в душе, если не будет поддаваться злому искушению, будет стараться делать добрые дела, тогда в душе будет постепенно, поселятся добро. Милосердие, желание не обижать более слабого.

Человек, избавившись от зависимости демона (злого духа) почувствует себя по настоящему свободным и счастливым.

- А церковь когда-нибудь заработает? Надо, чтобы она была не домом страха, а храмом благодати, благости и добра. Чтоб она украшала наш хутор, а не была, стоящим над домами скелетом, -  сказал все тот же мальчик, неуемный Лёва.

- Да. Когда-нибудь она обязательно возродится. Но это, дети, будет тогда, когда, сила злого духа, которая разбросана по душам людей, с каждым днем будет уменьшаться.

- Ну, а теперь, давайте по домам, уже поздно. Да и мне, старику, пора спать.

Дети попрощались с дедом и нырнули в темный проем, открывшейся на улицу двери, где их поглотила темная, осеняя ночь.

 

 

глава  II

 

Когда все дети вышли на улицу, Лёва, то ли от холода, то ли от услышанной сказки, поеживаясь, бегом бросился домой, благо его дом был рядом. Прибежав домой, он поел горбушку хлеба с молоком и быстро забрался на печь к младшему брату. Он долго лежал и думал об услышанном от деда Григория, потом незаметно уснул. Во сне ему снились странные существа, от которых он пытался убежать, но ноги его не слушались, и когда казалось, что вот-вот они его настигнут, он проснулся, поднял голову, посмотрел на все еще темневшие окна и натянул на себя одеяло….

Проснулся Лёва от того, что кто-то тянет его за ногу, он  вздрогнул, поднял голову и увидел отца:

2000    -Пора вставать, сынок. Сегодня наша очередь пасти коров.

Лёва потянулся, с полузакрытыми глазами сполз с печи, зачерпнул из ведра холодную воду, выпил ее, и, опустив голову сел у стола. Хотелось страшно спать, но во - первых, пасти коров была его очередь, во-вторых, он любил пасти коров, тем более он знал, что сегодня в паре с ним будет его дружок Аркадий.

Отец Левы был портным и вставал очень рано, что бы успеть вовремя выполнить заказ. Он вставал, зажигал на кухне, где стояла его швейная машина, керосиновую лампу, бледный свет от которой падал на озабоченное лицо отца, качающейся, замысловатой тенью на стене. В такое время у Лёвы в душе наступало чувство покоя, уюта и ему всегда очень не хотелось, никуда уходить, а все смотреть и смотреть на хлопочущего над материалом отца, а потом на чуть согнутую, над швейной машиной  спину отца, слушать мягкое стрекотание швейной машины и чуть слышное, грустное пение отца.

Семья была большая: десять детей - два мальчика, восемь девочек и отец с матерью. Жили бедно, но дружно. Старшие девочки помогали отцу выполнять заказы по шитью, а девочки по младше и мальчики занимались по хозяйству - стирка, работа на огороде, уход за коровой, курами, варили еду. Мать Лёвы была еще молода, ей было только за сорок, но она болела сердцем и поэтому ничего не могла делать по дому. Домик у них был небольшой – кухня, зал и небольшая спаленка. Спали дети, где придется, а в спальне - отец и мать.

Когда Лёва встал, в печи уже весело потрескивали дрова, и по квартире распространился приятный запах, чуть подгоревшей картошки.

Лёва взял кусок хлеба, положил за пазуху несколько сваренных в «мундире» картошек, луковицу и выбежал во двор. На дворе было тихо, сумрачно. Густой, утренний туман покрыл близлежащие дома, деревья. То там, то тут раздавалось протяжное кукарекание петухов, которое то затихало, то с новой силой звучало по всей округе, что нарушало дремотную тишину вокруг.

Лёва посмотрел на улицу и в тумане увидел неясную фигуру Аркадия и впереди идущую корову, с низко опущенной головой и похлестывавшую себя хвостом.

- Я сейчас, обожди - прокричал Лёва и быстро раскрыл ворота сарая, выпуская оттуда корову. По мере прохождения по улице, с дворов соседей выходили коровы и присоединялись к небольшому стаду, из которого изредка раздавалось: -мм...у-у-у, мму...у-у-у... Аркадий достал из полотняной сумки свежий огурец и, отломав половину Лёве, смачно откусил от своей половины. В воздухе запахло приятным запахом свежего огурца и Лёва, глотая слюнки, откусил от своей половины огурца.

Вскоре Лёва и Аркадий со своим небольшим стадом коров вышли за околицу поселка, за которой начиналось поле с редким кустарником, утопающим в густом тумане. Лёва и Аркадий, вместе с коровами, окунулись в эту серую, мало прозрачную пелену. Коровы дружно стали щипать траву, медленно удаляясь, друг от друга. Друзья сели на влажную от обильной росы траву, достали нехитрую еду, и стали кушать, поглядывая на пасущихся коров, тени которых виднелись невдалеке. Постепенно туман стал рассеиваться, сквозь туман стал неясно проступать диск встающего солнца. В кустах весело зачирикал воробей.

Вскоре в чистом небе послышалось курлыканье, и мальчики увидели стройный клин журавлей, перекликающихся друг с другом, и пролетающих над полем. В небе низко парили, хлопая часто крыльями, и издавая веселую трель, неугомонные жаворонки.

Отдохнув немного, мальчики направились к речке. Ее берега буйно поросли кудрявыми кустами вербы, ветки которых смотрели в чистые, медленно текущие воды и отражаясь в них, грустно шевелились слегка пожелтевшими листьями. Мальчики сели  на берег реки и внимательно смотрели на воду, сквозь которую ясно было видно желтоватое дно по которому, медленно шевеля плавниками, плыли разного размера рыбы.

Мальчики из куста вербы вырезали себе, по более или менее ровной палке и возвратились к стаду.

- Давай соорудим костер - предложил Аркадий.

- Давай - согласно кивнул головой Лёва, и они пошли собирать сухой хворост.

Костер долго не хотел загораться. Наконец подсохшие сучья стали робко гореть, и костер из влажных сучьев мёдленно стал разгораться, поднимая в небо столб черного дыма. С раскрасневшимися от костра лицами, они достали палки и деловито стали на них вырезать замысловатые узоры.

Незаметно прошел короткий осенний день. Не яркое солнце повисло над горизонтом. Уставшие, сытые коровы стояли и лениво обмахиваясь хвостом, прогоняли назойливых мух.

В воздухе по молодецки просвистел кнут Лёвы, и коровы медленно двинулись в обратный путь, домой. Каждая корова, подходя к своему дому, с веселым мычанием бежала к нему, мордой открывая калитку.

Лёва пригнал корову домой, закрыл за ней ворота сарая и вошёл в дом. То, что он увидел, испугало его. На кровати, как и в последнее время, лежала бледная с полузакрытыми глазами мама. Рядом сидел известный в поселке фельдшер Арсений Емельянович - с острой бородкой, строгими, но добрыми глазами. Он держал маму за левую руку - проверял пульс. Отец, сестры и брат Лёвы стояли возле кровати с опущенными головами, кое у кого были на глазах слезы. Лёва понял, что маме стало хуже, и он подвинулся ближе к кровати, и увидел задумчиво - строгий взгляд фельдшера и отдающее желтизной лицо матери. Фельдшер осторожно положил руку матери вдоль тела, тяжело вздохнул, и, повернувшись к отцу тихо сказал:

- Положение тяжелое, спаси ее бог. Отойдите дети подальше от кровати - ей нужен свежий воздух, откройте форточку.

Он помолчал и продолжил:

- Я дам ей микстуру, и если до утра ей не станет лучше, то надо с губернии привезти доктора.

Фельдшер, слегка приподнял голову матери, влил ей в рот микстуру.

- Вот бутылочка с лекарством. Через каждые три часа давайте ей одну ложку микстуры. Всего вам доброго - сказал он и вышел.

В доме стояла гнетущая тишина, только слышны были тихие всхлипывания детей. В полумраке наступившего вечера, прерывистым светом поблескивал  разгоревшийся в печи огонь. Отец тяжелой походкой прошел на кухню, дрожащими руками зажег керосиновую лампу, медленно опустился на скрипучую табуретку и сказал:

- Дети, заберите лампу к матери, пускай она будет у нее. По очереди дежурьте возле матери всю ночь.

      Лёва взял лампу и поставил ее у изголовья матери. Бледный свет от лампы тускло падал на лицо матери, подчеркивая ее неподвижность и темноту глазных впадин.

- Я пойду к Митрофану, надо договориться о подводе, чтобы утром поехать за доктором - сказал отец, и тяжело ступая, вышел из дома.

В комнате, где лежала мать, окно было занавешено. Из открытой форточки тихо дул ветерок, но он не выветривал запаха лекарств. Возле кровати сидела Мария, старшая сестра Левы и немигающим взглядом смотрела на лицо неподвижно лежащей матери. Ни один мускул на лице матери не говорил о том, что она жива - дыхание было неслышным, только еле подрагивающие ресницы, да редкий, слабый стон говорил окружающим, что в этой еще молодой, но измученной болезнью душе продолжает, хоть слабо, гореть огонек жизни, дающий родным надежду и веру на ее выздоровление.

Лёва забрался на печь, прижался продрогшим телом, то ли от холода, то ли от нервного напряжения, к горячим кирпичам.

По телу разлилось приятное тепло, и он задремал, не смотря на то, что его желудок был пуст. Он не слышал, как пришел отец, как ночью, тихо перешептываясь, сменяли друг друга у кровати матери, более старшие сестры и братья.

Проснулся он... от громкого крика и плача. Быстро спрыгнув с печи, Лёва бросился в комнату где лежала мать. Он увидел, как мать вздрогнула, вытянувшись во весь рост, тихо простонала и застыла, опустив руку с кровати.

- Мама, мамочка не умирай... - кричали дети, рыдая над телом матери. Отец сидел у кровати умершей жены, словно окаменевший, из его глаз медленно катились слезы. Лёва понял, что случилось очень страшное, непоправимое - умерла их мама, его мама, добрая, ласковая, заботливая. Он не мог себе представить, как дальше они будут жить без нее. Горло у Лёвы сдавило словно обручем, кровь ударила в голову, и Лёва ощутил, как слезы обильно полились с его глаз и откуда-то изнутри вырывались отрывистые стоны, переходящие в душераздирающие рыдания, такие безысходные, от которых,  сжималось сердце и все вокруг, казалось, было покрыто бесконечной печалью и горем...

...Прошел год после смерти мамы. В атмосфере дома продолжал витать дух печали - в доме разговаривали тихо, в полголоса. В глазах у всех можно было прочесть въевшуюся в душу грусть и боль невосполнимой утраты. Отец Лёвы еще больше поседел, стали глубже морщины.

Лёва, несмотря на свой возраст, стал более серьезным, вытянулся ростом и  стал помогать отцу в его портняжном деле...

Уход матери разворошил дружное, семейное гнездо. Одна за другой стали выходить замуж старшие сестры Лёвы. Теперь, из оставшихся дома сестер старшей была Ася. Она всегда была в семье всеобщей любимицей - тоненькая, с большими, черными глазами, похожими на глаза газели, да и весь ее вид и поведение напоминал это чудо природы. Восемнадцатилетняя красавица была быстра, собрана, насторожена, грациозна, но одновременно была доброй и ласковой, скромной и мечтательной. Если к ней кто-то обращался, она резко поворачивала голову и устремляла взгляд своих больших, бархатных глаз в сторону говорившего, но весь ее вид показывал, что ее мысли где-то далеко от этого небольшого домика и окружавших ее людей.

Она смущенно улыбалась, опускала глаза, словно извиняясь за свою оторванность от происходивших вокруг нее событий...

Как-то вечером к отцу пришла женщина, известная в поселке сваха. Отец всегда занятый шитьем, нехотя оторвался от работы:

- Проходи, Хана, садись - сказал отец, проводив гостью в зал. Рассказывай, что нового слышно? Как живешь, как здоровье? Что тебя, вдруг привело к нам?

- Ты так много задаешь вопросов, что мне трудно сразу на все ответить - улыбаясь, ответила Хана. Что моя жизнь? Живу. Кот живет, и собака живет - собака в холоде лапу сосет, а кот в тепле молоко пьет. Живу одна, а кому интересно мое здоровье? Эта тема совсем не интересна. А интересно то, что я помогаю людям найти друг друга. Между нами говоря - понизив голос, проговорила она - это и привело меня в твой дом. У тебя есть бриллиант, он поражает своей красотой и не дает спокойно спать многим. Но я думаю, что каждому бриллианту нужна золотая оправа. Есть конкретный человек, который очень хочет быть оправой твоему бриллианту. Он материально ни в чем не нуждается,  трудолюбив, да и собой хорош, красотой его бог тоже не обидел. А то, что он немножко старше так это небольшое горе. Все мы с годами становимся старше.

- Хана я тебя внимательно выслушал, но не могу понять, о ком ты говоришь. Выражайся яснее - сказал отец нетерпеливо.

- Хорошо, я тебе сейчас все скажу, только не перебивай, дай сказать хоть одно слово. Эта оправа, ох, боже мой, совсем заговорилась, Этот хороший человек - Семен. Ты же знаешь, у него два года назад умерла жена, оставила ему одного ребенка. Ему тяжело. Надо работать, вести все хозяйство, а оно у него не маленькое, ты знаешь. Лишь бы кого брать он не хочет, боже спаси. Вот он мне сказал: иди, Хана, что хочешь делай, но в этом  мне помоги... Что скажешь?

Задумался отец, а потом сказал:

   - Неожиданно для меня все это. Молода она еще, да и... в общем, приходи через пару дней я скажу тебе о своем решении.

- Это правильно. Но знай, ты не пожалеешь, убей меня бог.

Сваха попрощалась и ушла. После ее ухода. Григорий, так звали отца Левы, сел за стол на кухне и стал рассуждать:

     " - Материальное положение семьи остаётся неважным, все, что я зарабатываю,  хватает только на питание. Молодой, красивой девушке хочется красиво одеться, да и вообще выйдя замуж, она будет нормально жить. И я буду спокоен за нее. Семен не пьяница, хозяйственный и работящий. Надо поговорить с Асей "- решил он.

На завтра утром, он ей сказал:

- Доченька, я хочу с тобой поговорить по очень важному делу. Мамы у нас нет, живем мы трудно. Ты уже выросла, стала у меня вон какой красавицей,  может пора тебе обзаводится семьей? Что ты думаешь о своем замужестве?

Ася засмущалась, ее щеки покрыл лёгкий румянец и, опустив глаза, с легкой улыбкой сказала:

- Я бы не возражала, если бы у меня был парень, которого я полюбила. Но пока у меня никого нет, только в мыслях и в девичьих снах я вижу его неясный образ, мечтаю о нем и молю бога, чтобы он поскорее пришел и сделал меня счастливой. Я его терпеливо жду, и буду ждать всегда.

-Доченька, мечты и надежды не всегда сбываются – сказал Григорий. Жизнь более сурова. Тем более, то, что я хочу тебе сказать, возможно и является исполнением твоих тайных желаний, о которых ты мечтаешь и видишь в своих девичьих снах. К тебе сватается Семен, сапожник, такой симпатичный.

- Папа, но он ведь в два раза старше, у него ребенок, я его совсем не люблю.

       Ася заплакала и с твердостью в голосе проговорила:

   - Нет, нет, и нет. За него я замуж не пойду.

- Все же, доченька, подумай. Я считаю, что это не плохая партия - сказал Григорий как можно мягче.

Все последующие дни Ася была очень замкнутой, ни с кем не разговаривала. Рано утром уходила на огород и ходила по вспаханной земле, понуро опустив голову. На все вопросы, почему она такая грустная молча поднимала голову и смотрела своими большими черными глазами, в которых была видна неподдельная грусть и душевные страдания.

И хотя отец ей больше не напоминал об этом, она знала, что это твердое решение отца. С одной стороны, она хотела бы выполнить его жёлание. С другой - выйти замуж за мужчину, которого она не знает, не любит и который вдвое старше ее. Это грубо разрушало  ее сокровенные девичьи мечты о любимом, о том кого она полюбит и кто полюбит ее, поэтому она считала для себя трагедией, крушением всей своей жизни. И в минуту крайнего отчаяния она взяла бутылку с йодом и выпила ее.

- Папа, папа - прокричал Лева - Асе плохо.

Григорий вбежал в комнату и увидел лежащую на кровати Асю, корчившуюся от боли и глухо стонавшую.

- Что с тобой, Ася - с испугом спросил отец.

- Папа у меня все внутри жжет - хватаясь за живот, проговорила Ася.

- Может ты, что-то не то съела? - с тревогой спросил он. Скажи, тогда я буду знать что делать.

- Ой, не могу, мне очень больно и плохо - сквозь слезы почти провыла Ася. Помоги мне скорей, папа. Я выпила йод.

- Йод? Зачем ты это сделала, доченька?

- Я не хочу замуж за этого... старика ...

- Господи, зачем и за что так жестоко наказываешь меня, проговорил он, хватаясь за голову. Не хочешь замуж и не надо, но зачем выпивать йод? Ты же знаешь, как мы все тебя любим...

Вскоре пришел фельдшер. Осмотрев больную, он, качая головой сказал:

- Давайте ей срочно много пить, пусть вырывает. И срочно в больницу, срочно... может плохо кончится.

Все усилия врачей не увенчались успехом. С каждым часом ей становилось все хуже. С очень бледным лицом, с покрасневшими от боли и страха глазами Ася слабеющим голосом повторяла:

- Папа, спаси меня и прости за то, что я сделала. Я не хочу умирать, спаси меня...

 После нескольких дней мучительной боли и страданий Ася умерла со словами, которые еле слышно слетали с ее губ:

- Спаси меня, папа...

 

глава  III

 

Лёва с трудом втиснулся в забитый битком тамбур вагона.

- Куда прешь, пехота - прокричал Леве почти в самое ухо, с пеной у рта, бородатый мужик.

 Лёва ничего не ответил и настойчиво втискивал свое тело между плотно стоящими людьми, стремясь протиснуться в середину вагона. Беспокойная, постоянно шевелящаяся толпа вдруг подхватила Лёву и понесла его сначала вперед, а потом резко бросила в сторону, больно прижав ноги к краю столика у окна.

- Полегче там, я везу яйца домой, не раздавите - пошутил Лёва, демобилизованный несколько дней назад из армии, после гражданской войны, поэтому он был в хорошем настроении.

-Главное привези своей бабе мужское достоинство, а яйца возьмешь у курицы - нагло пошутил какой-то веселый голос.

- Иди, солдат, сядь. А ну, мужики, потеснимся маленько. Вот так - сказал степенный старик с длинной, седой бородой.

Лева втиснулся между окном вагона и дедом и с облегчением вздохнул:

-Спасибо тебе, дедушка. Дай бог тебе здоровье.

Лёва прижался плечом к стенке вагона и стал внимательно смотреть на убегающие назад постройки, деревни, на пасущихся коров, стреноженных лошадей, леса и перелески.

- «Эх, время, времечко куда бежишь... куда спешишь, куда торопишься? Куда течешь бесконечной рекой, постоянно изменяющейся действительности, умирающим и рождающимся человеком. Зачем живешь, человек? Неужели только для того, что бы родившись в материнских муках, пройти через все трудности жизни, познав небольшую толику радости, состарившись уйти в никуда, утешаясь мыслью, что в неведомом и таинственном царстве мертвых, попадешь в вечную, райскую жизнь. Неужели земная жизнь это лишь прелюдия к жизни потусторонней? Вряд ли. А может человек приходит в этот мир, для того, чтобы никогда не прервалась уникальная цепочка человеческой жизни, человеческой памяти и знаний, от бесконечных предков, уходящих во тьму тысячелетий, до далеких потомков которые в немыслимом будущем передадут кому-то, или чему-то Великому, нить человеческой жизни и накопленных знаний? Кто учтет ошибки ушедших и превратит человеческую жизнь в удивительный гимн совершенства, добра и всемирного счастья? А переносимое человечеством зло и невзгоды: войны, болезни, предательства, обман и др. есть лишь барьер, который должны люди преодолеть, что бы придти к эре добра. Но до этого в лучшем случае еще далеко, если вообще это возможно. И кто знает, что придется человечеству еще пережить?»

Мысли унесли Лёву далеко, далеко и они прервались на время лишь тогда, когда чей-то голос произнес:

- Давай кушать, солдат, небось, проголодался?

- Да нет, спасибо, на голодный желудок хорошо думается, -ответил Лёва.

Ему не то, что не хотелось кушать, просто ему нравилось думать и не только вообще, а и о доме, родных, о себе и своей будущей жизни. Позади осталось трудное, голодное детство и юность, позади были лишения гражданской войны, сотни километров пройденные в летний зной и зимнюю стужу, порой под пулями и разрывами снарядов, в рваной обуви, почти босиком…

- "Приеду домой, немного отдохну, а там..."

Что будет там и что будет потом Лева не знал.

На вокзал поезд прибыл поздно, когда на улице было темно и часы показывали почти полночь. Лёва поправил свой тощий вещевой мешок и сквозь снующих на перроне людей вошел в вокзал. На вокзале стоял гул людских голосов, громкий плач измученных дорогой детей. Лёва прошел в другую дверь вокзала, выходящую в город. Он долго ходил в поисках подводы в сторону дома, но на ночь подвод не было. С сожалением он возвратился на вокзал и не найдя место на скамейках улегся на полу подложив под голову вещмешок. Он не знал, сколько спал, как почувствовал, что кто-то его трясет за плечи:

- Эй, солдат, документы.

Лёва приподнял голову, сонными глазами посмотрел на мужиков с красными повязками на рукавах и протянул им документ.

- Все в порядке. Благополучного свидания с родными - пожелал старший патруля.

- Спасибо - недовольно ответил Лёва и лег обратно поджав под себя ноги.

Но больше, почему-то, не спалось. В связи с только, что проведенной у него проверкой документов, ему вспомнились события, которые произошли с ним, примерно, полтора года тому назад. Их полк стоял, сравнительно, недалеко от его дома. Лёва попросился у командира отпустить его домой на несколько суток. Отпустили на трое суток плюс один день на дорогу - туда и обратно. На вторые сутки, будучи дома, он почувствовал себя плохо. Позвали фельдшера. Он внимательно осмотрел Лёву, смерил температуру, и озабоченно вздохнув,  сказал:

-Да-а, дело плохо. По моему разумению у него тиф.

Почти целый месяц провалялся Лёва на кровати дома, но с помощью заботливого фельдшера и внимания родных он победил болезнь. Ослабленный и исхудавший, с ничего не значившей запиской от фельдшера в кармане, он отправился обратно в часть. Время военное, шла гражданская война, в Лёвином случае можно было его отсутствие расценить как дезертирство. А за это, грозил расстрел. Прибыв на железнодорожную  станцию, Лёва увидел патруль, проверяющий документы. Он попытался проникнуть на половину вокзала, где документы уже были проверены, но из этого ничего не получилось. Выход с вокзала был перекрыт, Лёва бросился в туалет, где спрятался на некоторое время в кабинке, выглянув из двери, он увидел, что патруль заканчивает проверку документов в зале ожидания. Воспользовавшись тем, что никого из патруля не было у дверей туалета, видимо по их оплошности, Лёва выскользнул из туалета и смешался с толпой. Вздохнув с облегчением, Лёва подумал:

- «Здесь не обошлось без вмешательства бога и везения».

Почти всё время, боясь наткнутся опять на патруль, Лёва просидел в туалете. В части, увидев его изможденный вид и зная его честность, поверили в то, что он болел. В общем, все обошлось, как нельзя, лучше.

…Когда на улице начало светать, Лёва вышел из вокзала. На небольшой привокзальной площади было пусто. Только несколько распряженных лошадей, привязанных к повозкам, лениво жевали сено лежащее на повозке. Лёва по очереди подходил к повозкам и, притрагиваясь к плечу спящего возницы, спрашивал:

- Хозяин ты до С. не подвезешь?

И каждый недовольно отвечал, приподняв голову:

- Я туда не еду.

А один, приподняв голову, сказал:

- Я километров пятнадцать еду в нужную тебе сторону, но поеду через несколько часов. Хочешь, жди.

Лёва подумал и согласился ждать, в душе надеясь на появление нужной ему оказии.

Время пробежало не заметно, но в сторону его дома никто не ехал. Вскоре мужик запряг лошадь, на первый взгляд довольно неказистую, разложил сена по всей повозке и проговорил:

2001   -Садись, добрый человек. Ну, милая, поехали с богом.

И легонько стегнув лошадь, дернул вожжи. На удивление, лошаденка с места довольно резво побежала рысцой, слегка помахивая хвостом.  Лёва с удовольствием вдохнул запах сена перемешанного с запахом дегтя, которым смазаны колеса, запахом конского пота.

Выехав за околицу, лошадь пошла шагом, повозка переваливаясь на ухабах, жалобно поскрипывала. Лёва, свесив с повозки ноги, тихо напевал, мысленно уйдя в себя. Не вдалеке показался робко расступившийся лес, уступив повозке узкую полоску вьющейся дороги.

Ровные, сухие участки дороги, сменялись болотистой, в которых колеса повозки почти наполовину скрывались в грязной жиже.

Временами повозка наклонялась так, что казалось, она вот-вот перевернется. Лёва выбрал момент, когда повозка проезжала мимо сухого участка, и ловко спрыгнул, лавируя между деревьями и параллельно идя вдоль дороги. Через некоторое время этой довольно изнурительной дороги, возница сказал:

- Ну, мне скоро поворачивать направо, а ты шагай прямо. Скоро дорога поднимется немного вверх и станет посуше.

- Спасибо, что подвез -сказал Лёва.

- Да что уж там. Людей надо выручать, авось учтётся на том свете - сказал мужик перекрестившись.

 Он сильно дернул вожжи, и лошадка резво побежала по дороге.

Лёва остановился, нашел сваленное дерево и присел. Потом свернул из куска газеты самокрутку, предварительно всыпав туда ароматной махорки. Глубоко затянувшись и от удовольствия закрыв глаза, он выпустил дым одновременно изо рта и носа, посмотрев вокруг на освещенный солнцем лес, встал и пошел по краю дороги.

В уме он прибросил, что до дома осталось километров пятнадцать - двадцать. Солнце миновало свою верхнюю точку и медленно опускалось вниз. В лесу становилось мрачновато и неприветливо. Лёва ускорил шаг. Вдруг в двух шагах впереди он увидел змею лежащую на его пути, поперек дороги. Осторожно подойдя ближе он со страхом увидел, что это гадюка. Он медленно отступил назад, поднял сучковатую палку и, подойдя к угрожающе поднявшей голову гадюке,  поддел  ее и бросил в сторону и всем телом вздрогнул  от омерзения.

Незаметно в лесу стало темнеть, пока ночь не поглотила лес и шагавшего в нем Лёву. Ночь была безлунной. Дороги было почти не видно, только какое-то чутье, да глаза привыкшие к темноте находили колею, по которой ездили подводы. Он закурил, и ему стало намного уютней, и он уверенней зашагал в этом море темноты, тревожной тишины. Огонек самокрутки согревал его, и казалось, освещал ему дорогу домой.

Вдруг откуда-то слева послышался голос:

- Стой, куда идешь земляк?

Из темноты вышли двое мужиков с ружьями. Лёва от неожиданности вздрогнул и сказал:

- Домой иду в С.

- Закурить есть? - спросил один.

Лева достал махорку, обрывок газеты и протянул им. Закурив, они сказали:

- Ты тут не ходи, а то неровен час... - и растворились в темноте.

Лёва ускорил шаг, стараясь не наткнуться в темноте на какое-нибудь препятствие. Присмотревшись, он стал узнавать дорогу - здесь он много раз ходил, направляясь с отцом в деревни на заработки - шить мужикам всякую одежду. Прошло еще некоторое время, и он рассмотрел чернеющий вдали небольшой лес.

- «Это кладбище» - узнал он и поспешил вперед. Подойдя в плотную к перекошенной ограде он с ужасом увидел, что на кладбище кто-то одетый в белое бьет поклоны. Волосы встали на голове у Левы, а по телу пробежал холодок.

Он остановился в нерешительности.

- «Что делать? Возвратиться немного назад и обождать там до утра? Но дома поселка начинаются сразу за кладбищем, а там до родного дома рукой подать, будь, что будет» - решил Лёва и, вытащив из покосившегося забора кол и напрягшись медленно пошел вперед, до боли в глазах, всматриваясь в загадочное существо. Подойдя, ближе он в сердцах сплюнул и сказал в слух:

- Фу ты, черт. Наваждение какое-то. Пошла прочь, будь ты не ладна, и прогнал  козу, стоящую передними ногами на ограждении одной из могил и рвущую с растущего там куста не опавшие до конца листья. Он быстрым шагом пересек кладбище и, спустившись с пригорка, увидел редкие огоньки в окнах домов и мрачно чернеющую на фоне ночного неба полуразрушенную церковь. У него радостно забилось сердце в предчувствии желанной встречи с родными...

 

 

глава IV

 

Лева шел на работу в хорошем настроении. Его настроению соответствовала погода - на улице ярко светило солнце, а из громкоговорителя лилась песня:

- Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек...

С помощью местных властей Лева построил дом, где его дети, а их у него уже было, пять, и женой Розой могли нормально жить. Страшно подумать, прошло уже семнадцать лет, с тех пор как он женился на Розе и переехал в К., где жили родные Розы: отец, сестры с мужьями и детьми. Лева работал председателем швейной артели. На работе дела шли хорошо и люди подобрались хорошие. Работали все с желанием и профессионально. Районное начальство его уважало за хорошие показатели в работе, личную дисциплинированность, а еще за веселый нрав, остроумие и оптимизм. Лева был, что называется компанейским человеком, много знал смешных историй, и люди тянулись к нему. Живые, черные глаза, над которыми росли густые брови, излучали ум и смотрели на собеседника пронзительно, со смешинкой. Среднего роста, худощавый с быстрой походкой, эмоциональный, добрый и честный, чем очень гордился. Если о ком-нибудь хотели сказать, что он честный, то всегда говорили "он честный как Лева" и это было лучшей характеристикой.

Старший сын - Моисей окончил семь классов и работал в райисполкоме: печатал на машинке, разносил корреспонденцию и выполнял другие работы, которые ему поручали. Остальные дети, кроме Гриши, ему было два с половиной года, ходили в школу. Роза, жена, занималась детьми, домашним хозяйством и приусадебным участком. Забот у нее было много - с раннего утра до позднего вечера, но и успевала отдохнуть в течение дня. Как и во всякой семье не обходилось без ссор. Причиной ссор обычно была ревность со стороны Розы. Это сильно изматывало обоих, но после очередного примирения, ссора вспыхивала с новой силой.

Семья жила бедно, но голодать не голодала.

У Розы было четыре сестры и два брата. Братья жили в других городах, сестра Даша училась где-то в Украине, остальные жили в К. Отец Розы - Борис Гуревич, высокий, худощавый, со строгим взглядом серых глаз и коротко подстриженной бородкой, жил безбедно. Все что он имел, он заработал своим трудом, часто бессонными ночами. Он был сапожником, но не просто сапожником, а очень хорошим сапожником. В юности он ходил по деревням и ремонтировал или шил обувь. Когда он стал известным всей округе, как добросовестный и хороший сапожник, то заказы ему стали приносить домой. Борису было, шестьдесят пять лет, он был женат во второй раз. Первая жена умерла.От второго брака имел четырехлетнюю дочь Хавэлэ. У Бориса был большой дом, сад, домашние животные и птица. Одевался Борис очень аккуратно - всегда при белой рубашке с галстуком. Он был строг и религиозен. Соблюдая все религиозные праздники, ходил в синагогу, часто молился дома. Он был умен, расчетлив, но скуповат, видимо оттого, что все, что он имел, добыто было тяжелым трудом. Скупость, иногда, доходила до крайности. Несмотря на это, внуки его любили и часто бегали к нему в гости. Он их угощал, то баранкой, то запеченными в меду орехами. Когда в огромном саду поспевали яблоки, пришедшего к нему внука он брал за руку, приводил его в сад и, согнувшись, долго ходил по саду, отыскивая упавшие на землю яблоки, которые, почти насильно, отдавал внуку:

- Бери - грозно приказывал он, а то сейчас возьму ремень, будешь тогда знать.

Ребенок, побаиваясь грозного деда, брал яблоко, хотя ему очень хотелось совсем другое, то которое висит на яблоне и так заманчиво блестит своим розовым боком. Дедушка перехватывал взгляд и говорил:

- Не смотри туда, ешь то, что тебе дают. И скажи спасибо.

Борис был решительным и справедливым человеком. Эти его качества, в какой-то мере хорошо характеризует такой случай. В К. жил человек по имени Трофим, который занимался продажей дров. Кому нужны были дрова, а дрова нужны были всем, договаривался с Трофимом и тот привозил по заказу - хочешь березовые, хочешь любые другие. Но главное то, что Трофим славился умением избавлять людей от разных болезней, заговаривать при укусе змеи, привораживать. По слухам он мог «наколдовать» болезни и всякие другие несчастья. Правда, это или нет, но люди относились к нему настороженно и старались поменьше с ним общаться.

Борис как-то встретился с Трофимом и попросил его привезти березовые дрова. Прошло какое-то время, и Трофим постучал в ворота Бориса. Борис открыл ворота, Трофим взял под уздцы лошадь, въехал с повозкой во двор. Борис посмотрел на привезенные Трофимом дрова и сказал:

- Трофим, я тебя просил привезти какие дрова? Березовые, так?

- Так - не моргнув глазом, ответил Трофим, глядя прямо в глаза Борису.

- А ты, что привез? Одна сучковатая осина, от которой чуть не капает вода.

- Ну и что? - невинно глядя на Бориса, проговорил Трофим.

- Ты что? Решил надо мной поиздеваться - сказал Борис.

- А зачем? - сказал Трофим.

- А вот зачем, я не знаю. Это ты должен знать.

- Ну и что? - спросил Трофим.

- А то, что мне эти дрова не нужны и вези их обратно.

- Это как же так? Ты просил дрова я тебе их привез, а ты значит, отказываешься?

- Ты привез не те дрова, которые я просил - ответил Борис,

поэтому вези их обратно.

- А, значит ты так? - округлив глаза, прокричал Трофим. Я тебе такое сделаю, что пожалеешь, что связался со мной.

Борис не говоря ни слова, после слов Трофима, подошел к нему и с размаху ударил Трофима в нос. Удар был такой силы, что Трофим не удержался на ногах и грохнулся о землю, схватившись рукой за нос из которого шла кровь.

2002  - А теперь делай, если сможешь? - сказал Борис.

Было такое поверье - ударишь колдуна в нос, до крови, все его колдовство пропадает.

Борис очень уважал Леву и часто советовался с ним по разным вопросам. Лева это ценил и всегда был рад приходу тестя.

Настал 1941 год.

Международная обстановка была тяжелой. Из газет, радио шла тревожная информация о фашистах, об убитых и раненых. Просачивались слухи, что фашисты убивают евреев. Но это было где-то далеко и воспринималось с недоверием. Борис приходил домой к Леве и Розе, и с удовольствием проводил у них время. Особенно он любил за чашкой чая, поговорить о политике и слушал Леву с большим вниманием.

Кроме того, он очень любил старшего сына Левы, своего старшего внука Моисея. Каждый раз, приходя в гости он через некоторое время, обращаясь к Моисею говорил:

- Ну-ка, сынок, расскажи, что слышно нового на свете. Почитай газету, а я послушаю. Моисей брал газету и начинал читать. Борис сидел и внимательно слушал, только изредка произносил: - Да-а-а - и откусив немного от квадратика  сахара, с удовольствием втягивал в себя, из блюдечка чай. После чтения живо обсуждал события, описанные в газете.

Как человек верующий он каждый раз приводил примеры присутствия бога и его воздействия на судьбы человека. Одним из таких примеров, незримого присутствия бога он всегда приводил удивительный случай происшедший в его доме.

Его первая жена, мать Розы, умерла в довольно молодом возрасте. Ей было сорок четыре года. Как и мать Левы у нее было больное сердце. Однажды она слегла. Ей часто становилось плохо, но после приема лекарства - становилось лучше и слабый огонек жизни продолжал тлеть. Но вот однажды вечером ей стало плохо и, несмотря на принятое лекарство, она умерла, с полуоткрытым ртом и застывшими глазамии смотрела куда-то в сторону  безжизненно раскинув руки. Все дети были рядом с матерью и когда они увидели, что мать замерла, они стали ее не сильно трясти, но она не подавала никаких признаков жизни. Тогда все дети подняли такой крик и плач, от которого казалось, сейчас рухнет дом. От этого безисходного горя, которое слышалось в этих раздирающих душу рыданиях, казалось содрогнется земля. И свершилось чудо. Их мать ожила. Она тихо зашевелилась, ресницы глаз вздрогнули и, пошевелив пальцами рук, она медленно повернула голову и слабо проговорила:

- Что вы так кричите, дайте спокойно умереть, мне так тяжело.

После этого она прожила еще целые сутки. Дети с ней разговаривали и не отходили от нее ни на шаг. А ровно через сутки тихо отошла, и никакие рыдания не смогли этому помешать. Они это запомнили на всю жизнь и были благодарны провидению за подаренное им счастье - еще сутки быть и разговаривать со своей матерью.-

    - Слишком сильно было горе в сердцах детей, что Бог, видимо, услышал и внял их мольбам и продлил жизнь их матери. – говорил Борис.

… Лева любил летние вечера. Позади остался хлопотливый рабочий день, некоторые сделанные дела по дому и время когда после всего этого можно отдохнуть в кругу соседей, подышать свежим летним воздухом, поговорить о жизни, рассказать и послушать были и небылицы, разные смешные истории. В то время как все садились на довольно длинную скамейку возле дома Лёвы, он предпочитал ложиться на мягкую, прохладную траву  и рассказывать всякие истории, от которых,  люди держась за животы, умирая со смеха. А Лева со смешливой хитринкой в глазах, смотрел на смеющихся людей. Как только смех от  только что рассказанной истории стихал, Лева приступал к рассказу другой.

- Вы знаете историю Дениса, сапожника?

- А что с ним случилось - спрашивали  у него.

- Это теперь он, в основном понимает по-еврейски, а раньше ни бум-бум. А человек он нервный, самолюбивый, скандальный. Зная это, работающие с ним  часто над ним подшучивали. Приходит он как-то на работу, а ему говорят:

- Пора бы тебе, Денис, научиться здороваться по-еврейски, тем более что здесь работает большинство евреев.

- А как надо здороваться по-еврейски? - не чувствуя подвоха спросил он.

- Например, заходя в еврейский дом, ты говори:

«гит мих их бин аганэф» и все. Хозяева после этих слов примут тебя с дорогой душой.

Надо сказать, что Денис, как впрочем, и другие сапожники, подрабатывал дома и что бы  не привлекать чужого глаза за ремонтом обуви приходил домой к заказчику и забирал порванную обувь к себе домой, а, отремонтировав, относил обратно. В этот вечер его попросил зайти к нему некий Бома, острый на язык и не лишенный юмора человек.

Закончив работу, Денис поспешил к Боме домой, по дороге повторяя, как заклятие, утром, сказанное  ему приветствие.

- Гит мих их бин аганэф - выпалил он, со счастливым лицом открыв дверь в дом Бомы.

Тот, не выказав ни какого удивления, улыбнувшись,  ответил:

- Хорошо (в переводе это приветствие звучит - береги меня, я вор)

Так продолжалось некоторое время, пока он не стал задумываться, «почему заходя в еврейские квартиры и здороваясь, таким образом, я вызываю у людей, в лучшем случае смех». Идя, однажды, по улице  он встретил всеми уважаемого старичка-еврея и, зная, что он то уж точно скажет правду, решился спросить:

- Здравствуйте, уважаемый Исроэл. Я очень вас прошу, скажите мне, пожалуйста, как перевести на русский язык –«гит мих их бин аганэф»? А то, в какой еврейский дом я не захожу, как только я так поздороваюсь, все начинают смеяться. А я не понимаю почему.

- Это означает, мой дорогой - береги меня, я вор - вот и все.

Позабыв поблагодарить старика, возмущенный Денис побежал домой. Затаив обиду, он в тот же день хорошо выпил, а выпить, он был не дурак, он вышел на улицу и стал  ругать нехорошими словами всех евреев:

- Жиды - несколько раз икнув, продолжал - жид-ы-ы...ух-х.

При этом он скрипел зубами и кулаком одной руки сильно ударял о ладонь другой.

При очередном таком выступлении его арестовали, судили и дали один год тюрьмы – «за разжигание антисемитизма». Тогда был такой закон.

Прошел год... Денис вышел из тюрьмы и конечно, был, сердит на евреев. Напиваясь, он продолжал  ругать их. Но, помня прошлый урок, кричал:

-Ух-х... евреи... хорошие люди.

Притом слово «хорошие» он произносил «хорррошие», рыча, словно обозленная собака.

- Вот такая история – улыбаясь, проговорил Лева.

Все засмеялись.

- А хотите, я расскажу, что со мной случилось в прошлом году - сказал глуховатый Иосиф, которого все звали просто Еся.

- Давай - согласно закивали головами присутствующие, зная, что с Есей всегда, что-то приключается.

- Ну, вы знаете, что меня, по документам, зовут Иосиф. Мама говорила, что меня так назвали в честь какого-то святого. Может и так. Говорят, что у святого над головой ореол светится, а у меня на голове шишка выросла и тоже светилась.

Разница, конечно, есть, но я бы не сказал, что очень большая. Но я себя святым не считал и не считаю, хотя люди относятся ко мне хорошо. Мама говорила, что у святого ореол бывает одной и той же величины. А у меня шишка все росла и росла и не в ширину, а норовит становиться все выше и выше.

Росла шишка чуть выше лба, и я боялся, что скоро стану, похож на доисторическое животное. Его, кажется, называли единорогом. Он давно вымер, а я жить хочу. Долго я думал, отчего это может быть? Хоть родословное дерево у нас, с какого-то боку было как бы «благородных кровей», но в роду у нас с шишками ни кого не было. Короче говоря, решил я убрать эту шишку, попросту говоря, срезать ее, чтобы и помину не осталось. Не то, чтобы она мне сильно мешала, хотя и это тоже, но я себя чувствовал как-то неуютно, да и некрасиво это. В общем, побывал я на приеме у хирурга. Он внимательно осмотрел ее, шишку то есть, решительно сказал:

- Будем убирать. И назначил день.

Я явился во время. Пригласили в кабинку, за ширмочку, переодеться. Я зашел, разделся до трусов, значит. Смотрю, лежит аккуратно сложенный халат, а в нем берет и еще что-то непонятное. Развернул я халат, а он с веревочками, значит - пуговиц нету. Ну, я его одел и веревочки спереди завязал, шапочку, как полагается, одел на голову. Ну, а «что-то» натянул на руки. Смотрю, стоят на полу возле кушетки, шлепанцы. Но они, почему-то, на каблучке. Ну, думаю, так надо. Попытался я одеть, а они, значит, не лезут мне на ноги. Малы оказались. А размер ноги у меня не маленький, - аж сорок четвертый. Ну, думаю, что делать? Сказать кому-нибудь с персонала - могут обидится. Ну, думаю, так не долго и операцию сорвать. Кое-как  натянул я их, да только так, что туда вошли только два пальца ноги - большой, значит, ну и другой, поменьше который, а остальные висят сбоку. Ну и, конечно, висит половина ступни. Правда пятка до пола достает. Стоять не очень удобно, но терпеть можно. Стою, значит, я так, жду, волнуюсь - операция все ж.

- Ну, ты даешь - сказал кто-то из слушателей.

- Выходит, значит, доктор, посмотрел на меня и, показывая рукой, что-то сказал. Ну, я, значит, слышу плохо, я ему говорю:

- Готов, мол, жду. А он понял, наверное, что я плохо слышу, и громко так кричит:

- Халат, мол, одел неправильно. Ну, я посмотрел на себя и точно - халат одел на левую сторону. Я взял, перевернул халат на правую сторону, одел, веревочки завязал опять впереди и, значит, стою, жду. Доктор куда-то сходил, и, возвращаясь обратно, посмотрел на меня, значит, опять кричит:

- Ты, мол, друг халат одел неправильно.

Ну, ты мать честная, прямо надоел. Ну, ругаться я не стал, доктор всеж. Но так спокойно ему говорю:

- Да я, милый человек, уже два раза переодевал его, а тебе всё не так. Так покажи как надо.

- Сейчас, говорит, все так, только веревочки надо завязать сзади. Вот чудак, думаю, а сам ему говорю:

- А как же я сзади смогу завязать веревочки, рук то у меня там нет.

Он махнул рукой и пошел к себе.

           -Ну, я аж вспотел. Переодел халат веревочками назад, а завязать как же. Думаю, так сойдет. Стою, жду. Думаю – «теперь то уж брат тебе ко мне ни вжисть не придраться». Наконец выходит он и говорит:

- Пойдем, брат, пора.

Ну, я и поковылял, держа шлепанцы на каблуках на двух пальцах ног. Доктор посмотрел, как я иду и говорит;

- Тебе что, операцию ног надо делать?

- Да нет, говорю, голове.

- Я так и думал - сказал он. Ты эти шлепанцы сними. Это шлепанцы девушки, которой я, только что, операцию сделал. А на ноги одень то, что у тебя на руках. Сбросил я с ног эти кандалы, и сразу на душе легче стало. Даже настроение, как бы поднялось. Пошел я к нему, чтоб резал, но честно скажу - боялся, чтоб не зарезал. Но бог миловал, обошлось. Теперь, слава богу, живу без шишки.

Под общий хохот закончил свой рассказ Еся.

На улице стало темно, и соседи стали понемногу расходиться по домам.

В это время к дому Левы, так было почти каждый вечер, пришел сын соседей Саша - веселый парень и гармонист. Он сел на скамейку и стал медленно перебирать клавиши гармони. К дому потянулась молодежь. Послышались веселые голоса, и зазвучала задушевная песня. Вдруг гармонь замолчала и Саша, обращаясь к рядом сидящему Есе  спросил:

- Слушай, у тебя спички есть?

- Есть - ответил Еся.

- Что-то в гармошке сломалось, три спички.

Еся достал спички и стал зажигать, освещая Саше, что- бы было светло. Он зажег три спички и перестал их зажигать.

- Ты что, Еся. Три спички, мне же ничего не видно.

- А я уже три спички сжег - ответил Еся.

- Я тебе говорю жечь три спички, в смысле, что бы ты тер спички, пока я не скажу - хватит.

- Понял - сказал, удивляясь Еся.

- Ну, а как, у тебя Еся, дела на работе? - спросил Саша.

- Да так себе. Начальство заело.

- А ты покажи зубы - сказал Саша.

Еся, показывая зубы, спросил:

- А зачем тебе мои зубы?

- Бот чудак. Да мне то ты зачем показываешь зубы? - подняв голову от гармошки, спросил Саша. Ты начальству своему их покажи. В том смысле, что не будь тютей, а доказывай свое.

- А знаете, со мной произошел еще один случай и опять у врача – сказал Еся

- Только не скажи, что в этот раз, ты на голову вместо шапки, кастрюлю надел - сказал кто-то.

- Да нет. Здесь другое. Слушайте. Сосед пошил себе новый костюм. Я об этом, конечно, вначале не знал. Но как-то в одно из воскресений он его одел и прошел мимо моего дома. Я как увидел на нем этот костюм, очень сильно расстроился.

- А тебе какое дело до костюма соседа? - удивленно, с язвинкой в голосе спросил один из присутствующих.

- Дело в том, что мне часто снится, будто я иду по улице и на мне именно такой костюм. Каждый раз, просыпаясь, я, лежа в кровати, мечтал, что когда-нибудь куплю себе такой костюм. И вдруг я вижу, что сосед разгадал мой сон и первым пошил себе такой костюм. Он как бы украл у меня мою мечту. С тех пор я стал сильно переживать - плохо спать, давление поднялось, да и вообще стал себя плохо чувствовать.

- А ты, оказывается, Еся завидущий человек. Нехорошо. И вообще, кончай ныть. Ты суть рассказывай, а не свои больные фантазии.

- Ну, так вот. Решил я пойти к врачу, что б помог мне.

- Чтоб сшил тебе костюм, такой как у соседа - съязвил тот же голос.

- Да нет, не обижаясь, сказал Еся. Пришел я к врачу, он меня послушал, смерил давление, а потом говорит:

- Может, вы нервничаете?

- Да нет, говорю, я не нервничаю - я только переживаю.

- Так это – говорит - одно и тоже. С тех пор я все время думаю:

-Неужели кто переживает, тот нервничает? А как думаете вы

-спросил Еся у окружающих. В ответ раздался сдержанный смех.

Саша развернул гармонь, и полилась веселая музыка. Парни и девушки зашевелились, послышался смех, но вдруг мелодия оборвалась.

- А я, вот что хочу  вам рассказать, хотите? – спросил Саша, положив гармонь к себе на колени.

- А, что ты хочешь рассказать? - спросил кто-то

- Вы знаете портного Моисея? - спросил Саша.

- Да - подтвердило несколько голосов.

- Ну, так вот. Говорят, что портной он никудышный, но шьет быстро и дешево берет. Обычно заказчики остаются недовольными выполнением заказа, качеством. Моисей, с такими не спорит, говорит, что недостатки устранит, а сам заказ преспокойно вешает на вешалку и к нему больше не притрагивается. По истечении указанных дней заказчик приходит за якобы исправленой  одеждой. На вопрос заказчика - Моисей говорит, что все исправлено. Заказчик надевает, например пальто, а Моисей  потянет за плечи пальто и, похлопав заказчика по плечу, спрашивает:

- Ну, как теперь? Совсем другое дело. Правда?

- Да - неуверенно отвечает заказчик. Вроде лучше.

- Спасибо. Я пошел.

И заказчик уходит, предварительно заплатив Моисею сполна.

Мне из деревни родственники передали овчину на полушубок. А дело было зимой и хотелось поскорее его сшить. Подумал я, подумал и решил дать заказ пошить полушубок этому самому Моисею. А заодно проверить правду ли говорят люди. Риск, конечно, был. Он мог испортить мне полушубок. Но, все ж решился. Прихожу за полушубком в указанный день и час. Он надевает полушубок на меня. Чувствую я в нем как-то неуютно. В плечах жмет, руки кверху поднять трудно, да и вообще...

- Нет, говорю - Давай переделай.

- Хорошо – говорит - приходи на следующей неделе.

Время прошло, прихожу. Он полушубок с вешалки достал, Одел его на меня, и, спрашивая, утверждает:

            - Ну, как теперь? Совсем другое дело. Правда?

Чувствую, действительно. Как-то тепло в нем, уютно. Да и воротник приятно трется мехом о шею.

2003   -Слушай - говорю ему - скажи правду. Ты ничего не переделывал?

Он, глядя на меня смеющимися глазами, проговорил:

- Честно? Нет.

- А почему мне теперь кажется, что все нормально?

- Не знаю - ответил он,  застегивая на полушубке пуговицы.

К дому Левы подошел Сема, сосед Левы. Его – дом стоял через дорогу от дома Левы. Да и домом его назвать можно было с трудом.

Два окна к улице и одно во двор. Одним словом не дом, а скорее домик. Да к тому же старый - его строил еще дед Семы. Семья у Семы была большая. Да как ей не быть такой, если каждый год его, довольно смазливая жена приносила ему по ребенку.

Где бы ни был Сема, на вопрос: "Как жизнь?" он всегда отвечал одинаково - "тесно... дома". Его так и называли: "Тесно".

Он тихо подошел и примостился на краешек скамейки, рядом с Сашей. Саша, продолжая копаться в гармошке, скосив глаза в сторону Семы, спросил: "Как дела, Сема?" Семен, помолчав немного, хотел, видимо сказать, что-то другое, что обычно говорил, но болезненный вопрос, который его постоянно терзал, да и въевшаяся  привычка не дала ему это сделать и он чуть слышно, как бы нехотя, заикаясь, проговорил: "Тесно... дома". Саша оторвался от ремонта гармошки, пристально посмотрел в глаза Семы, и хитро улыбнувшись, проговорил:

- А хочешь, Сема, я дам тебе совет?

- Д-да - проговорил он.

Скучающие, без Сашиной гармошки, молодые люди подвинулись ближе к Саше.

- Жил раньше в деревне один мужик, - начал свой рассказ Саша. У него тоже была большая семья, а домик развалюха, как говориться "три лаптя ширины, а пять лаптей длины". Из всей живности у него была корова.

- А у тебя, Семен, кажется, тоже есть корова? Д-да -неуверенно проговорил Сема, удивляясь Сашиному рассказу.

- Да! Так вот. Своей коровой мужик очень дорожил. Да и как было ею не дорожить, когда она, сердешная, давала молоко и все остальное, что можно с молока сделать. С ранней весны до первых морозов корова паслась в поле. А на ночь мужик привязывал ее к забору во дворе. Положит немного сена, чтоб не так жестко ей было, если захочет полежать, да и поесть тоже. Так и шло время. Да-а. Мужик, как и ты, Сема, все время жаловался на тесноту в доме. Да так оно и было. Спали где кто. Кто на печи, кто на скамейках, а остальные на полу, прижавшись, друг к другу, а поворачивались, можно сказать, по команде.

Незаметно пришла зима. Ударил мороз, все вокруг покрылось снегом. Что делать? Куда корову на зиму поставить? И так прикидывал мужик и эдак.

Но ничего толком придумать не смог. Да и что придумаешь, если окрамя дома никаких построек нет - чистое поле, да ветер. Наконец придумал:

- «Поставлю-ка я скотинку в дом. Как говориться – «В тесноте, да не в обиде». Подумал он и ввел запорошенную снегом, замерзшую корову в дом.

- Да, так раньше в деревнях часто делали - подтвердило несколько голосов.

- Ввел, значит, корову в дом и как бы на душе легче стало.

- «Корове точно будет хорошо, тепло. Да и доить ее будет сподручней - не надо никуда ходить. Вот корова, а вот ее …ну вымя, значит, успокаивал себя мужик.

Ну, а корова, известное дело, с утра до вечера жует, а то и ночью, сено, а после того лепешки кладет, да и крантик свой часто открывает. Да хотя бы раз в день, а то... как та машина: спереди сено берет, а сзади, извиняюсь, хвост, поднявши лепешки на пол плюхает, а потом поливает. Хоть баба мужика со старшими детьми убирает каждый раз, а разве ж управишься за ней.

В хате запах стоял стойкий, да такой, что утрами многих детей отпаивать приходилось - чувства свои теряли от того коровьего дурмана. Совсем стало плохо мужику от такой жизни. А что делать? Корову то, на мороз не выгонишь! Не звери ведь. Пришлось терпеть. А сам себя успокаивал: «Ерунда. Каких то там четыре месяца. Время бежит». Но ходил, все равно чернее тучи. А когда приходилось бывать в корчме, выпив, ругал корову последними словами и говорил:

- Раньше я жил как человек, а теперь весь в дерьме, будь она проклята, жисть  такая.

- Дак ты ж сам корову то, в дом затащил - говорили мужики, а теперь жалуешься.

- Дак я ж хотел как лучше, а получилось...эх-х.

А к тому времени на улице мартовское солнышко стало землю пригревать, ручейки, опять же, потекли по дороге. В поле и лесу появились прогалинки освободившееся от снега, на которых виднелась пожухлая трава.

Мужик, с которым однажды выпивал хозяин коровы, посмотрел на него мутноватым взглядом, и чуть покачиваясь, сказал:

- Ты что? Да рази ж можно со скотиной в одной хате? Я бы ни вжисть. Пускай хоть бы корова и сдыхала, я бы... и громко икнул. Иди домой и гони ее на улицу.

Мужик сколько-то минут молча смотрел на говорившего, потом мотнул головой и медленно встал. Показав на говорившего указательным пальцем, неуверенно проговорил:

- П-правильно. Я счас...

 И вышел за дверь.

Придя домой, он вывел корову во двор и зло крикнул:

- Баба, дети. Счас приберите в хате.

После этого бывая на людях, на вопрос: «Как живешь?» бодро отвечал:

- А что мне. В хате стало просторно, чисто. Во дурак! Давно надо было вывести корову с хаты, и было бы просторно. Спасибо добрым людям, подсказали.

- Вот Семен, я тебе и говорю, раз тебе счас тесно, дак введи в хату свою корову, пусть поживет с вами, а потом выведи. Увидишь, как станет просторно и хорошо. Понял философию?

- Понял - сказал Сема и под общий хохот присутствующих, опустив голову, пошел домой.

Уже давно в окнах домов горел свет, а у дома Левы еще долго не смолкали звуки гармошки и смех веселящейся молодежи.

Вскоре затихли редкие звуки уходящего вечера, и все вокруг утонуло в загадочном мире темноты. Только единственный электрический фонарь, висящий на столбе у кинотеатра, тихо покачивался от легкого ветерка, освещая бледным светом маленький  островок земли, вырвав его, из покрывшей все темноты. Вокруг было тихо, только иногда раздавался лай, чем-то или кем-то потревоженных, собак.

Городской поселок К. был окружен густыми лесами, тянувшимися на многие десятки километров. В окружающем поселок лесу было тихо, и непроницаемая тьма покрыла все вокруг. Деревья стояли не шевелясь, словно боясь вспугнуть эту завораживающую тишину. Только редкие листочки на некоторых деревьях, изредка подрагивали от легкого ветерка, роняя на покрытую, уже к середине ночи, туманом землю хрусталики скопившейся росы.

К утру туман, как бы соревнуясь с ночной мглой, густо окутал все кругом так, что сквозь его пелену  ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Казалось, вся земля покрыта непроницаемой оболочкой, желая подольше укрыть ее от беды.

Но утро все настойчивее пробивало себе дорогу. Медленно рассеивался туман и сквозь его пелену  все ярче светило солнце, робко освещая верхушки деревьев. Все чаще стали раздаваться звуки населяющих лес, птиц.

В поселке, с приближением рассвета, в разных его концах, словно перекликаясь, друг с другом раздавалось протяжное пение петухов, слышались тихие удары пустых ведер о поверхность воды в зияющих пустотах колодцев, громко переговаривающихся  соседок, спешащих, куда- то по своим делам. Из многих труб печей был виден  струящийся, серый дым. Солнце поднималось все выше, освещая радостным светом дома и лица людей, встречающих новый, летний день с радостью и надеждой.

Было обычное летнее воскресенье со своими радостями, планами, заботами… Кто-то включал патефон и слышался голос певицы радостно распевающей:

- «На закате ходит парень, возле дома моего…»

А из репродуктора, который висел в центре К. на столбе, лилась классическая музыка – грустная и проникновенная, от которой на душе становилось тревожно…. Эта тревога возникала подспудно, казалось беспричинно. В поселке не знали, что рано утром фашистские самолеты бомбили наши города. Началась война. Они еще не знали, что через несколько часов, время будет поделено пополам - на радостное «до войны» и на суровое и тревожное время войны.

В полдень по радио объявили, что началась война. Эта весть взбудоражила весь поселок. В сознании каждого человека не укладывалось страшное слово - война. Не хотелось верить, что где - то, совсем недалеко, ревут моторы фашистских самолетов, с воем сбрасывающих бомбы на города и села, на головы детей, женщин стариков. Не хотелось верить, что в такой тихий, солнечный день, с голубым бездонным небом, где летают весело щебечущие ласточки, на этой цветущей земле будут рваться бомбы, а веселое щебетание ласточек и радостный детский смех, заменит треск пулеметных очередей, взрывы гранат, стоны умирающих. Но каждый понимал неизбежность прихода к ним войны и в голове каждого мучительно сверлила тревожная мысль – "что будет завтра?"

Лева хорошо помнил, когда началась первая мировая война. Тогда ему было пятнадцать лет. В его память навсегда врезался надрывный плач женщин, провожающих на войну своих мужей, отцов, сыновей, братьев. Он помнил, как под заливистую мелодию гармошки лихо отплясывали хмельные мужики, уходящие на фронт. Лева помнил, как горько рыдали женщины получившие похоронку на единственного кормильца в многодетной семье, как замирала вся улица, от раздирающих душу причитаний, как становилось пусто от сжимающей сердце тишины, словно похоронка пришла всем.

Он помнил гражданскую войну - сам прошел ее от начала до конца. Полной чашей испил трудности окопной жизни, холод, голод, волнение перед боем, леденящие сердце предсмертные стоны товарищей.

Поэтому, как ни кто, он понимал весь ужас пришедшей войны.

...Через некоторое время Леву и других руководителей и активистов вызвали в райвоенкомат. Военком, высокий, худощавый полковник, глядя на собравшихся, сказал:

- Вы, наверное, знаете, что на фронте тяжелая обстановка. Наши войска, по причине внезапности нападения временно отступают. Я подчеркиваю, в р е м е н н о. Я думаю, что ни у кого нет никаких сомнений в том, что скоро наша армия перейдет в наступление и изгонит зарвавшегося фашистского зверя с нашей земли. Но пока не исключено, мы должны быть к этому готовы, что нам придется временно покинуть К., естественно, когда об этом придет приказ. Пока же, ввиду чрезвычайности положения и возможности того, что фашисты будут сбрасывать десанты для организации террористической деятельности в тылу нашей армии, решено создать отряд самообороны для охраны дорог, мостов, предприятий. Сейчас я вас проинструктирую, после чего получите оружие, и по графику будете охранять объекты. Если придется нам покинуть районный центр, то все здесь присутствующие составят ядро будущего партизанского отряда для борьбы с немецко-фашистскими захватчиками в его тылу. О месте и времени сбора и месте сосредоточения отряда каждый будет извещен дополнительно.

- «Да. Вот оно началось. А что будет дальше? Один бог знает» - с тревогой думал Лева, идя с военкомата домой.

- Что это у тебя? Зачем тебе это? Ты что, сдурел? - встретила Роза Леву.

- Это винтовка и выдали ее мне в военкомате, буду охранять, что скажут - ответил с вызовом Лева.

- Знаю, что винтовка. А ты подумал о семье, что делать мне с детьми. Ты пойдешь охранять, а нас здесь перебьют - прокричала Роза.

- Успокойся. Я все знаю - улыбаясь, ответил Лева - все будет хорошо.

 Но он не знал, что будет дальше, и от этого его сердце тревожно забилось.

...Ну, все. Сейчас все немцы разбегутся - встретив Леву с винтовкой,  пошутил давний друг Левы, Марголин.

- Равняйсь. Смирно. - Смеясь, прокричал Лева и, наставив винтовку на Марголина, сказал - шаго-о-м марш. - Да-а, сказал Лева, вот так складываются дела и, надев винтовку на плечо, сказал:

- Ну, бывай - и пошел дальше.

- «Господи, сколько бед приносит война - думал Лева, идя на охрану моста. Сколько жизней сгорит в этом страшном горниле войны - тысячи, миллионы? Ради чего? Только из-за болезненной прихоти десяти – пятнадцати шизиков пробравшихся в Германии к власти и вбившие себе в голову бредовую идею о мировом господстве? Почему народ идет за ними? Хорошие слова не всегда хорошие дела. Народ чаще верит хорошим словам, которые на деле превращаются в трагедию миллионов. Почему бог не вмешивается в глобальные процессы несущие неисчислимые бедствия миллионам людей? Неужели ему это безразлично? А может, он создал этот мир, что бы посмотреть, как сами люди распорядятся своей судьбой? Ведь наверняка на всем протяжении существования человека на земле были другие цивилизации, которые бесследно исчезли в глубине тысячелетий. Может быть, наблюдая за человечеством на протяжении определенного времени, бог или какой-то высший разум делает анализ развития той или иной цивилизации и от того удовлетворен или не удовлетворен он полученным результатом, зависит быть или не быть данной цивилизации? Вот отсюда «конец света», спасение десятка человек - мужчин и женщин для продолжения человеческого рода с последующим наблюдением за их развитием. И только при результате, удовлетворяющем бога (жизнь без войн, без всякого насилия над человеком и т.д.) наступит бесконечно счастливая жизнь на земле, которую люди назовут раем. Но количество шансов для людей не бесконечно и если люди не воспользуются одним из них, возможно, этим, тогда действительно может наступить конец света, который не будет иметь продолжения. Может поэтому бог в глобальных вопросах не вмешивается в дела людей, будь они даже самыми жестокими и не справедливыми?»

Лева издалека увидел мост, по которому ходил часовой, Лева, шел сменить его и подумал:

2004  - «Вот нафилософствовался, зато время быстро прошло»

- Ну, здравствуй - Сказал Лева, протягивая руку человеку, которого он сменял. Что нового?

- Да так, ничего. Скучное это дело, охранять. Ну, что я пошел? - спросил он.

- Да. Иди - ответил Лева, повернувшись к нему спиной и ступив на мост, медленно пошел по нему.

… Летняя ночь уже давно вступила в свои права. Небо было чистое, звезды ярко мерцали в бездонной вышине таинственной вселенной. Вокруг было тихо, только изредка под мостом слышался плеск гуляющей рыбы.

Прошло уже две недели, как Лева работая днем, ночью занимался охраной моста. С винтовкой на плече и двумя гранатами за поясом. Лева медленно прохаживался по охраняемому им мосту. Летняя ночная прохлада действовала освежающе. Прислушиваясь к этой тревожной тишине, все его существо было напряжено, и он внимательно вглядывался, привыкшими к темноте глазами, к кустам, примыкающим к самому мосту.

Изредка, где-то далеко, словно предвестник надвигающейся грозы, гремело, но Лева понимал, что это звуки приближающейся войны. Временами он отгонял от себя тревожные мысли, любуясь красотой звездного неба. Тогда в голове рождались нереальные, почти фантастические мысли:

- Может сюда война не придет? Фашистов остановят, и продлится мирная жизнь? Дай то Бог.

Вдалеке послышался тихий гул, похожий на жужжание пчелы. На фоне звездного неба появилась черная точка, по мере приближения которой можно было рассмотреть очертания самолета, плавно летящего в направлении райцентра. Вдруг самолет, как бы завис в воздухе, и от него стали падать вниз все увеличивающиеся точки. Лева увидел, как над каждой точкой раскрывался парашют, плавно опускающийся к земле.

- «Что делать? Надо как-то известить об этом». - Подумал Лева, но со стороны райцентра он услышал топот многочисленных ног и увидел, как к охраняемому им мосту бежит группа вооруженных людей с его отряда самообороны во главе с начальником милиции.

- Сброшен немецкий десант, нам необходимо его уничтожить - прокричал он на бегу. Вы пойдете с нами - махнув рукой - приказал он Леве. Лева пристроился к бегущим людям, стараясь бежать в такт  их бега. Отряд самообороны, в котором наряду с гражданскими лицами были милиционеры, с начала бежал полем, потом пошел кустарник, за которым не вдалеке чернел лес, на который опустился немецкий десант.

Пробирались по лесу бесшумно, прислушиваясь к малейшему шороху. Вдруг в стороне, в тишине леса, прозвучало несколько автоматных очередей и с высокой сосны, на голову Левы посыпались кусочки коры. Это бойцы самообороны обнаружили немецкий десант и вступили с ним в бой. Несколько часов длилась перестрелка, и десант был уничтожен. Одного диверсанта взяли в плен. Он оказался уроженцем этих мест, бежавшим в месте с родителями от революции  за границу и осевшими в Германии, где рьяно поклонялись фашистскому режиму.

Он со злобой и ненавистью посмотрел на окружавших его людей и со скрежетом в зубах выдавил:

- Сюда идет невиданная немецкая мощь, и мы наведем здесь свой порядок.

- Не дождешься, ублюдок. Как и тебя, мы всю фашистскую нечисть уничтожим - сказал начальник милиции. - А этого -

кивнул он на пленного - надо допросить, а там...

Так для Левы началась война.

 

глава  V

 

Дом Левы стоял в центре К.. У дома проходила дорога, проложенная из булыжника. Через дорогу находилась почта и парк. Булыжником была выложена дорога до окраины поселка, а дальше тянулась грунтовая дорога, соединяющая К. с небольшими городами, имеющими железные дороги, до которых было километров 30-40.

Жена Левы, Роза, нигде не работала. Дома ей хватало работы, с раннего утра до позднего вечера она хлопотала, ухаживая за пятью малолетними детьми,  плюс корова, куры, приусадебный участок. Это требовало не малых усилий и заботы. Женщина она была волевая, несколько своенравная, настойчивая и работящая. Она могла и делала все сама: и корову подоить, и курицу зарезать, и огород посеять, и ухаживать за ним. За внешней грубоватостью скрывалась неутоленное желание к порядку во всем. Привыкшая у своего отца к сытой жизни она тяжело переносила бедность в своей семье. Это ее сильно нервировало и превратило из тихой, покладистой девушки в  сварливую, вечно недовольную жизнью женщину. Со временем она научилась терпеливо переносить трудности жизни и по мере своих сил противостоять им.

… Стоял жаркий июльский день. Во дворе лениво прогуливались куры, громко кудахтая, разгребая землю.

Из сарая доносилось довольное похрюкивание поросенка, которое иногда заглушалось громким, заливистым пением петуха. Слышалось веселое щебетание ласточек, удобно устроивших себе гнездо над одним из окон дома.

Роза давно справилась по хозяйству, но привычка чем-то заниматься потянула ее на огород, посмотреть, как растет все посеянное. Не надо ли где-то прополоть или взрыхлить землю. Еще не совсем закончилось цветение картошки - на высокой ботве красовались цветочки с белыми лепестками. Под ботвой земля была влажной и прохладной. Помимо воли возникало желание лечь на эту землю, спрятаться под пушистой ботвой от зноя летнего дня, вдыхая аромат земли и зелени покрывшей огород от края до края.

Вдруг до ее ушей долетел непривычный шум. Она быстро вышла на улицу и увидела  невдалеке облако пыли, которое медленно приближалось. Вскоре стали видны фигуры наших солдат. Когда колона поравнялась с домом Розы, она увидала устало идущих солдат  покрытых пылью и мокрых от пота, в выцветших гимнастерках. Медленно двигались выкрашенные в зеленный цвет повозки, на которых лежали и сидели раненые солдаты. В колоне не было слышно разговоров, только топот ног, легкое поскрипывание колес да терпкий запах лошадиного пота, смешанного с придорожной пылью, внесли в этот небольшой сельский городок чувство тревоги, необычности и серьезности переживаемого времени.

С домов высыпали мужчины, женщины, дети. Все молча, с грустью смотрели на отступавших солдат с чувством того, что последняя надежда их спокойствия рушиться. У многих выступили слезы, будто прощались с самыми родными людьми. Женщины стали поить солдат, кто молоком, кто колодезной, холодной водой. Солдаты прошагавшие многие километры под жарким июльским солнцем пили жадно и долго. Напившись, они со слабой улыбкой благодарили и уходили под пожелания жителей скорей вернуться обратно живыми и здоровыми.

Роза быстро возвратилась в дом, достала из подполья холодное молоко, открыла окно и стала поить им, подходивших попить солдат. Вскоре напиться подошел очередной солдат. Он пил молоко медленно одновременно смотрел на Розу, а потом спросил по-еврейски:

- Скажите, пожалуйста, вы евреи?

- Конечно - ответила Роза.

- Что вы сидите здесь? Срочно уезжайте отсюда. Скоро немцы будут здесь. Они убивают евреев - это точно. Я из Польши, как только немцы заняли ее, они сразу стали убивать евреев. Я очень вам советую - спасайтесь пока еще не поздно.

Роза с тревогой выслушала солдата, поблагодарила его и сразу побежала на работу к Леве. Она бежала, что было сил и казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

Запыхавшаяся она буквально, ввалилась в кабинет Левы и, запинаясь, выпалила:

- Лева … сейчас я говорила с солдатом …, он из Польши … он говорит, что скоро немцы … будут здесь, и они убивают … евреев. Надо срочно уезжать отсюда.

- А откуда солдат знает это? - спросил присутствующий в кабинете начальник цеха Исроэл.

- Солдат говорит, что он еле успел удрать оттуда. Я думаю, что он говорит правду, зачем он будет врать?

- Я сейчас все выясню - вставая из-за стола, сказал Лева. Ты иди домой и жди меня там, я скоро приду -  проговорил Лева и вышел из кабинета.

Он быстрыми шагами направился в райисполком. Подходя к зданию райисполкома, он почувствовал безотчетное волнение. Зайдя в несколько кабинетов, он увидел в них полный разор: столы сдвинуты в беспорядке, шкафы раскрыты, на полу валяется много бумаг, не видно ни одного человека. Лева с сильно бьющимся сердцем бросился во двор. Там он увидел суетящихся людей. На двух бортовых машинах сидели женщины и дети. Возле одной из двух легковушек стояла группа мужчин, и оживленно о чем-то говорили. В одном из них Лева узнал председателя райисполкома. Лева подбежал к нему:

- Здравствуйте, - поздоровался он.

И обращаясь к председателю волнуясь, спросил:

2005     -Что это, Платон Ефимович?

Высокий, полноватый, добродушный, со смешливыми глазами он строго посмотрел на Леву и сказал:

- Обстановка быстро меняется и пока, к сожалению, не в нашу пользу. Немцы прорвали оборону и стремительно приближаются к К. Принято решение срочно выехать в район сосредоточения всему руководству района и активу с семьями.

- А как быть мне с моей семьей? - почти жалобно спросил Лева.

- Сейчас время хлебозаготовок и здесь много колхозников, которые приезжали сдавать хлеб. Ты, как внештатный начальник пожарной охраны, то есть работник МВД, имеешь право реквизировать любую повозку.  Доберись со своей семьей до района сосредоточения в лесу деревни Выдренка, которая находится в двадцати пяти километрах от К., и там примем решение, что делать дальше. Уезжай отсюда немедленно, немцы близко.

После этих слов он сел в одну из легковых машин и небольшая колонна, с работниками райисполкома со своими семьями, взревев двигателями и пустив клубы черного, едкого дыма, выехали со двора. Лева вышел на дорогу и несколько минут задумчиво смотрел вслед удаляющимся машинам. Потом повернулся и быстрым шагом поспешил домой. Дома, он увидел встревоженную жену и детей.

- Ну, что ты узнал? - спросила Роза.

- Да. Надо срочно отсюда уезжать. Собирай в дорогу детей, извести родственников об этом. Если кто хочет ехать с нами, пускай собираются в дорогу. А ты собери в дорогу самое необходимое, ничего лишнего не бери. Я пошел искать подводу - сказал Лева и вышел за дверь.

2006  -Моисей - сказала Роза, обращаясь к старшему сыну - беги к дедушке Борису, тете Соне, тете Саше, тете Маше и скажи им, чтобы срочно пришли к нам.

А сама Роза стала собираться в дорогу. Моисей быстро известил всех. К последней, к кому он пришел,  была тетя Саша. У нее было пятеро детей. Старший, сын служил на флоте, а четверо детей были при ней. Мужа забрали в армию в первые дни войны. Старшей дочери, Мане, было семнадцать лет, а самому младшему было одиннадцать.

- Тетя Саша - сказал с порога Моисей - скоро немцы придут в К.. Мы уезжаем, папа сказал, если хотите, то давайте уедем вместе. Дело в том, что немцы убивают евреев.

 Накануне тетя Саша поругалась с Левой и в ответ на предложение Моисея она ответила как всегда, немного заикаясь:

- Что бы я ехала... с этим ...об... манщиком. Этого... н-н-не-б-будет.

 Потом, немного подумав, сказала:

- Пусть он придет ко мне и извинится, тогда посмотрим.

- Тетя Саша сейчас не время считаться, давайте поедем вместе. – сказал Моисей.

- Я сказала, пусть он придет ко мне и извинится, тогда, может быть поеду. Я не пойду его просить, он у меня этого не дождется. Присутствующая при этом разговоре Маня умоляюще посмотрела на мать и сказала:

- Мама, давай поедем с ними. Сейчас многие уезжают, значит, наверное, так надо. Что нас ждет здесь?

Увидев в глазах матери решимость, не уступать, Маня со слезами на глазах попросила:

- Мамочка, тогда разреши мне одной поехать с ними.

2007  -Ты что? Что бы я тебя одну отпустила? Никогда. Еще неизвестно, где будет лучше

здесь или где-то там в неизвестности. Пусть едут, а мы остаемся.

Горько зарыдав, Маня упала на кровать, прикрыв руками мокрое от слез лицо.

Моисей тихо встал и вышел из дома.

Лева быстрым шагом пошел на поиски подводы. Он вышел на окраину К. и направился по полю в направлении льнозавода, где находились амбары по приему хлеба от колхозов и совхозов. Он прошел почти половину пути и увидел едущую ему навстречу повозку. Он остановился и стал ждать, когда она подъедет к нему.

- Добрый день. Откуда и куда едешь? - спросил Лева возницу.

- Тпрру - натянув вожжи, остановил тот лошадь. - Да я, хлеб сдавал, добрый человек - ответил он - а сейчас еду обратно домой, в деревню  Ясень. А почему ты этим интересуешься, наверное, у тебя есть какая-нибудь надобность?

2008   -Хлеб сдавать государству надо, главное, что бы оно ему попало в это тревожное время. Сам знаешь – война.

- Да-а, война, будь она не ладна. Горе, да и все.

- В общем, ходить вокруг да около мне не с руки, да и времени у меня нет - сказал Лева. Мне срочно нужна лошадь с повозкой. У меня есть документ об изъятии такого транспорта. Как ты на это смотришь - сказал Лева.

- Я человек маленький, если есть такой указ власти, что тут поделаешь? Давай документ и забирай - сказал мужик и взял в руки перевязанный холщовый мешочек,  собираясь слезть с повозки.

- Ты не спеши - сказал Лева. Вот тебе справка с отдела внутренних дел.

Мужик взял бумажку своими большими, потрескавшимися, крючковатыми руками, поднес ее ближе к глазам, а потом свернул ее, положил в карман и проговорил:

- Неграмотный я - с горьким сожалением сказал он.

- В общем, так, хозяин - сказал Лева, твоя деревня у меня как раз по пути - поедем в месте.

- И на том спасибо - сказал мужик и подвинулся, давая место Леве.

 Вскоре повозка стояла у дома Левы.

- А скоро поедем? Не мешало бы лошаденке дать отдохнуть, а то сам видишь какая она дохленькая.

- Поедем часа через два, так что можешь ее распрягать, сказал Лева, направляясь в дом.

Дома он застал всех родственников Розы, кроме Саши. От ее семьи была только Маня, с покрасневшими от слез глазами. Как пишут в протоколах собраний, на повестке дня стоял один вопрос - необходимость эвакуации. Роза с семьей и Соня высказались за эвакуацию. Остальные, в том числе и отец Розы – Борис, высказались против этого. Лева, после небольшой паузы, посмотрел на тестя, сказал:

-Папа, давайте поедем все вместе. Поедите вы, поедут все остальные. У вас кое-какие деньги есть, а с ними вы нигде не пропадете. Знайте это точные сведения - немцы убивают евреев.

Борис опустил голову, помолчал, как бы раздумывая, а потом сказал:

- Дети, вы можете поступать, как хотите. Я же никуда не поеду. Я помню первую мировую войну. Тогда тоже К. заняли немцы, и что? Они никого не трогали из евреев. Ты, Лева должен ехать. Ты активист. А я старый человек, сапожник, кому я нужен и куда я поеду. Здесь я родился и, бог даст, здесь я умру, когда придет мое время.

В это время на улице послышался нарастающий гул, от которого задрожали стены и стекла в окнах домов. Казалось еще немного и дом не выдержит и рухнет. Все сразу высыпали на улицу. По довольно широкой грунтовой улице окутанная пылью шла большая колона танков. Проходя мимо дома Левы, один из танков грозно урча, выехал из колоны и резко остановился возле дома Левы. Открылся люк танка и из него вылез и спрыгнул на землю высокий, стройный танкист и, улыбаясь, направился к Леве. Подходя ближе, он снял с головы шлем и Лева узнал в нем мужа своей сестры - Фаины - Козлова Валентина. Они крепко обнялись и стали быстро рассказывать друг другу последние события. Потом Валентин сказал:

- Лева я не знаю, что с моей семьей. Если вдруг встретишь Фаину, скажи, что видел меня, что я жив, здоров и передай ей мой продовольственный аттестат. Скажи, что я всегда помню ее и надеюсь на встречу с ней. Если ее не встретишь - аттестатом пользуйся сам. Ну, прощай - сказал он, они обнялись, и он быстро влез в танк, люк за ним закрылся и, взревев мотором, танк резко рванул с места, оставив после себя облако дыма с резким, неприятным запахом сгоревшего топлива.

… Роза торопливо собиралась в дорогу. Она положила в мешок самые, на ее взгляд, необходимые вещи, Собрала еду, не забыла взять с собой воду. Сестра Розы - Соня с детьми уже были здесь готовые в дорогу.

- Может все-таки, не надо вам ехать не известно куда. Здесь дом, родина. – сказал Борис.

- Нет, мы решили - едем.

Узлы погрузили на повозку. На нее же посадили и маленьких детей - Гришу и Маню. Лева с Розой зашли в дом и с болью в сердце смотрели на небогатую, но дорогую сердцу обстановку, напоминающую им о мирной жизни с которой они не по своей воле, должны расстаться. «Скоро ли вернемся обратно и вернемся ли вообще» - думал каждый из них. Хотя в душе, наперекор всему, теплилась надежда о скором возвращении и все, что сейчас происходит, им покажется потом страшным сном.

Лева осторожно закрыл за собой дверь, навесил на нее большой замок. На минуту они задержались у края приусадебного участка и, не скрывая вздоха, медленно вышли на улицу, к повозке, где вместе с родственниками их вышли провожать в неизвестность соседи. Все стояли молча, с грустными лицами, у некоторых женщин на глазах блестели скупые слезы.

Да, у Левы была собака, любимица детей. Собираясь ехать, решили взять ее с собой. Но как на грех ее в это время нигде  не было. Дети бросились ее искать, громко звать, но это не дало никаких результатов. Собака всегда бегала свободно, иногда пропадая на день - другой. Со слезами на глазах дети стояли вокруг повозки, вертя головами в разные стороны, надеясь увидеть свою любимицу, но она не появлялась.

Лева спрятал винтовку и две гранаты под сено на повозке, и все отъезжающие стали прощаться с провожающими. Послышался негромкий плач, пожелания хорошей дороги и скорого возвращения домой. Повозка, в которую была запряжена не видная из себя кобылка, медленно тронулась в путь.

Грохоча колесами по булыжной мостовой, повозка медленно удалялась от небольшой группы провожающих. За первым поворотом дороги исчез из вида родной дом и провожающие. В тревожном предчувствии неизвестности ожидавшей их, взрослые, молча с комком в горле и выступившими на глазах слезами покидали свой дом, родных, свою малую, но дорогую родину.

Вдали, как предвестник приближающейся беды, слышались раскаты канонады - неотвратимо приближался ураган войны.

 

 

глава  VI

 

Была вторая половина дня, когда Лева, со своей многочисленной оравой, выехал из К.

Настроение было отвратительным, все молча шли за повозкой, словно шли хоронить кого-то. В сущности, оно так и было. Они шли хоронить спокойную, мирную жизнь, не сбывшиеся надежды, да как покажет будущее, они хоронили своих родных ... Они осознавали и чувствовали неизбежные испытания, которые их ждут, будущее им виделось туманным и непредсказуемым. Дети, неосознанно радуясь путешествию в начале пути, позже притихли - тревога родителей стала передаваться им.

Лошаденка из-за всех сил тянула повозку, медленно шагая по грунтовой дороге, несмотря на то, что, на повозке сидел только мужик, который управлял лошадью трехлетний Гриша и четырехлетняя Маня. Кроме них, там лежало несколько узлов. Но все равно было заметно, что эта лошадь слабосильна и с трудом выполняет свою работу.

Солнце было еще довольно высоко, хотя и преодолело свой зенит. Редкие, пушистые белые облака медленно плыли по светло-голубому небу, словно совершая свой прощальный полет над мирной землей.

Повозка с уныло идущей за ней кучкой женщин и детей двигалась по узкой, протоптанной дороге, где с обеих сторон простиралось поле с еще не до конца убранным хлебом. Переспелые колосья уныло гнулись к земле и задумчиво качались под теплым, летним ветерком. Глядя поверх золотистого, качающегося моря спелых колосьев, вдали можно было увидеть ровную, темно-зеленую линию леса.

-Ну, благодарствую. Здесь я слезу, моя деревня рядом. Желаю хорошей дороги - сказал мужик, слезая с повозки.

Накинув на плечо тощий узелок, он свернул на чуть видневшуюся, среди колосистого поля, тропинку и пропал из виду.

Через некоторое время поле кончилось, и повозка медленно вползла, по бугристой, петляющей, в болотцах дороге, в лес. По обеим сторонам дороги, мимо повозки, проплывали густые кусты орешника, молодые, стройные березки, с весело трепетавшими на ветру листочками, словно приветствуя и одновременно прощаясь с проезжающими и проходившими мимо них людьми. Потом стали встречаться совсем небольшие елочки, и чем дальше люди углублялись в лес, ели становились все выше и выше, пока  не закрыли своими кудрявыми вершинами небо. Вскоре ели стали уступать место столетним соснам, с задумчиво покачивающимися на легком ветру головами. Опавшие с сосен иголки и шишки больно кололи босые ноги детей, и Лева разрешил им сесть на повозку.

Надо было торопиться, но лошаденка редко и с трудом бежала рысцой, чаще, как назло, шла, шагом помахивая хвостом отгоняя назойливых мух. По пути к месту сосредоточения Лева со своей семьей и семьей Сони старался не ехать через деревни, но иногда складывалось так, что миновать деревню никак было нельзя. Проезжая по деревне, Лева видел как люди с подозрительным любопытством, реже с сочувствием смотрели на проезжающих - кто, стоя на улице, кто, выглядывая с подслеповатого окна, с наполовину ушедшим в землю домиком. Хотелось скорее проехать деревню и не испытывать на себе постороннего взгляда. Но все усилия заставить лошадь ускорить шаг ни к чему не приводили. Повозка, медленно двигаясь, проезжала деревню под облегченный вздох Левы, оставляя после себя небольшое облачко пыли.

Несмотря на то, что до места было всего  двадцать пять километров, а в дороге они были всего несколько часов все, но особенно дети, устали - сказывалось необычность ситуации, в которой они оказались, тяжелое психологическое состояние, тревога о будущем.

Наконец Лева увидел трубу котельной спирт завода и облегченно вздохнул. За спирт заводом был лес, в котором было приказано собраться.

- Так, подъезжаем. Все садитесь на повозку - сказал Лева.

 Он легко вскочил на нее, взяв вожжи в руки, сильно дернул их и, присвистнув, проговорил:

- Н-но, милая.

Лошадь, нехотя перебирая ногами, побежала трусцой, как бы чувствуя конец пути. Проехав спирт завод, Лева повернул в сторону леса и вскоре въехал в него. Проехав с километр, он увидел небольшую поляну, на которой стояло много повозок и несколько автомашин.

Лева подъехал к краю поляны  и остановил лошадь между двумя большими соснами. Все слезли с повозки и стали осматриваться вокруг. Лева распряг лошадь, положил ей сена и, попив воды, пошел искать руководство района. Вскоре он увидел небольшую группу людей стоявших возле небольшого, грубо сработанного столика. Подойдя, ближе  он услышал слова начальника милиции:

- Надо выяснить обстановку в К. позвонить и узнать как там дела. И еще я предлагаю мужчинам, прибывшим сюда со своей семьей дать разрешение проводить семью до железнодорожной станции, это у них займет два-три дня посадить их на поезд и прибыть в район  населенного пункта Ч.

- А, Лева - поприветствовал он - Вот ты и кстати. Давай со Степаном - показал он на начальника почты - сходите в сельский Совет, позвоните в К. и узнайте, что там и как?

 Солнце зашло за горизонт и на улице стало смеркаться. Лева и Степан быстрым шагом направились в местный сельский Совет, где был телефон. В лесу было  тихо. Где-то далеко был слышен с большими перерывами голос кукушки, как бы с трудом выдавливающей из себя «ку – ку» от которых на душе становилось грустно.

Испуганная кем-то сорока истерически прострекотала, и громка хлопая крыльями, улетела прочь. Впереди, высоко на сосне Лева увидел белку,  беззаботно прыгающую с ветки на ветку. Ничто вокруг не напоминало о войне.

Придя в сельский Совет, они застали там одного председателя, который сидел за столом небольшой комнаты и просматривал бумаги, большинство из которых он здесь же рвал. Их на столе и полу валялось много. В большом металлическом тазу догорали  бумаги, издавая едкий запах.

- Что слышно нового? - спросил Степан у председателя

- Заканчиваю уничтожение бумаг и ухожу в партизанский отряд - сказал он.

 А потом как бы догадываясь о цели прихода гостей, добавил:

- А что происходит в К., не знаю.

Лева снял телефонную трубку, набрал коммутатор телефонной станции К.

- Алло, это К. - прокричал он утвердительно - вопросительно. В ответ, после нескольких длинных гудков он услышал:

- Цурюк, фарфлюхтер швайн.

Лева бросил трубку и с волнением, сдавленным голосом проговорил:

- В К. уже немцы.

«В К. уже немцы, в К. уже немцы», стучало в висках. Лева и Степан бежали, что было сил, надо было поскорее доложить об этом, не укладывающемся в голове известии руководству района, к сожалению, пока бывшему. На улице уже было темно и дороги почти не было видно. Глаза еле различали, встающие на их пути деревья.

- В К. немцы - это известие потрясло всех.

Расстояние до К. было, как известно двадцать пять километров, которое немцы при их желании могут на мотоциклах преодолеть за тридцать - сорок минут.

Послышались команды, строится. Мужчины, которые прибыли сюда с семьями спешно стали запрягать лошадей. Кто приехал на машинах, усаживали своих детей и жен, и машины урча и переваливаясь на неровностях лесной дороги, освещая бледными фарами ночной, настороженный лес, тихо разворачивались на накатанную дорогу и скрывались за недалеким, лесным поворотом.

- Роза, где дети? Это касается и тебя, Соня. - Быстро все на повозку, срочно уезжаем.

Лева быстро запряг лошадь, взял ее под уздцы и потянул вперед. Но оси колес, как назло, упирались в деревья, между которыми стояла повозка и не давала выехать ей с неожиданного плена.

- Моисей - позвал Лева старшего сына, ты возьми лошадей под уздцы, а я приподниму телегу. На помощь к отцу пришли младшие сыновья, Матвей и Яша. Общими усилиями они освободили телегу, и быстро севши на нее, поехали. Все сидели тихо, плотно прижавшись, друг к другу, напряженно вглядываясь в путающую темноту ночи. Немного отдохнувшая лошаденка, подбадриваемая хлыстом, трусцой побежала по узкой, лесной дороге.

 

 

глава VII

           

Толпы людей, слившихся в одну унылую массу, двигались по широкой грунтовой дороге. Пыль, поднятая сотнями ног,  заслоняла солнце и превращала всё, что двигалось, в кашляющих и чихающих  созданий.

            Где-то далеко, сзади колоны, послышался надрывный гул работающего трактора, по мере приближения которого звук становился все громче. Вскоре можно было рассмотреть и трактор, и огромные сани скользящие по земле, на которых сидели люди. Трактор приближался довольно быстро, и спустя несколько минут он догнал колонну и начал ее объезжать. Когда сани поравнялись с Левой, он вдруг встрепенулся и закричал, стараясь перекричать шум трактора:

- Папа, Фаня, Соня...

 Сидящие на санях люди обернулись и с радостными восклицаниями, встав на санях во весь рост, стали махать руками и дружно кричать трактористу, что бы он остановил трактор. Трактор, громче обычного заурчав, остановился. На санях были сестры Левы. Они повскакали с саней и бросились навстречу Леве, бежавшему к ним. Со слезами на глазах они обнялись и наперебой стали расспрашивать друг друга о здоровье, о родственниках, о последних событиях.… Все очень спешили, но Лева бросив взгляд на сани, с надеждой спросил:

- Там папа?

- Да. Он очень болен. Нам бы довести его живым до места.

- Что же вы мне сразу не сказали, что папа здесь - прокричал Лева и бегом бросился к саням.

- Папа, здравствуй - склонившись над отцом и поцеловав его в заросшую щетиной щеку - сказал Лева.

- Здравствуй, Лева - слабо улыбнувшись, ответил Гирш - так звали отца Левы.

- Как ты себя чувствуешь, папа?

- Не очень хорошо, но, даст бог, поправлюсь. А как твои дела?

- Тоже эвакуируемся. Там дети, Роза и ее сестра с детьми. Папа держись. Даст Бог, свидимся - сказал Лева. Он еще раз склонился над отцом, они поцеловались. Пожав на прощанье обессиленную руку отца Лева заспешил к сестрам.

- Фаня - сказал Лева - к нам в К. заехал по пути на фронт, точнее сказать отступал, Валентин. Он передал для тебя свой продовольственный аттестат. Сказал, что скучает и надеется на встречу.

- Вот возьми. Берегите папу - дрогнувшим голосом проговорил он.

Лева понимал, что в тех условиях в которых они все находились, все зависело не от них - можно было только уповать на бога. Пожелав друг другу счастливой дороги, с тяжелым сердцем они разъехались.

Вскоре дорога повернула на право и пошла по дну глубокого оврага, образуя из идущих и едущих людей своеобразную, живую реку.

Люди шли твердо не зная куда идут, когда закончится эта бесконечная дорога. В душе у каждого было одно желание - поскорее и дальше уйти от быстро приближающегося врага, надежда, что удастся выжить, сберечь детей и дожить до счастливого дня возвращения домой.

Люди двигались медленно. Кто пешком - согнувшись под тяжестью небогатого скарба сложенного в мешки, кто толкал перед собой тележку, с доверху нагруженными узлами, а кто впрягшись в более крупную тележку, согнувшись до самой земли, кряхтя, с трудом тянул ее за собой. В этой широкой и шумной человеческой реке, медленно двигались грузовые машины, на которых сидели женщины, дети и старики. Здесь же двигались повозки с нагруженными узлами, на которых сидели дети. Некоторые повозки были запряжены коровами. Всюду слышался детский плач, крики раздраженных мужчин и женщин.

- Еся. Почему ты забыл взять с собой своего медведя? - раздраженно спрашивала женщина плачущего ребенка. Ну, конечно, я еще должна думать и про твои игрушки. В этой неразберихе я даже забыла взять с собой свой любимый халат и босоножки, на которые всегда мне завидовала Хана, эта завидущая соседка, дай бог ей здоровье. Она не поехала и не переносит этих мучений какие переношу я.

- Папа, где твое лекарство? - кричала женщина с выбившимися из-под косынки волосами.

- У меня все хорошо, я уже два раза ходил под кустик - отвечал старик с седой, кудрявой головой, с впавшими, отливающими желтизной щеками.

- Я за тебя очень рада. За то я даже не помню, когда я это делала...

- Ты же ничего не ешь, поэтому...

Лева идя рядом с повозкой и держа в руках вожжи слушал эту, почти мирную  болтовню на минуту, забылся. Его повозка, во всей этой массе людей, животных, машин, была последней.

Ни кем сзади не поторапливаемый Лева не подстегивал лошадку.

- Соломон, а Соломон ты меня слышишь? - несколько натужно проговорила старушка, рядом идущему с палочкой и с наброшенным на сутулые плечи клетчатым платком, старику.

- Рива, я тебя очень хорошо слышу. Что ты хочешь?

- Я вспомнила нашу коровку Маруську. Ты помнишь, какое у нее было молоко? Такого молока ни у кого в округе не было. А как она лизала мне лицо, перед тем как я ее должна была доить? Что там с ней? Что с курами? Соломон, а Соломон? Я хочу обратно домой, я устала.

- Ривочка, ну потерпи немного. Фронт, я так думаю, скоро пойдет в обратную сторону - он взмахнул, словно командующий войсками отдающий приказ, палкой в обратную сторону - и пойдем домой. А пока, что делать, надо идти.

 У Левы защемило в груди - он вспомнил дом, нехитрое хозяйство. А дети услышав разговор стариков стали канючить:

- А где сейчас наша Мирта? Бедная, она прибежала домой, а нас нет. Наверное будет скулить, это по-собачьи плакать, а потом умрет от тоски. Бедная наша собачка...

Вдруг вдалеке послышался гул самолета, который с каждой минутой становился все громче. Вскоре все увидели низко летящий самолет с черными крестами на крыльях. Несколько раз он пролетал над колонной, как бы изучая ее, потом взревев моторами взмыл высоко в небо и скрылся в голубой дымк неба.

Все вздохнув с облегчением двинулись дальше. Прошло совсем немного времени как вдалеке послышался все нарастающий гул летящих самолетов.

Неожиданно со стороны солнца, один за одним стали вылетать, на бреющем полете, с невыносимым воем самолеты с черными крестами. 0т них отделялись, со страшным свистом, черные точки и летели к земле. Прозвучали взрывы, подняв вверх огромные массы земли. Земля содрогнулась и застонала. Бомбы падали, то впереди колоны, то в стороне от нее. Люди в панике стали разбегаться, карабкаться из оврага вверх.

Самолеты зашли на второй заход и бомбы стали рваться на склонах оврага, поражая своими осколками убегающих и ползущих по склону оврага людей.

Раздались душераздирающие крики раненых, дикое ржание взбесившихся от страха лошадей.

Немного в стороне лежала лошадь с оторванной задней ногой. Из места где была нога струей била кровь, а лошадь дико вращая, почти вылезшими из орбит глазами, храпела пытаясь встать.

С краю колонны шел старик и вел на веревке корову. Упавшая прямо возле него  бомба в одну секунду превратила место, где был старик с коровой, в огромную воронку, с которой шел дым, а комья земли перемешанные с окровавленными кусками мяса обрушились на головы людей.

Взрывом отбросило женщину с ребенком-девочкой лет трех, на вершину оврага. Поднявшись и отряхнув от себя комья земли, женщина увидела лежащую невдалеке мертвую дочь. Обезумев от горя, женщина стала рвать на голове волосы, причитая горько рыдать. Потом пошатываясь, с растрепанными волосами, с широко раскрытыми от ужаса глазами, воздела к небу руки и под гул, продолжающих бомбить самолетов прокричала:

- Господи, за что? 3а что ты позволил убить это невинное существо? Убийцы! Будьте прокляты!

И упала на мертвое тельце, содрогаясь от душивших ее рыданий.

Осколком убило Соломона, который лежал в неестественной позе, поджав ноги, между которыми он держал свою неизменную трость. Со стороны казалось, что он прилег на минутку отдохнуть. Бедная, старая Рива, скорбно сидела над телом мужа, беззвучно плакала, покачиваясь из стороны в сторону.

Несколько женщин подошли к ней и стали успокаивать ее, но она ослепшая и оглохшая от горя продолжала покачиваться, только подняла голову и укоризненно посмотрела на них.

Тем временем, отбомбившись, самолеты улетели, оставив после себя сотни убитых и раненных, перевернутые и горящие машины и повозки, стоны раненых, рыдания оставшихся в живых, были слышны далеко.

Едкий дым покрыл место трагедии, закрыл солнце и медленно стелился по опалённой смертью земле.

Лева, как только услышал гул самолетов, взял лошадь под уздцы, развернул ее в обратную сторону и закричал стараясь перекричать нарастающий гул:

2009   -Все бегом за повозкой, пока самолеты не налетели.

Таща за собой лошадь, Лева бежал не чувствуя ног, за ним бежали дети, Роза и Соня. Позади они услышали разрывы бомб. В голове у Левы сверлила одна единственная мысль – «Подальше убежать от этого страшного места, спасти детей и себя»…

Лошадка испугавшись рева самолетов и взрывов бомб, с неприсущей ей резвостью, рванула вперед так быстро, что Лева еле успевал бежать, а дети и женщины даже немного отстали. Отъехав от места бомбежки с полкилометра, Лева свернул на дорогу, которая вела в видневшийся невдалеке лес и пустил лошадь шагом. Вскоре повозка, тихо поскрипывая, въехала в лес. В лесу было тихо, только вдалеке слышался рев самолетов, глухие звуки взрывающихся бомб. Не останавливаясь, они все дальше и дальше углублялись в лес. Лева хорошо знал эти места. В свое время он, по делам работы, исходил их вдоль и поперек.

- Сейчас проедем лесом километров пять и приедем в деревню Ясенка - сказал Лева. Там в колхозе работает хорошая моя знакомая, душевная женщина Дуся. Надо с ней поговорить, чтобы она помогла поменять лошадь и повозку. Эта лошадь слабая и повозка вся скрипит, того и жди вот- вот развалится. Дорога, как видно, предстоит долгая. Теперь на железнодорожную станцию уже не попасть, придется сделать большой круг и объехать К. стороной, там уже  немцы. После этого будем все время ехать на восток.

Вдруг сзади они услышали жалобное поскуливание и громкий лай собаки. Все обернулись и увидели Мирту, свою собаку.

А она радостно повизгивая и высоко подпрыгивая пыталась лизнуть каждого в лицо.

- Ах ты, хорошая. Как ты нас нашла? Ну, молодец! Удивительная собака - Раздавались голоса довольных детей.

Дети обступили собаку и каждый старался погладить ее приговаривая: «умница», «хорошая», а она в ответ лизала руки, крутясь на месте как юла.

Наконец лес кончился и глазам невольных путешественников открылась волшебной красоты картина. На сколько охватывал глаз, с обеих сторон укатанной колеи дороги, высоким стройным лесом стояли подсолнухи с чуть наклоненными желто-черными дисками и бахромой желтых лепестков. Глядя поверх этой красоты, на фоне голубого неба и видневшейся вдали деревни, на весело чирикающих воробьев, резко взлетающих вверх с поверхностей желто-черных кругов подсолнухов, на паривших высоко в небе жаворонков, не верилось, что идет война, что какой-то час полтора назад они чудом спаслись и не стали жертвами этой чудовищной бойни.

Яша, Матвей, Моисей и другие дети бросились к подсолнухам и наклоняя их ствол к земле, откручивали диски подсолнухов, на которых виднелись ровные ряды спелых семечек. Повозка давно скрылась из виду, а дети продолжали увлеченно рвать подсолнухи, на какое-то время забыв о войне.

- Дети, где вы? - Услышали они тревожно - требовательный голос Розы. Быстро сюда. Вы что, забыли, где мы находимся?

Дети бросились догонять повозку, неся в руках по открученной «голове» подсолнуха.

Повозка, с медленно бредущими за ней уставшими людьми, въехала на окраину деревни. В деревне было тихо и пустынно. Возле некоторых домов копошились куры, возле довольно большой лужи блестевшей по среди деревенской дороги, довольно повизгивали поросята, изредка копая землю своим чутким пятачком. У колодца старая женщина, охая и кряхтя медленно перебирала, не по-женски жилистыми руками, скользкую от времени жердь тяжелого «журавля». С шумом ударилось деревянное ведро о поверхность воды и наполненное доверху медленно стало подниматься вверх, временами выплескивая часть воды в темный проем колодца.

Лева остановил лошадь возле колодца, подошел к женщине.

- Здравствуй бабушка. Давай я тебе помогу - и он сноровисто вытащил наполненное водой ведро, поставил его на мокрый и темный сруб колодца и вылил воду в подставленное женщиной ведро. Вода, под лучами заходящего солнца переливалась разными красками и издавала своеобразный запах влажной свежести. Лева машинально облизал пересохшие губы.

- Спасибо, соколик - сказала она и посмотрев ему прямо в глаза приветливо улыбнулась, блеснув довольно белыми зубами.

- Куда и откуда едите, коли не секрет. Мабуть от немца убегаете. И правильно делаете. Чужеземец, супостат. Что он у нас потерял, ему мало земли? Запомни слова старой, безграмотной бабы: ни почем ему не покорить наш народ, тут он и в нашу землю ляжет. Вот так то, - она зло прищурила глаза.

- Бабушка, а скажи, где живет бригадир вашего колхоза Дуся?

Она покрутила головой и показав рукой на дом, стоящий напротив через  дорогу, переспросила:

- Дуська, что ль? Да вот тут она и живет.

Она ловко подцепила рукой ведро и быстрым шагом пошла домой.

- Спасибо - сказал Лева и  перебирая руками пустил пустое ведро в темноту колодца. Послышался удар ведра о воду и плеск воды наполняющей ведро. Поднатужившись Лева вытащил ведро и позвал:

- Дети идите, пейте воду .

Все бросились к колодцу и припав губами к ведру стали жадно, по очереди, пить.

- Моисей - сказал Лева, обращаясь к старшему сыну. Принеси ведро, надо напоить лошадь.

Напоив лошадь, Лева отпустил у нее подпругу, подвел ее к глухому высокому забору.

Над забором висели ветви яблони с большими яблоками, антоновками, издающими приятный запах.

После этого Лева подошел к колодцу, взял в руки влажное, чуть холодное, деревянное ведру, припал к его краю и долго пил воду приятно причмокивая. Напившись, тыльной стороной руки вытер губы и направился к дому, где жила его знакомая.

Открыв калитку он осторожно выглянул во двор, опасаясь собаки, но во дворе было тихо. Только серая кошка сидела у закрытой двери дома, и не обращая внимания на Леву лизала лапку, после чего терла ею мордочку, прикрыв от удовольствия глаза.

Лева подошел к двери и осторожно постучал. Никто не ответил. Он потянул на себя дверь и вошел в дом.

- Дуся - позвал он.

 Но никто ему не ответил. Дома никого не было. Он вышел во двор и подойдя к ограде, отделявшей двор от приусадебного участка, прокричал:

- ДУ-У-С-Я-Я... Д-У-У-С-Я-Я...

- Кто там - прокричал женский голос в ответ и Лева увидел не вдалеке  распрямившуюся женскую фигуру, которая поправляла косынку. Лева пошел ей навстречу и узнал в ней Дусю. Руки Дуси были в земле, а возле нее стояла корзина до верху наполненная картошкой.

- Дуся, это я, Лёва - сказал он с радостной интонацией в голосе. Женщина подошла ближе пристально, всматриваясь в давно не бритое лицо Левы и не узнавая его.

- Дуся, ты что, не узнаешь меня - несколько растерянно проговорил Лева. На мгновение ее лицо разгладилось и улыбнувшись она сказала:

- Лёва, здравствуй. В начале я тебя совсем не узнала, ты так изменился, борода да и вообще... Рада тебя видеть, какими судьбами?

 Потом чуть помолчав сказала:

2010      -Пойдем в дом, там все и расскажешь.

Она хотела взять корзину с картошкой, но Лева предупредительно не дал ей это сделать, он взял корзину, и они вошли в дом.

- Сейчас я соберу на стол, тогда и поговорим - заторопилась гостеприимная хозяйка, но Лева ее остановил:

- К сожалению не время Дуся.

Лёва рассказал ей о последних событиях и попросил её помочь поменять свою лошадь на более резвую.

- Лева ты знаешь, что я тебе в этом никогда бы не отказала, но это решаю не я. К лошадям я никакого отношения не имею, этим занимается только председатель колхоза. Сегодня воскресенье и председатель должен быть дома. Сейчас я тебя отведу к нему.

Выйдя на улицу, Лева подошел к повозке и из-под сена достал винтовку и вскинул ее на плечо.

Подходя ближе к дому председателя Лева услышал, что играет патефон. На открытом окне председателя стоял патефон и из него на всю улицу звучала бравурная музыка. У открытого окна сидел мужчина с неестественно красным лицом.

Дуся и Лёва вошли в дом.

- Здравствуйте, хозяева - поздоровался Лева.

 Хозяйка возившаяся у горевшей печки, чуть повернула голову в сторону вошедших и ничего не ответила. По дому бегали босоногие дети мал-мала меньше. Хозяин, сидевший у открытого окна, а это был он, ответил на приветствие, и не вставая с табурета не твердым языком спросил:

- Что тебе... Дуська... надо? Сегодня выходной день - сказал он и пьяно опустил голову.

- А я, может, по-соседски к тебе пришла. Что нельзя?

- И охота тебе по гостям бегать, вон ...работы... по дому сколько.

- Вижу, вижу как ты работаешь... над бутылкой. С какой такой радости? Музыка...

- Это не твоего ума дело. Ты мужика ...своего учи…

- Ну, ладно - примирительно сказала Дуся - с тобой и пошутить нельзя. Дело есть, Иван Васильевич.

И она рассказала суть дела и от себя добавила:

- Иван Васильевич, надо ему помочь. Я его давно знаю, хороший человек.

Иван Васильевич пьяно уставился в пол, потом поднял глаза на Лёву и чуть растягивая слова не твердо сказал:

- Это самое... добро это, колхозное... я... не имею права его раздавать... кому попало.

Он встал, и пошатываясь пошел к столу и отодвинув от стола стул не твердо опустился на него, стараясь принять деловой вид, поджал нижнюю губу.

Среднего роста, худощавый, с редкими волосами на облысевшей голове, с расстегнутым воротником рубашки, с красным, потным лицом он казался довольным жизнью человеком, человеком которого даже известие о начале войны не вывело из равновесия.

- Сейчас идет война и при такой бездеятельности все может попасть врагу. Если вы так печётесь о колхозе, почему не эвакуируете скот, почему спокойно сидите дома, пьянствуете, слушаете музыку и ведете себя так, как будто ничего не произошло. Еще четыре дня назад немцы уже заняли К. …. Через несколько дней немцы могут быть здесь. Мне бы не хотелось так думать, но может вы ждете их прихода?

- Вы не имеете ...права так говорить. А лошадь я не дам... пока я здесь... хозяин.

- Я не прошу у вас дать мне лошадь, а прошу ее поменять - выходя из себя сказал Лева.

- Хорошо - сдался председатель - я сейчас напишу записку заведующему конефермой.

 - Я прощу вас пойти со мной - попросил Лева - где я буду искать заведующего конефермой?

2011      -Я...не пойду - зло проговорил председатель.

Слишком много времени было потеряно на это и Лева понимал, что он не имеет права  рисковать жизнью двух семей, своей и семьей Сони, когда немцы идут буквально по пятам.

- А ну, одевайся и пошли со мной - сказал Лева переходя на «ты» и снимая с плеча винтовку.

 Внутри у него все бушевало, кровь прилила к голове, он весь напрягся. Жена председателя увидев такое заплакала и закричала на мужа:

- Ванечка, иди, поменяй ему лошадь. Колхоз от этого ничего не теряет. И правда, немцы придут не спрашивая все заберут. Сделай человеку добро, ты и его пойми. Что ему бедному, в таком положении делать?

Увидев, что дело принимает такой оборот или прислушался к словам жены, но он вдруг проговорил:

- Погорячились и хватит. Пошли.

Лева сказал своим обождать, а сам с Дусей и председателем поехал на конеферму.

Приехав на конеферму председатель сказал сторожу:

- А ну, Силыч, открывай ворота посмотрим, как лошади.

Силыч, маленького роста, щуплый человечек с двустволкой за плечами, просеменил к воротам и гремя запорами стал открывать их, приговаривая:

- Штой-та, Василич, нет тебе покоя и в воскресный день, хлопотливая твоя душа. Лошадь она и напоена и накормлена, отдыхает, и не любит когда ее по пустякам тревожат.

- Не ворчи, Силыч, так надо.

Они вошли в длинный сарай по обе стороны, которого, в специально отгороженных отсеках, стояли лошади. Услышав скрип, открывающихся ворот несколько лошадей призывно заржали, громко стуча, от нетерпения, копытами.

Председатель медленно пошел вдоль сарая и остановившись возле одной из лошадей сказал обращаясь к Леве:

2012   -Вот ее и берите.

Лева зашел в стойло, погладил лошадь по крупу. Подойдя к голове лошади он обнял ее одной рукой, другой потрепал гриву между ушами и выйдя сказал:

- Эта лошадь не лучше моей. Я возьму вот этого жеребца.

Он направился в стойло напротив, где беспокойно топтался жеребец. Одев хомут и уздечку он вывел его во двор. За Лёвой поспешил председатель:

- Нет, нет, этого жеребца я дать не могу, бери то, что я предложил.

 Лёва зло посмотрел на председателя и сказал:

- У меня дальняя дорога и я возьму эту лошадь.

 И посмотрев на стоящую у забора добротную, на железном ходу, повозку проговорил:

- И эту повозку.

Он запряг жеребца, подложил на повозку сена, потом подошел к лошади, на которой проделал путь до этой деревни, поцеловал ее в морду, посмотрел на председателя и Дусю и сказал:

- Спасибо Вам, что выручили в это тревожное время.

 И обращаясь к Дусе сказал:

- Может еще свидимся. Не поминай лихом - он ловко вскочил на повозку, и слегка дернув за вожжи, выехал со двора конефермы.

Перегрузив свои небогатые вещи на телегу, и посадив на нее всех, Лёва тронулся дальше в путь. Жеребец сразу побежал рысцой, обмахиваясь пушистым хвостом.

Телега, на которой сидело одиннадцать человек, взрослых и детей, мягко подпрыгивала на неровностях грунтовой дороги деревенской улицы. Вскоре деревня осталась позади и вновь потянулась бесконечная дорога в неизвестность...

 

глава  VIII

 

Прошло более двух недель, как война согнала с родных мест наших скитальцев. Ночь они часто коротали то в лесу, то в стогу сена. Время отпущенное на сон было коротким, тревожным - примерно с полуночи до пяти - шести часов утра. К утру становилось прохладно и дети, что- бы как-то согреться прижимались друг к другу. Все остальное время, не останавливаясь, где шагом, где мелкой трусцой, двигалась лошадь управляемая измученной рукой Левы. От недоедания, но больше от недосыпания и большого психологического напряжения, Лёва чувствовал смертельную усталость. На и так худом лице, еще больше обострились скулы, покрасневшие глаза и давно обросшее щетиной лицо, придавали ему вид человека прошедшего через большие душевные переживания.

Кроме четырехлетней дочери Сони, Мани и трехлетнего сына Левы – Гриши, которые все время ехали на повозке, остальные часто шли пешком, пока не чувствовали как гудят уставшие от долгой ходьбы ноги. Тогда делали небольшие остановки или садились, что было чаще, на повозку, что бы уехать подальше. Каждый день и ночь были похожи друг на друга. Время потеряло для них какие-то ориентиры, все слилось в единую, бесконечную и необходимую потребность двигаться вперед, не зная чем, и когда это кончится. Лёва, направлял это движение, твердо не знал куда он едет, но интуиция и какая-то сверхъестественная сила придавали ему уверенность, что он едет в правильном направлении. Только однажды, руки измученного Левы повернули лошадь на перекрестке дорог, как потом оказалось, не в ту сторону. Проехав несколько километров, в выбранном Левой направлении, на счастье, на их пути встретились мужчина и женщина. Они остановились и спросили, глядя на измученные лица детей:

- Вы евреи - утвердительно сказали они. Вы не туда едете. Эта дорога на Новадуб, а там уже немцы. Поворачивайте обратно и на перекрестке поверните на право. Мы слышали, что немцы плохо относятся к евреям и пусть Господь оберегает вас в пути.

Видя некоторые сомнения Левы в правдивости их слов, женщина перекрестилась и сказала:

- Да неужели мы нелюди какие, чтоб взять на душу тяжкий грех и послать вас на погибель. Истинную правду говорим, как перед богом - и женщина, а за ней мужчина перекрестились. После этих слов Лёва решил довериться этому совету и повернул лошадь в указанное направление.

… Позже, когда прошли годы, они узнали, что все кто поехал в сторону Новодуба погибли. Все годы Лёва и его семья и семья Сони были благодарны этим людям, фактически спасших их от неминуемой гибели.

В один из дней, проехав небольшую деревню, они оказались в поле. С одной стороны узкой дороги росла кукуруза, с другой - несколько мужчин косами скашивали рожь. Увидев повозку с бредущими за ней детьми и женщинами, они несколько минут наблюдали за этой невеселой процессией, а потом, перебросившись несколькими словами между собой, угрожающе с криками бросились бежать к повозке:

- А ну, жиды, стой. Счас мы почистим ваш загашник.

Увидев это, Лёва быстро достал винтовку и передернул затвор. Разгоряченные мужики остановились, как вкопанные и зло ругаясь, нехотя поплелись обратно.

Все испугались такому обороту дела и Лёва приказал всем сесть на повозку, сильно дернул за вожжи и жеребец побежал крупной рысью, унося наших скитальцев подальше от этих злых людей. Направляя бег лошади Лёва долго не мог успокоиться, у него внутри все клокотало от негодования.

«Откуда берутся такие подонки? Да, бытует такое, глубоко ошибочное мнение - если еврей, то он богат, у него есть золото, много драгоценностей и т.д.. Но только ли это было причиной их внезапного взрыва враждебности? Ведь сколько веков мы живем рядом и в большинстве случаев живем дружно и им хорошо должно быть известно, что евреи живут ни чуть не лучше остальных, а в ряде случаев, хуже. Как глубоко сидит у некоторых людей ничем не обоснованная зависть и ненависть. Почему? - НЕ ЗНАЮ», вслух зло проговорил Лева.

- Что ты сказал? - спросила Роза.

- Да так, это я про себя - ответил Лева.

- «Получается, что бояться надо не только немцев, но и лихих людей, вчера еще наших, а сегодня показывающих свое истинное лицо, до времени прятавших его под маской порядочного обывателя. Нет, их надо остерегаться еще больше чем немцев, потому, что от немца известно что ждать, а нашего - поди рассмотри, что за человек, что у него на уме, какую подлость он готов тебе преподнести в следующую минуту. Надо быть осторожным» - заключил про себя Лёва, настороженно посмотрев вперед, на узкую, петляющую, лесную дорогу.

- Лёва - окликнула его жена - я знаешь, что подумала? Надо, наверное выбросить золотые сережки, доставшиеся мне от матери и золотое обручальное кольцо. Не до украшений теперь. Главное спасти свои жизни. Видел, как эти бандиты с косами бросились к нам. Они думали, что мы везем с собой золото. Что- б у них было столько здоровья, сколько у нас золота. Такие звери оторвут сережки вместе с ушами и не дрогнут.

- Делай как хочешь - ответил Лёва устало, посмотрев на серое небо, откуда моросил дождь.

Роза решительно сняла с ушей сережки и бросила каждую из них, в противоположные стороны от дороги. Кольцо с пальца никак не снималось и когда наконец оно слезло с раскрасневшегося пальца, Роза долго держала его в руках, как бы не желая с ним расстаться, потом проговорив вслух поговорку Лёвы – «сгорела хата, пусть и клопы горят», решительно бросила кольцо в высокую, влажную от дождя траву хмурого леса.

...Был август месяц. Частые моросящие дожди, сильно затруднили, и так не легкую жизнь этих людей. Маню иГришу, постоянно сидящих на повозке, накрывали одеялом, которое спустя какое-то время становилось мокрым. Остальные медленно бредя за повозкой накрывали головы чем попало, кто пиджаком, кто одеялом - вдвоем держась за его края. Лёва, управлявший лошадью, подставлял ни чем не прикрытую голову дождю и вел себя так, как будто никакого дождя нет. Вода капала у него с носа, подбородка и только время от времени Лёва рукой вытирал лицо.

День клонился к вечеру. Кругом было сыро, сумрачно и неприветливо. Небо было покрыто низкими, серыми тучами.

Все промокли, что называется, до костей.

- Надо переночевать в какой – ни будь деревне. Может к утру дождь пройдет, да и устали мы смертельно. Поспать несколько часов будет нам полезно и детей согреем в какой ни будь хате - сказала Роза.

Вскоре на опушке леса они увидели одинокий домик. На дорогу смотрело одно, маленькое, подслеповатое окно. С другой стороны были видны два окна, мрачно смотревшие на примыкавший к дому приусадебный участок, довольно большой площади, уходящий в глубину леса. Весь урожай с участка был уже убран, только кое-где торчали из земли, шелестя сухими листьями, толстые стебли кукурузы, без початков и чуть наклонившиеся к земле стебли подсолнухов, с открученными «головами» и сиротливо опущенными, тихо шевелящимися на ветру большими листами. На огороде угадывались места где были грядки огурцов, помидоров, где росла картошка и где была посажена рожь или пшеница - по остаткам, кое-где валявшимся стебелькам соломы. От дороги к домику вела неширокая, протоптанная дорожка, на которой местами блестели лужицы дождевой воды. Со стороны дороги домик был огорожен редкими колышками с сучковатыми, неочищенными жердями, закрепленными поперек вертикально стоящим колышкам. Вместо ворот было широкое свободное пространство.

Лёва подъехал к месту, где должны были быть ворота, слез с повозки и несколько минут с настороженным любопытством смотрел на домик.

- Я сейчас - бросил он через плечо и направился к домику. Подойдя к дверям Лёва попытался открыть дверь, но она была закрыта. Он постучал, но в домике было все - также тихо.

- Здесь есть кто-нибудь? - не громко прокричал Лёва, но в ответ была такая же тишина как и раньше, он хотел пойти обратно к повозке, что бы посоветоваться, что делать дальше, но  увидел как из леса вышел человек и издали прокричал:

- Кого ищите?

- Ищем хозяина этого дома - с нескрываемой надеждой ответил Лёва.

- Я хозяин - ответил мужчина.

 Он был высок, крепкого телосложения, с довольно длинной, с проседью бородой. Его глаза смотрели зло, но голос был довольно приветливым.

- Мы проехали уже много километров и очень устали. Нельзя ли у вас в доме переночевать, обогреться?

- Мы с женой ночью спим в погребе, здесь недалеко - сказал мужчина. Поэтому можете ночевать в доме – он подошел к двери и вставив ключ открыл ее.

- Спасибо - сказал Лёва - утром мы поедем дальше.

Лёва взял лошадь под уздцы и повозка въехала в не огороженный двор. Потом он распряг лошадь, привязал ее к повозке, дал сена. Все дети и Соня пошли спать в дом. Роза же отказалась идти в дом, а решила остаться с мужем и старшим сыном Моисеем ночевать на улице, т.е. на повозке. Роза по характеру беспокойная и подозрительная, всегда старалась больше доверять себе, чем другим и всегда быть настороже. Тем более когда сейчас была тревожная обстановка и вокруг была незнакомая местность и незнакомые люди.Ушедшие в дом, по совету Розы, закрылись.

- Ни кому не открывай. Утром я сама постучу и разбужу вас - сказала Роза.

Пережитое за последнее время дало о себе знать. Как только Лёва лег на повозку он мгновенно провалился в темную бездну. От этого падения у него закружилась голова, появились разноцветные блики огней и он уснул, крепким сном, сильно уставшего человека. Моисей тоже уснул быстро, только во сне он немного постанывал. Видимо  он переживал вновь события последнего времени, которые, наверняка, нанесли ему психологическую травму, в прочем как и всем остальным. Моисей лежал с отцом валетом. Роза, легла рядом с Лёвой. Несмотря на усталость, она никак не могла уснуть. Пережитое, необычность обстановки, мелко моросящий холодный дождь и тревожные мысли о будущем не давали ей уснуть. Только временами веки глаз смеживались и она начинала засыпать, но неожиданно вздрагивала, как будто испугавшись чего-то, и просыпалась. Она повернулась на спину и стала смотреть на медленно плывущие черные облака, временами и местами открывающие, голубизну неба, усеянного звездами и луну, бледным светом освещающую землю и края облаков. Потом, медленно плывущие тучи на время закрывали луну и вокруг становилось темно. Дождик перестал, небольшой, порывистый ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья, а оставшиеся на деревьях грустно шумели, как бы посылая упавшим прощальный привет.

На душе у Розы было беспокойно. Тревожные мысли одолевали ее. Незаметно она уснула, но сон был какой-то поверхностный, чуткий. В какое-то мгновение она вздрогнув проснулась. Вокруг было темно, большая, черная туча закрыла луну. Собака, свернувшись калачиком, лежала под повозкой. Вдруг она тихо заурчала.

Роза напрягла слух и услышала еле уловимый шорох и почувствовала присутствие чужого. Она повернула голову и увидела склоненный, над головой Левы, силуэт мужчины. Роза резко села и увидела в его руках топор. Она сильно толкнула Леву в бок и он проснувшись испуганно спросил:

- Кто здесь?

- Это я - ответил, несколько растерянно хозяин дома - решил поохранять вас.

- Надо было предупредить нас об этом, а не делать нам таких сюрпризов. – сказал Лева.

Та осторожность, с которой он крался к повозке и осматривал спящих, говорило о его не хороших замыслах. После его ухода Роза решительно сказала:

-Надо отсюда срочно уезжать. Второй раз он может придти уже не один. Этот мужик такой же как и те, которые бросились на нас с косами. Может быть даже хуже, те действовали открыто, а этот исподтишка. Но те и этот бандиты - это у них общее и общее у них то, что все они думали, что если евреи, то у них есть, что грабить. Сволочь. Что если бы я спала и мы не ошибаемся в своих выводах? Страшно подумать. В общем, я пошла будить детей и уедем отсюда.

- Ну что ж, раз есть такие подозрения, то давай уедем, хотя мы успели поспать не более двух часов. Жалко детей, но что поделаешь, если на свете кроме хороших людей есть и плохие. А в этот час временного торжества зла, вся сволочь оживает, поднимает голову, которую меч справедливости раньше или позже срубит, заключил несколько высокопарно Лёва. Скрепя сердце Роза пошла будить детей. Вместе с Соней они с трудом растолкали их, полусонными усадили на повозку и поехали навстречу мраку ночи от этого, мягко говоря, негостеприимного дома.

Прошло еще несколько утомительных и тревожных дней пути. Небольшие остановки, необходимые для отдыха лошади, использовали и для собственного отдыха. Но это происходило, преимущественно, в ночное время. Как только начинало рассветать, Лёва запрягал отдохнувшую лошадь и полный неизвестности путь продолжался весь день, вплоть до полуночи. За это время преодолевали не один десяток километров незнакомых дорог. В пути собака часто лаяла, то на низко летящий самолет, то на только ей слышимые звуки или, как казалось, просто так. Это не устраивало наших скитальцев, так как они хотели ехать не привлекая, по возможности, к себе лишнего внимания. Особенно это случалось в ночное время. Скрепя сердце и выслушивая недовольные реплики детей, Лёва решил отдать собаку в какой-нибудь деревне, желательно в хорошие руки. Вскоре проезжая одну деревню, они увидели стоящего возле дома мужчину. Поговорив с ним, Лёва узнал, что он живет один со своей старухой и не против взять собаку себе. Собаку Лёва ввел к нему во двор и привязал веревкой.

Отъезжая они слышали поскуливание переходящее в вой и лай Мирты. Дети все были в слезах, да и взрослые смотрели вдаль влажными глазами.

...В этот день погода стояла солнечная. В небольших просветах леса было видно голубое небо и робко пробивающиеся лучи солнца, которые освещали небольшие участки земли, с кое-где пробивающейся травой. Дорога шла глухим лесом с выступающими на ней толстыми корнями сосен, затрудняющими движение повозки. Сосны стояли близко друг к другу, все чаще сужая и так, не очень широкую дорогу. Вскоре деревья подступили к дороге так близко, что реши Лёва повернуть в обратную сторону, это пришлось бы ему сделать с большим трудом. Несмотря на солнце, лес казался неприветливым, отчего взрослые и дети настороженно посматривали по сторонам. Но в лесу было тихо, только верхушки сосен покачивались, как бы приветствуя чистое, голубое небо и солнце.

Вдруг, в тиши леса послышался приглушенный рокот машины и неожиданно Лёва увидел движущийся им навстречу, на довольно большой скорости, грузовой автомобиль. В кузове сидело три человека, четвертый сидел рядом с водителем.

- Тпр-ру - прокричал Лёва, и натянув вожжи остановил лошадь. Он с нескрываемым испугом смотрел на приближающуюся машину.

 Он был хорошо наслышан о немецких парашютистах сбрасываемых в форме советских солдат и офицеров. Машина остановилась метрах в десяти от повозки. Человек сидевший в кабине вылез из нее и на чистом русском языке приказал:

1        -Ты – он ткнул пальцем в сторону Левы - подойди ко мне.

Лёва с сильно бьющимся сердцем подошел. В его голове сверлила одна единственная мысль – «всё, конец».

1        Незнакомые были одеты в форму солдат Советской Армии, но без знаков различия.

2        -Убери повозку с дороги - приказал он и посмотрел на давно не бритое лицо Левы.

Лёва побежал к повозке, и так как развернуть ее не было никакой возможности, он распряг лошадь и вместе с мальчиками, на руках, поставил повозку в стороне. Не вдалеке виднелась небольшая полянка, освещенная солнцем. На этой полянке незнакомцы расстелили брезент, на нее поставили большую канистру, в которой обычно возят молоко, разложили еду, достали большую плоскую бутыль, в кружки налили из нее какую-то жидкость, выпили и стали кушать.

Лёва, женщины и особенно дети с испугом смотрели на кушающих людей, ожидая от них самое худшее. Кроме того, давно сытно не евшие они жадно смотрели на уплетающих за обе щеки мужчин, непроизвольно проглатывая слюну. Тот, что приказал Лёве отвести лошадь в сторону, что-то тихо говорил своим спутникам, которые мрачно смотрели в сторону Лёвы и сгрудившихся вокруг него детей. Потом махнув рукой он позвал Лёву:

- Подойди сюда.

Лёва, сильно волнуясь, подошел.

- Садись.

Лёва сел и почувствовал, как от волнения у него закружилась голова. Он смотрел на человека пригласившего его, но вместо лица видел расплывшееся пятно. Незнакомец взял кружку и налил полную, приказал:

- Пей.

Лёва больше почувствовал, чем увидел, протянутую в его сторону кружку, чуть дрожащей рукой он взял ее и медленно выпил до дна. Вливая в себя эту жидкость Лёва почувствовал что это водка. В пересохшем горле стало хорошо, с глаз упала противная пелена, и непроизвольно его глаза остановились на еде.

- Кушай - проговорил незнакомец протягивая Лёве кусок хлеба с консервированным мясом.

Лёва взял протянутую ему еду и оглянулся на голодных детей. В это время он почувствовал, как горячая волна обожгла его внутренности и от выпитой водки закружилась голова. Он понял, что если сейчас же не закусит, то он упадет и не сможет детям ни чем помочь и они лишатся его защиты. Он зло откусил от хлеба и стал быстро жевать, стараясь скорее проглотить еду. Он быстро пьянел. По телу приятно разлилось тепло, все вокруг стало не таким страшным, он почувствовал какое-то безразличие, и в голове промелькнула расслабляющая мысль – «что будет, то будет». Но наряду с минутной покорностью судьбе, в душе у него вспыхнула готовность бороться за жизнь детей, женщин и свою собственную. Он расправил плечи и дожевывая хлеб с вкусно пахнущим мясом, рассматривал лица людей разделивших с ним свою трапезу.

3        «Кто они? - думал Лёва. - Это наши, или... Да нет. Но почему они без знаков различия? Почему говорит только один, а остальные молчат? Только бы они не трогали нас!»

Мысли Лёвы прервал отдаленный гул самолета. Незнакомцы перестали жевать, прислушиваясь к приближающемуся гулу. Над лесом пролетел самолет на крыльях, которого можно было рассмотреть черные кресты.

После этого незнакомцы переглянулись и не говоря ни слова бросили кушать и не забирая с собой ничего, что лежало на брезенте, быстро сели в машину и уехали.

Лёва, изрядно опьяневший, поднял руку вверх, показал улетевшему самолету кукиш и не твердым голосом сказал:

- Сволочи! Я не … боюсь вас.

 Потом опустил голову на грудь и проговорил:

- Идите детки кушать.

- Ты что, совсем опьянел. Надо скорей уезжать отсюда. Ты видел как пролетел немецкий самолет, может он сбросил десант? – сказала Роза.

4           -Ничего - с пьяным упорством проговорил Лёва.

Роза и Соня подвели детей и все сели вокруг брезента. Открыли крышку большого бидона и увидели, что там есть немного сметаны. Они слили сметану, разлили всем в кружки. Покушав и немного отдохнув, несколько повеселевшие, они поехали дальше. Лёва от выпитой водки сильно опьянел и он передал вожжи Моисею сказав:

- Здесь одна дорога, едь по ней, а я немного посплю. Если доедешь до какой-нибудь развилки, то разбуди меня.

Он лег и сразу уснул, а лошадь как бежала трусцой, так и продолжала бежать, не чувствуя смены ездового. Через какое-то время Роза растолкала Лёву:

- Вставай, хватит спать, лес кончается, а там неизвестно, что нас ожидает.

Лёва опершись на руку сел, потер обеими руками лицо, потянулся, взял вожжи в руки и остановил лошадь на краю леса. Потом слез с повозки и вышел на опушку леса. Перед ним расстилалось поле с редким кустарником. За полем дорога резко спускалась вниз, за которым виднелось зеркало широкой реки. Лёва возвратился к повозке и дернул вожжи:

- Но-о, милый.

Лошадь медленно пошла вперед. Вскоре дорога резко пошла вниз и Лёва сдерживая бег лошади натянул вожжи. Подъехав к реке они увидели ее быстрое течение и очень большую ширину. В стороне, метрах в ста, через реку был перекинут мост, другим концом упирающийся в довольно далекий противоположный берег. Лёва направил лошадь к мосту, где виднелось несколько фигур.

В это время, в стороне от дороги, послышался громкий лай собаки и из кустов выбежала, с веревкой на шее Мирта. Подбежав к своим, она то заливалась громким лаем, то опустив к земле морду начинала вилять хвостом.

- Ну что здесь поделаешь, она не может без нас - сказал Лёва. Снимите с нее веревку.

Лёва подъехал к мосту, где уже стояло несколько повозок с такими же скитальцами.

- Не пропускают пока на ту сторону - сказал мужчина стоя возле своей повозки. Скоро будут бомбить немцы.

В начале моста стояли двое часовых с винтовками. Здесь же был молодой лейтенант - их командир. Когда Лёва подъехал к мосту лейтенант преградил дорогу:

- Объявлена воздушная тревога, проезд по мосту временно закрыт. Вот-вот немцы начнут бомбить мост. Сворачивайте в сторону.

Лёва, встревоженный неожиданно возникшей преградой стал убеждать лейтенанта пропустить его:

- Товарищ лейтенант, очень вас прошу, пропустите - я успею, обязательно успею, вот увидите.

Лейтенант посмотрел на часы, потом на небо, вздохнул и проговорил:

- Толкаете меня на нарушение. Но, что с вами поделаешь? Езжайте, только быстро.

- Спасибо, тебе, лейтенант - с благодарной дрожью в голосе прокричал Лёва. Век тебя не забуду...

- А ну, быстро все слезли с повозки, кроме Гриши и Мани.

Лёва взял вожжи в руки, кнут и стоя рядом с повозкой сильно дернул вожжи и ударил лошадь кнутом по ногам, прокричал:

- Но-о-о-о...

Лошадь рванула с места и почти галопом помчалась через мост. Лёва, что было сил бежал рядом с повозкой, а за повозкой бежали все остальные. В это время послышался нарастающий гул самолетов. Собака остановилась в начале моста и стала зло лаять на приближающиеся самолеты. К тому моменту, когда бегущие люди оказались на средине моста, все небо было усеяно немецкими самолетами, рёв от которых был нестерпим. В это время собака бросилась догонять своих. Заходя на бомбометание самолеты, на бреющем полете, с диким ревом сбрасывали бомбы, которые падая вниз не попадали, к счастью, по мосту. Стоящие на берегу, на горе, здания загорелись от прямого попадания бомбы. Клубы черного дыма поднимались высоко в небо и там, в вышине, медленно плыли в даль, образуя облако огромных размеров, мрачно выделявшееся на фоне чистого, голубого неба. Бомбежка продолжалась непрерывно - заканчивали бомбить одни, за ними начинали бомбить другие самолеты. В этой громоподобной и смертельной карусели участвовало очень много самолетов. Под грохот разрывающихся бомб , перепуганные взрослые и дети благополучно преодолели мост. Собака была уже на середине моста, когда одна бомба упала на его середину. Мост застонал, раздался треск, и обе половины моста рухнули посреди реки, обеими краями зацепившись за дорогу. В воздухе запахло гарью от бомбы, перемешанной с запахом горящей древесины моста. Мирта исчезла в вулкане взрыва.

Одуревшая от рева самолетов и взрывов бомб, лошадь, встала на дыбы с округленными от страха глазами, не разбирая дороги, понеслась к примыкающему лесу,  с сидящими на повозке Гришей и Маней. Лёва в последний момент успел выхватить из повозки Гришу, а Маня осталась на повозке, которую с бешеной скоростью несла по лесу испуганная лошадь. В это время на насыпь, которая примыкала к разрушенному мосту на взмыленной лошади, в диком галопе, выскочил всадник в военной форме и закричал:

- ...вашу мать... ложи-ись!

Все скатились с насыпи и побежали в лес. Прижимая к себе Гришу, Лёва скатился с насыпи и обжигаясь обильно растущей крапивой спрятался в кустах. Маленький Гриша, испугавшись продолжающейся бомбежки, обняв папу умоляюще проговорил:

- Папа, я боюсь, спрячь меня под рубашку.

Лёва вытащил из брюк рубашку и спрятал под ней испуганного ребенка, крепко прижав его к своей груди.

Между тем бомбежка продолжалась еще некоторое время, окончательно уничтожив мост. Только с обоих берегов реки, скорбно торчали останки моста с искореженными бревнами, напоминающие культи оторванных рук.

Покончив с мостом, остатки бомб самолеты сбросили на деревню, которая стояла на вершине крутого берега реки.

Когда самолеты улетели, в лесу стали слышны крики ищущих друг друга людей.

Найдя друг друга, все отправились на поиски лошади и маленькой Мани, в душе не надеясь найти ее живой. Вскоре увидели повозку и на ней невредимую, плачущую девочку. Повозка зацепилась за торчащий пень и лошадь была вынуждена остановиться. Это и спасло.

- Страшно подумать, что бы могло быть - сказала Соня обнимая свою дочь.

Общими усилиями повозку освободили, и Лёва взяв лошадь под уздцы, вывел ее на крутую насыпь дороги. Поправляя у лошади сбрую Лёва бросил взгляд на противоположный берег.

- Что с нами было бы, если бы мы не успели проехать мост? А что будет с оставшимися на том берегу? Лёва поежился и вскочив на повозку, посмотрел на тесно сидящих на ней детей и женщин потянул, вожжи и сказав:

- Но-о-о... милый – продолжил путь.

Еще целую неделю ехали они в надежде добраться, наконец, до железной дороги, чтобы поскорей уехать подальше от войны. Голодные, напуганные, измученные они жили одной мечтой, которая их поддерживала, мечтой обрести, наконец, покой, безопасность, и более или менее, постоянное место проживания.

Вскоре лес кончился и дорога пошла полем. Дорога, то опускалась в овраг, то поднималась на его крутые склоны. Очередной раз поднявшись на крутой склон оврага, они услышали звуки разрывов бомб и увидели вдалеке точки самолетов и огромное зарево охватившее полнеба. Лёва остановил лошадь и все в задумчивости, как завороженные смотрели на пожар. Постояв так некоторое время, Лёва вздохнув сказал:

- Чувствуется, что там, где бушует пламя, находится большой город. Сейчас туда ехать нельзя. Сейчас уже почти вечер. Придется нам переночевать здесь, а рано утром поедем дальше и увидим, что там за населенный пункт, благо там и бомбежка, к тому времени, перестанет. Так ?! – вопросительно - утвердительно сказал Лёва. - Вон там - он показал на стог сена стоящий невдалеке, мы и переночуем.

На улице только-только начало светать и Роза начала всех будить. В начале она разбудила Лёву, а потом всех остальных. Дети выползали из стога с припухшими глазами и в их перепутанных волосах торчали многочисленные стебельки сухого, ароматного сена. Немного придя в себя, они тронулись в путь. Выехав из леса, они увидели асфальтированную дорогу и дорожный знак указывающий направление - Воронеж. Копыта лошади громко стучали по асфальту, а повозка мягко покачиваясь уносила наших скитальцев к такой долгожданной железной дороге.

… Проезжая по улицам города они видели разрушенные дома, из пустых глазниц оконных проемов валил густой, черный дым. После небольших плутаний, Лёва выехал к железнодорожному вокзалу. На удивление вокзал в вечерней бомбежке не пострадал. Лёва направил лошадь прямо на перрон. На перроне творилось что-то невообразимое: толпы людей осаждали вагоны до отказа набитые людьми. Вдоль стен вокзала сидели, лежали люди, плакали дети, где-то на другой платформе натужно прогудел гудок паровоза, и громко пыхтя и грохоча вагонами поезд поехал.

После того как сняли с повозки узлы, Лёва поглаживая, жеребца по крупу, подошел к его голове, обнял ее одной рукой, поцеловал и уткнувшись головой в его теплую, бархатистую морду проговорил:

- Спасибо тебе, друг. Ты увез нас от беды, ты спас много жизней. Разве могли бы мы, без тебя, одолеть, так быстро, сотни километров трудного, порой опасного пути. Ты ни разу не подвел нас, ты был для нас настоящим, преданным другом. Если бы я мог я никогда бы не расставался с тобой, но сам видишь - иначе поступить сейчас я не могу. Не обижайся. С друзьями расстаются, но их никогда не забывают. Прощай.

Лёва еще раз поцеловал жеребца в бархатистую морду и отступив от него на один шаг в последний раз посмотрел в его большие влажные глаза. Жеребец вдруг вытянул вперед морду, раскрыв рот и показав зубы, заржал протяжно, и как показалось Лёве, жалобно. Лёва бросился к нему, обеими руками обнял голову жеребца, и уткнув свою голову в его морду тихо заплакал. Его душа была измучена пережитыми страданиями, прощанием с мирным прошлым, тревогой за будущее. Все его существо, до сих пор, было напряжено, сжато, словно тугая пружина, он всегда был настороже. Такое его состояние, продолжающееся довольно долго, до предела измотало все его существо и требовало выхода. Лёве показалось, что жеребец его понял, откликнулся на его искренне сказанные слова и он заплакал. Излив в этом плаче все, что переполняло его, что мучило и не давало покоя. Это были очистительные слезы, слезы, омывшие его душу. В какой-то момент Лёва почувствовал облегчение, успокоение и благодарность этому  умному животному, позволившему сбросить с себя тяжкий груз. Он благодарно потрепал жеребца за чубчик свисающий до самых глаз, погладил его по красивой шее и не оборачиваясь пошел, вместе со своими, внутрь вокзала. Не дойдя до входной двери вокзала, Лёва услышал хриплый голос:

- Чья лошадь? Я спрашиваю, чья это лошадь?

В ответ раздалось лишь тихое ржание, как прощальный привет другу. Лёва, понурив голову вошел внутрь вокзала.

Вокзал был полностью забит людьми. Люди сидели и лежали на полу - кто спал, кто безнадежно вперив взгляд в никуда сидел не шевелясь. Всюду слышался детский плач, крики отчаявшихся людей. В воздухе стоял удушливый запах сгоревшего угля перемешанного со своеобразным запахом общественного туалета, табачного дыма и хлорки, которой был помыт пол.

С трудом найдя свободное место на полу, выложенном желтой плиткой, они сложили узлы и сели кто где смог, кто прямо на пол, кто на первый попавшийся узел, лишь бы скорее отдохнуть, от далеко не кончившегося путешествия. Мимо них прошел мужчина неся в руках чайник с кипятком. Роза спросила:

- Где вы взяли кипяток?

            - А вон там - показал он на дверь, ведущую на выход к поездам.

- Моисей и Матвей, вот вам бидон, принесите кипяток. Только осторожно здесь много разных людей. И не ошпарьтесь.

Когда ребята принесли кипяток, его разлили по кружкам и стали с жадностью пить. Во-первых, они давно не кушали горячего, во-вторых у них ничего не было из еды и они таким образом пытались утолить голод. После выпитого горячего, долгого мучительно-тревожного путешествия, по телу разлилась приятная усталость, глаза незаметно смежились и они не обращая на необычность обстановки и шум, уснули. Лёва, Роза и Соня не спали. По радио передавали всякие объявления, и одно их заинтересовало:

- В комнате матери и ребенка, на втором этаже, детям до семи лет, вместе с матерью, дают кушать и поспать в нормальных условиях.

Роза взяла трехлетнего Гришу, а Соня четырехлетнюю Маню и они пошли туда. Накормив малышей, они часть продуктов взяли с собой, что бы как-то поддержать других.

Назавтра утром Роза и Соня пошли в эвакопункт, чтобы отметиться. Там им выдали продуктовые карточки и сказали ждать отправления. На вокзале они просидели дней десять. Они измучились ожидая отправления, им казалось, что это бессмысленное, изнуряющее душу и сердце сидение никогда не закончится. Измученные, полуголодные, давно не мывшееся в бане, они почти потеряли всякую надежду добраться до того места откуда не надо бежать, где не будет тревожных, бессонных ночей, где они смогут обрести, хоть и призрачный, покой. И вот настало время, когда объявили о посадке эвакуированных в поезд. Это было глубокой ночью. Не выспавшиеся, лишь частично реагирующие на окружающую их обстановку, люди по инерции вливались в реку измотанных людей, которая несла их к заветным вагонам. Толпа с детьми на руках, узлами вырвалась из дверей вокзала и с воем ринулась к вагонам.

Не уступая друг другу, с криками и руганью люди рвались внутрь вагонов, как будто это был самый последний поезд в их жизни, боясь, что кому-то не хватит места и они навсегда останутся в этой шумной толпе, бесполезно штурмующей заполненные людьми вагоны...

С большим трудом наши скитальцы пробились внутрь вагона, кое-как устроились. Все полки и проходы были забиты людьми. Постепенно шум, стоящий в вагоне  утих, только изредка слышался детский плач медленно успокаивающихся детей. Лёва, через окно вагона, посмотрел на заполненный суетящимися людьми перрон, мысленно поблагодарил бога за то, что они смогли пробраться в вагон, а не остались там. По соседней платформе, на большой скорости проехал уже не один поезд, а они все стояли и стояли. Одно успокаивало, что они все-таки в вагоне и рано или поздно их поезд поедет. Вскоре послышался протяжный гудок паровоза и резким рывком вагон медленно поплыл мимо платформы, вокзала и привокзальных построек. Поезд медленно набирал скорость, стуча колесами на стыках рельс, временами издавая тревожно – протяжный гудок, унося все дальше и дальше на восток Лёву, его семью и семью Сони которых он, сам, до конца этого не понимая спас от гибели...

Поезд часто останавливался на перегонах и тогда они видели как мимо них, в обратном направлении, на запад, мчались эшелоны, на открытых платформах которых стояли зачехленные пушки, различались накрытые брезентом силуэты танков. Когда поезд останавливался на станциях, а это было довольно часто, они видели рядом стоящий санитарный поезд, в котором были раненые и девочек-медсестер в белых халатах, спустившихся с высоких ступенек на землю и тихо переговаривающихся между собой. Санитарный поезд первым медленно трогался с места, за ним, несколько времени спустя, издав протяжный гудок, отправлялся поезд с эвакуированными.

 

глава  IX

 

В К. было необычно тихо. На улицах встречались редкие прохожие. На площади, возле клуба, висевший на столбе радиодинамик, из которого в мирное время звучала музыка и был слышен голос диктора, теперь молчал. Городок притих, притаился, словно улитка, спрятался в своей скорлупе. Свинцовые, низко плывущие тучи, медленно закрывали солнце, отчего в К. стало мрачно и неуютно. Подул легкий ветерок и стал накрапывать дождь. Вдруг ветер, словно ожив, подул сильнее, подняв вверх и закружив облако пыли и как бы застряв в кронах деревьев, зашумел в их листьях. Сверкнула молния, с раскатами ударил гром и пошел сильный дождь. По дорогам потекли ручьи, образовались большие лужи, на которые падали крупные капли дождя, поднимая на их поверхности множество пузырьков, предвещая скорый конец дождя. На улицах появились одинокие фигурки детей, закатавших до колен штанишки, радостно бегающих по лужам, не обращая внимание на еще идущий, довольно споро, дождь. Вскоре небо очистилось от туч и опять солнце утопило в своих лучах необозримые пространства земли. Только разноцветная дуга радуги, мокрая земля, капающая с листьев деревьев вода, да веселое чириканье воробьев, купающихся в луже, напоминало о недавно прошедшем дожде.

Природа жила своей обычной жизнью. Борис Гуревич медленно шел домой, полный грустных мыслей, после проводов в неизвестность двух дочерей с внуками и внучками, зятя. Он шел согнувшись, словно на его плечах лежал непосильный груз, который давил его вниз и не давал, как раньше, расправить плечи и уверенно идти вперед. Он шел не замечая начавшегося дождя, крупными каплями падавшего на его непокрытую, седую голову, на строго сдвинутые  густые брови и лицо с глубокими бороздами морщин на лбу и опущенными вниз уголками сжавшихся губ. Глядя на его мокрое лицо, нельзя было с полной уверенностью сказать, отчего оно мокрое-то ли от дождя, то ли от слез перемешанных с ним и скрывающего от постороннего взгляда минутную слабость этого, обычно сильного, строгого и серьезного человека, не мало повидавшего на своем веку. Под яркий, быстрый свет разверзшегося неба и сильные раскаты грома, он вошел во двор, ничего не видевшим взглядом окинул дворовые постройки, запер за собой калитку и тяжело ступая вошел в дом. В доме было сумрачно и тихо. Он подошел к окну в кухне и посмотрел на небо. Он увидел низко плывущие, свинцовые тучи и льющуюся стену воды. Это усиливало гнетущее настроение и на душе стало еще тревожней и безысходней.

Навстречу ему выбежала его любимица, утешение его старости, четырехлетняя доченька Хавэлэ, вслед за ней вышла его вторая жена Бэла, еще довольно молодая, чуть за сорок, скромная, тихая женщина еще не утратившая женского обаяния. Борис молча посмотрел на жену, как бы нехотя провел рукой по головке дочери и не обращая внимание на мокрые от дождя волосы и лицо быстро прошел в зал квартиры, будто там его ждало, что-то такое, что могло помочь ему исправить, то страшное, что происходит сейчас и ждало их всех в недалеком будущем. Все его существо сжалось, тревожно забилось сердце, чуть подрагивающими пальцами рук он надел талес и воздев вверх руки с неприсущим ему истовством, стал молиться, прося бога отвратить беду от его семьи, от всех евреев. Молился он долго с отчаянием в голосе, умоляя всевышнего о милосердии, о применении им своего всесилия во благо всем людям.

Совершенно разбитый, опустошенный, тем не менее, он почувствовал на душе облегчение, излив свое горе, сомнения и надежды богу, в душе надеясь на его отклик, ведь Борис был верующим человеком. Борис тяжело опустился на стул, и опустив голову на грудь закрыл глаза. Все его тело приятно расслабилось, и он почувствовал на какое-то время, покойно и даже безразличие ко всему.

На улице посветлело, редкие капли дождя чуть слышно падали на шевелящиеся, от слабого ветра, листья березки, растущей под окном. Вдалеке не громко слышались звуки грома, сливающегося со звуками артиллерийской канонады...

Посидев еще какое-то время с закрытыми глазами, Борис, немного успокоился. Он нехотя открыл глаза, и увидел желтоватый луч солнца, который падал на покрашенные доски пола.

Он встал, подошел к окну и увидел мокрые листья деревьев, освещенные последними лучами заходящего солнца и весело чирикающих, нахохлившихся воробьев. В эту минуту, наперекор всему он поверил, нет, ему хотелось верить, что все будет хорошо. Ему вдруг захотелось выйти на улицу, всей грудью вдохнуть послегрозовой воздух, вскинуть голову к синему, бездонному небу и прокричать так громко, чтобы его услышал весь мир:  - "Все будет хорошо... плохое переживем, перетерпим... победим..." Но что-то мешало ему это сделать-то ли щемяще-тревожное биение сердца, то ли сверлящая голову мысль - идет неотвратимая беда. Как бы отгоняя от себя эту навязчивую мысль, он решительно пошел к выходу, толкнул дверь и шагнул в опьяняющий мир аромата свежести воздуха, буйно растущих ягод и плодов. У него немного закружилась голова, он глубоко задышал, вскинул голову к небу и не твердой походкой, по стариковски шаркающей, вошел в сад.

В саду было тихо и покойно. Все в нем дышало свежестью и какой-то райской красотой всепобеждающей природы, живущей по своим законам и как бы призывающей человека, жить созиданием красоты, любви и мира.

Под тяжестью созревших яблок, ветви яблонь висели низко над землей, поддерживаемые рогатыми подпорками. Борис с каким-то особенным блеском в глазах, наклонялся к отяжелевшим ветвям и как бы боясь их потревожить, медленным движением рук, осторожно приподнимал тяжелую ветку, выпрямлял наклоненную подпорку и осторожно держа ее обеими руками ложил гроздь спелых плодов обратно. Это занятие так захватило его, что он забыл о времени, о только что пережитых им волнениях, страхах о будущем. Он с особым удовольствием окунулся в эту, давно забытую, приятно - умиротворенную среду покоя, самозабвения и радости.

Спустя какое-то время он почувствовал усталость и выпрямившись оглянулся вокруг. На улице смеркалось. Кое-где, в еще довольно светлом небе, зажглись редкие огоньки звезд, подул, по вечернему свежий ветер, прошелестев в листьях деревьев, где-то в вдалеке послышались звуки похожие на раскаты грома. Он постоял еще немного, чутко прислушиваясь к звукам нарождающейся ночи, и медленно пошел к дому. На душе опять стало тягостно и тревожно. Он вошел в дом, помыл у рукомойника руки и лицо, подошел к уже спящей Хавэлэ и сказав жене:

- Пора спать - разделся и тяжело упал на пружинистый матрац деревянной кровати. И сразу, будто провалился  в бездонную, черную пропасть с ощущением легкого головокружения от стремительно вращающегося падения. Он простонал и резко вздрогнул всем телом, как бы боясь разбиться. Потом дыхание его стало ровным и во встревоженном мозгу поплыли картины разных событий недавнего прошлого.

Потом ему стало сниться, будто он вошел в какое-то незнакомое, полутемное помещение. Он увидел на стенах выключатели и желая включить свет стал по очереди подходить к каждому из них и включать. Но ни один не включался. В помещении он почувствовал присутствие каких-то страшных, бесплотных существ, которые странным образом влияли на все его тело, будто током пронизывали всего его и ему становилось страшно. Желая все же включить свет, он судорожно тянулся к выключателю, но какая-то волна холода накатывалась на него снизу вверх, сковывая все его тело холодом ужаса. Вдруг в дверь сильно стали стучать. Он хотел спросить «кто там», но из горла вылетали нечленораздельные звуки. Он понял, что стучит в дверь, что-то ужасное, которое не вкладывается в нормальное положение вещей и от бессилия, не возможности понять, что это такое, все его существо охватил ужас, и он проснулся. Он был мокрый от пота, сильно стучало сердце, все тело дрожало как в ознобе. На минуту он в кровати расслабился и услышал громкий стук в калитку и ворота своего дома. Стучали так громко, что в доме дрожали в окнах стекла. Борис быстренько встал, одел халат, и посмотрел в окно. То, что он увидел, повергло его в не меньший ужас, чем во сне. У ворот его дома стояла группа немецких солдат, и прикладами своего оружия били по калитке и воротам.

Кровь бросилась Борису в лицо. Он быстро вышел из дома и пошел к калитке намереваясь ее открыть и отругать их за столь бесцеремонное поведение. Но не успел он откинуть крючок, как ударом сапога одного из солдат, калитка резко открылась и больно ударила Бориса по левой руке и плечу. Не обращая внимание на Бориса, солдаты гурьбой бросились в сад. Один из них остановился, презрительно посмотрел на Бориса и злобно сказав:

 - Юдэ - с размаху прикладом ударил старика в живот, а потом в лицо.

 Охнув Борис упал на землю обливаясь кровью.

Нечленораздельные звуки, похожие на стон, вырывались из его груди и он медленно пополз к ступенькам своего крыльца, оставляя после себя кровавый след...

Фашисты толпой ринулись в сад.

… Прошло несколько дней после того ужасного, для Бориса, дня. От полученного удара, опухла вся правая сторона лица, кожа отливала темной синевой запекшейся крови. Сильно болела грудь. Но сильнее всего болела душа.

- «Если в первые часы они повели себя так жестоко и бессердечно, то что будет дальше? Это не такие немцы, которые были здесь во время первой мировой войны. Тогда они мирных жителей не трогали, а теперь... Боже мой, наверное правду говорил Лёва и другие, что немцы убивают евреев. Да нет, не может этого быть. В каждой армии встречаются мародеры, которые на оккупированных территориях бесчинствуют. Это их начальство не знает, а то им бы наверняка влетело» - успокаивал себя Борис.

- «Посмотрим, что будет дальше» - подумал он и медленно распрямившись сел на диван, на котором не давно лежал. Немного кружилась голова. Он обождал какое-то время и заставил себя встать на ноги. Постояв немного он одел пиджак и медленно пошел к выходу.

- Куда ты идешь, ты еще не окреп, полежал бы еще - сказала жена, но Борис махнув рукой проговорил:

- Сколько можно лежать, пойду в сад, подышу свежим воздухом.

С ощущением тревоги он направился в сад. Подойдя к калитке, отделяющей двор от сада, он увидел, что она сорвана. Войдя в сад, он увидел, что многие яблони стояли почти без яблок, только кое-где они сиротливо выглядывали из-под листьев, показывая свои бело-золотистые бока. На яблонях были обломаны сучья, вырванные с корнем, лежали на земле стволы, «безголовых» подсолнухов. Грядки с овощами были вытоптаны так, словно здесь прошел большой табун животных.

Борис с болью смотрел на это варварство, и слезы застили его глаза.

- Нет это не такие немцы... То были люди, а это... а это сволочи, безжалостные животные... от них наверное, не дождёшься  пощады...

Он очень любил свой сад. Да как было его не любить, если каждое деревцо посажено своими руками и руками его первой жены – Малки. Он вспомнил, что когда они поженились, то решили посадить сад. И когда у них родятся дети, то деревья будут расти вместе с их детьми. И когда дети будут взрослыми деревья дадут свой первый урожай. Поэтому они любовно ухаживали, не только за своими детьми, но также и за каждым деревцем - белили, окапывали, поливали… И когда жена безвременно умерла, он продолжал ухаживать за садом, как дань памяти жене. Каждая яблоня, груша были ему как  родное дитя и он воспринимал то, что произошло с садом, будто это еще ужасней, чем надругались над ним, надругались над самым святым, что он любил, чему поклонялся.

Он обошел несколько яблонь, натруженной рукой погладил их стволы, будто успокаивая и ободряя их, потом повернулся и медленно пошел к дому.

Через несколько дней после того как немцы заняли К, у Бориса собрались две оставшиеся в К. дочери. Маша пришла с мужем - детей у нее не было, а Саша пришла со всеми своими детьми. Все были очень встревожены и возбуждены. Как когда-то в мирное время, они расселись в просторной кухне. Старшая дочь Бориса (Саша) обращаясь к отцу, со слезами на глазах, сказала:

- Папа я не знаю как тебе это сказать.

- Говори как можешь - сказал Борис.

- В общем так, возвратились обратно в К. с полдороги несколько семей. Они рассказали, что были свидетелями гибели Розы, Сони, Лёвы с детьми.

- Что ты говоришь? Как это может быть? А как они сами остались живы? - спросил Борис не совсем осознавая услышанное. - Скорей рассказывай, что произошло? - с волнением сказал Борис.

- Они рассказали, что где-то в России они подъехали к мосту через очень большую реку. Их проехать через мост, к их счастью (как они говорят) не пропустили, а Лёву со всеми своими пропустили. И когда они были уже на середине моста, то упала бомба, и они все погибли. Это они видели своими глазами.

После этих слов, на какое-то время, в кухне повисла мертвая тишина. Взрослые и дети сидели молча, не шевелясь, будто внезапный удар молнии парализовал их. До их сознания никак не доходило, что их родных уже нет в живых, что они их больше никогда не увидят.

Первой тишину нарушила семнадцатилетняя дочь Саши - Маня. Она была очень близка к семье Лёвы, часто бывала у них дома. Маня зарыдала неожиданно и громко, в ее плаче было столько бездоходности и горя, ее горло перехватывали спазмы, что временами из него вырывались звуки похожие на вой волка, воющего от одиночества и тоски в глухую, лунную ночь. От этого плача сжималось сердце, на глаза сами собой навертывались слезы. В одинокий, горький плач Мани, единым похоронным хором, постепенно нарастая, влился плач всех находящихся в этом доме. Еще почти ничего не понимающая, маленькая Хавэлэ глядя на слезы взрослых и детей начала похныкивать, а потом залилась громким детским плачем.

Этот плач длился довольно долго, то затихая, то достигая такой высоты от которой, казалось, плачут даже стены дома.

Немного успокоившись, они стали вспоминать всех по именам и тогда в их глазах начинали светиться радостные огоньки.

- Мы говорили им, что не надо ехать, Не поехали - остались бы живы, а так...

Они не знали и не могли знать, что в это время Лёву, Розу, Соню, с детьми, поезд уносит все дальше на восток.

 

глава   X

 

Через некоторое время в К. были расклеены объявления о том, что все жители еврейской национальности должны, в недельный срок, пройти регистрацию. За не выполнение «будут применены самые суровые меры, вплоть до расстрела». И потянулись ничего не понимающие люди к месту регистрации.

У входа бывшего райисполкома стояли двое часовых - немецкий солдат и местный - предатель, поступивший на службу к немцам полицейским Евсей Тухлик.  Немец стоял как статуя, не шевелясь, широко расставив ноги с засученными по локоть рукавами, держа в руках автомат. Он смотрел перед собой немигающими, бесцветными глазами. Над его головой был прикреплен фашистский флаг, с отвратительным черным крестом - пауком в середине.

Полицейский топтался на месте, словно стоял на горячей сковороде. Одной рукой он небрежно, стволом вниз, держал винтовку, другой, как новоиспеченный хозяин, с наглой улыбкой показывал рукой в сторону открытой двери, приглашая пришедших евреев войти. Он с подобострастием смотрел на прохаживающегося немецкого офицера и повторял:

- «Проходите, вам это надо...»

Многие знали этого полицейского, бывшего сапожника, выросшего вместе с еврейскими ребятами и не плохо говорившего на идиш.

Подходя к двери, кое-кто завидев его удивлялся перевоплощению и сдержанно здоровались, другие, как бы стесняясь, низко опускали голову и молча проходили внутрь дома. На приветствия он снисходительно улыбался, отчего его лицо искажала гримаса похожая на ту, когда у человека болит зуб, но глаза у него оставались злобными и блестели холодным светом, когда многие проходили мимо, не замечая его.

Вскоре он увидел подходивших родителей своего бывшего школьного друга Исэра, престарелых Малку и Гирша Левиных. Малка держала своего мужа под руку, они шли медленно и внимательно смотрели себе под ноги.

На минуту он застыл на месте, как бы стесняясь своего вида, потом осклабился и с некоторым вызовом, дескать смотрите каким я стал начальником при новой власти, опережая возможное их презрение к нему, с показным дружелюбием произнес:

- Здравствуйте тетя Малка и дядя Гирш. Как здоровье? Где ваш сын Исэр?

Старики на минуту остановились и внимательно посмотрели в глаза Евсею, словно желая удостовериться, что это он и что осталось от того Евсея, которого они знали раньше. Добрая, тихая Малка, которая никогда никому не говорила дурного слова, а обращалась ко всем, будь то взрослый или ребенок «хороший мой или хорошая моя». Она и на сей раз не изменила себе, и обращаясь к Евсею проговорила:

- Хороший мой, что ты здесь делаешь? Что это ты взял винтовку? Зачем она тебе? Ты сапожник, иди и шей, ремонтируй обувь, делай людям доброе дело. И еще я тебе скажу - в это время надо делать то, что делают все добрые люди. А про наше здоровье не спрашивай, какое здоровье может быть у стариков? А Исэр, Бог его знает, где его носит? Ты же знаешь, какой он беспокойный. И чуть погодя:

- А ты не знаешь зачем нас, стариков, беспокоят? Мы здесь прожили всю жизнь, нас здесь все знают, мы никому ничего плохого не делали, не обидели, боже сохрани. Но, что делать, если новая власть хочет с нами познакомиться, то мы не против, пожалуйста. Ну ладно, мы пойдем, а то ноги уже не те, заболели. Подумай, мой хороший, что тебе Малка сказала, я тебе плохого не посоветую. Ну, смотри сам, не маленький, вон какой вымахал. Зай гезунт (будь здоров) и Малка держа под руку своего Гирша, медленно скрылась в черном проеме двери.

Евсей, лицо у которого за время разговора с Малкой приобрело более или менее приветливое выражение, после ухода стариков стало хмурым, а в глазах загорелись злые огоньки проголодавшегося волка.

Он вспомнил, что всегда завидовал Исэру. Завидовал его старательности, настойчивости, изворотливости ума, любознательности, его успехам в учебе. В то время как Евсей еле вытянул пять классов, Исэр хорошо закончил среднюю школу, потом институт и стал в школе преподавать немецкий язык. Исэра в К. все уважали и он со всеми был приветлив и всех встречал смешливо - ироничным взглядом серых глаз. Он был высок, строен с чуть вьющимися, светлыми волосами.

Евсей же был среднего роста, с пробивающимся брюшком и местами облысевшей головой, от чего он всегда носил картуз с большим козырьком, из-под которого колюче и настороженно выглядывали глаза.

Встречаясь с Исэром он всегда чувствовал свою ничтожность и мечтал, хоть когда - ни будь, в чем-то обойти Исэра, показать свое превосходство, силу и власть над ним, над всеми, кого он презирал за то, что они более удачливы, более умны и трудолюбивы. Он не знал как этого достичь и сейчас, когда пришли немцы, он понял, по крайней мере так ему казалось, что настало его время влиять на судьбы людей.

Как только немцы входили в К. он с несколькими подонками, во главе с довольно зажиточным Степаном Антипенко, побежали к центру К., у клуба, встречали их хлебом-солью. Конечно же немцы их заметили.  Евсея взяли на службу полицейским, а Антипенко нести какую-нибудь службу не мог, в виду престарелого возраста, негласно зачислили в друзья «Великой Германии».

У Антипенко был большой дом, с огромным садом. По крайней мере большего сада в К. ни у кого не было. Когда Антипенко с себе подобными встречал немцев хлебом - солью, то увидя кислую улыбку на губах «главного» осмелился сказать:

- Ваше высокопревосходительство, я не смею это говорить, но буду себя всю жизнь казнить, если не предложу вам разделить свой кров, с нами. Я, если изволите, живу с женой Дарьей и вы окажите нам большую честь, если примете мое предложение.

Немец повернул голову в сторону переводчика и выслушав перевод, что-то сказал по-немецки, потом обращаясь к Антипенко проговорил:

- 0, корошо, корошо, гут.

А переводчик благосклонно проговорил:

- Господин комендант сказал, что бы мы срочно посмотрели где вы живете и если господину коменданту понравиться, то он с удовольствием поселится у такого гостеприимного русского господина.

Комендант, полковник Фриц Клоп, расположился в доме у Антипенко в самых лучших «нумерах». Полковник и Антипенко прониклись друг к другу такими симпатиями, что считали своим долгом и за удовольствие оказывать услуги друг другу. Солдаты, по приказу полковника, заготовили к зиме дрова не только для отопления «своих» комнат, но всего дома, помогали убирать в саду урожай яблок, груш, картофеля...

Заискивая перед полковником, Антипенко и его жена подкармливали полковника вкусными вещами: пышными блинами, которые толстый полковник поедал с жареным салом, с луком, иногда зажаривали поросеночка, пекли торты и готовили для него всякие вкусные кулинарные изделия. Толстый полковник поедал все с удивительной быстротой, громко причмокивая. Обычно поев, он весь распаренный, с раскрасневшимся лицом, не выходя из-за стола открывал свой небольшой рот с желтыми зубами, доставал из кошелька зубочистку и начинал выковыривать остатки пищи между зубами, при этом откуда-то изнутри выдавливал бравурные звуки одному ему известной мелодии. Покончив с этим, он вставал из-за стола, подходил к рукомойнику, наливал в сложенные «лодочкой» руки воду, с шумом втягивал ее в себя и откинув голову назад, закатив глаза, полоскал рот и горло издавая громкие, булькающие звуки. После этого он обычно вытирал рот носовым платком, оборачивался к хлопочущей у печки хозяйке и хлопая ее по плечу говорил всегда одно и тоже:

 - Матка Даря  карашо, гут. На что, всегда присутствующий при трапезе, Антипенко подобострастно кланяясь приговаривал:

- На здоровье, ваше благородие. Мы от всей души. Не извольте беспокоиться.

- Гут, гут Степан - говорил полковник в ответ едва открывая свой маленький рот, в уголках губ которого, всегда была пена, как у сдерживающего ярость бешеного пса. В отношениях Антипенко и немецких властей все было хорошо, чем был очень доволен хозяин дома. Но одно его очень, мучило - что если немцы узнают, что его дочь замужем за евреем.

А то, что они раньше или позже узнают об этом, Антипенко не сомневался. Что делать? Что придумать, что бы когда немцы узнают об этом, они чуть не заподозрили меня в симпатиях к евреям, в укрывательстве от них правды. Часто ночами, просыпаясь в холодном поту и долго не мог уснуть. «Нет, надо что-то придумать, надо...»

Первое время после оккупации немцами К. казалось, что ни что не нарушает тихой, провинциальной жизни городка, не считая регистрации евреев, да гоняющихся за курами во дворах, гогочущих, немецких солдат. По улицам ходили патрули с автоматами на перевес. Нарушая сельскую тишину, на большой скорости проезжали мотоциклисты поднимая облако пыли, медленно оседавшей на землю и придорожную траву. На мотоциклах были установлены пулеметы, устрашающе смотрящие в даль. С громким кудахтаньем, хлопая крыльями, почти из-под колес, убегали оставшиеся после набегов немцев, испуганные куры, повизгивая убегали пасущиеся у домов свиньи. Но эта тишина, как покажет недалекое будущее, была обманчивой. Фашистская  людоедская машина, исподволь готовилась к невиданной по жестокости, кровавой акции.

 

 

глава   XI

 

У Малки и Гирша Исэр был поздний ребенок, которого они ждали, можно сказать, всю жизнь. Исэр родился, когда его родители потеряли всякую надежду иметь ребенка. Поэтому, можно себе представить радость Малки и Гирша. Исэр был для них предметом постоянного поклонения, на него они изливали всю любовь исстрадавшейся души. Малка его всегда называла «майн бурлянт», что означало «мой брильянт». Рос Исэр тихим, скромным мальчиком, послушным, что бывает обычно редко, где в семье растет один ребенок, которого балуют и лелеют. В школе он учился прилежно, его всегда ставили в пример другим, он всегда отстаивал то, что считал справедливым, не раздумывая бросался на выручку, если кто-нибудь обижал более слабого, за что частенько получал хороших тумаков. Он буквально вспыхивал, его глаза пылали гневом если он считал, что допускается несправедливость. В его душе пылал огонь обостренной справедливости, что часто у окружающих вызывало недоумение  и непонимание к его слишком, как им казалось, категоричного отношения к окружающему миру.

После окончания института прошло уже четыре года в течение которых он преподавал в школе, в которой когда-то учился сам. В нем и сейчас не пропала юношеская искренность, чистота мыслей, вера в справедливость и большую чистую любовь. С девочками он никогда не дружил, но всегда в компании, где естественно всегда были девушки, с удовольствием с ними общался, никогда не выделяя среди них ту одну, единственную, неясный образ которой был в его мечтах.

Как-то после окончания очередного урока, который он провел в одном из классов, идя по коридору, где стоял обычный шум ребят, он столкнулся у одной из дверей класса выходившую девушку. От неожиданности он остановился, она же сверкнув большими, карими глазами, заплетая кончик длинной косы, немного смутившись, проговорила – «Извините», и медленно пошла по коридору, какой-то парящей походкой, отчего у Исэра сжалось сердце. Исэр в каком-то приятном забытьи смотрел ей в след до тех пор пока она не скрылась из вида….

Придя в себя, он спросил у прислонившегося к стене, долговязого, с длинной шеей, паренька:

- Ты не знаешь, как зовут девушку с которой я столкнулся? Симпатичная такая.

И поняв, что говорит, что-то не так, смутился. Парень повернул голову в сторону, уже успевшей скрыться девушки, ответил как-то безразлично:

- А, та? Это Мария Карасик, с нашего класса, десятого «Б». А что? - он вопросительно посмотрел на Исэра.

- Да так - ответил он и в задумчивости направился в учительскую.

...На улице стояла теплая, по настоящему летняя погода. Мария много времени уделяла подготовке к выпускным экзаменам, хотя в школе она была твердой хорошисткой. Вдруг в окно кто-то постучал и хор девичьих голосов прокричал:

- Хватит сохнуть над предметом, ведь настало уже лето.

 Не хотим учиться боле, мы пойдем гулять на воле. Ха-ха-ха.

Мария открыла окно и увидела смеющихся одноклассниц. Они, смеясь, наперебой закричали:

- Пошли купаться.

Мария задумалась, а потом тряхнув головой, сказала:

- Я сейчас.

На пляже было не так уж много народа. Девушки расположились на траве, весело переговариваясь, скидывая с себя тонкие, ситцевые платья, оставаясь в купальниках. После чего, щебечущей группкой, с хохотом бросились в воду. Мария расстелила подстилку, легла на нее и взяв учебник углубилась в чтение.

- Ма-ари-ия, идем скорей сюда, отличная вода - прокричал кто-то.

 Мария молча махнула рукой и продолжала читать дальше. Жители К. очень любили ходить на эту речку. Вода в ней была чистой, дно было твердым, состояло из уплотненного желтого песка. Да и глубина – ширина была достаточной, что бы с удовольствием поплавать и понырять. Называлась река - Каменка, видимо, из-за твердого дна.

Оторвав глаза от учебника, она увидела приближающегося к ней молодого учителя. Она не знала, как его зовут, но он чем-то привлекал - какой-то собранностью, стройностью фигуры и одухотворенностью лица. Он подошел, поздоровался и быстро скинув с себя одежду, трусцой побежал к реке и сразу нырнул в воду.

Мария слышала как он отфыркиваясь нырял и как чуть слышно плескалась вода от чередующихся взмахов его рук. Вскоре одна за другой из реки выходили девушки и подойдя к Марии прыгали, по детски, на одной ноге, прикрыв ладонью ухо, пытаясь удалить из него попавшую воду. Вытираясь полотенцем, они похохатывали и охали от удовольствия. Потом, постелив подстилки улеглись на спину подставив солнцу переднюю часть тела.

Через какое-то время из воды вышел Исэр, он на руках подошел к лежащей Марии и молча плюхнулся рядом с ней. Мария оторвала глаза от книги и чуть улыбаясь посмотрела на него. Этот взгляд приободрил его и он ответив ей улыбкой, начал с ней говорить. Они так увлеклись разговором друг с другом, что Мария забыла об учебнике, а он разговаривая с ней испытывал к ней нежные чувства, чувства восхищения и благодарности. Одноклассницы, греясь на солнце, периодически поднимали головы, многозначительно махали головами и перемигиваясь прислушивались к их разговору.

Вскоре девушки стали одеваться, и одна из них с некоторым вызовом спросила Марию:

- Ты идешь домой или останешься?

- Я сейчас - ответила она поднимаясь и чуть смутившись сказала Исэру - До свидания.

И быстро набросив платье побежала вслед за девушками.

Исэр оставшись один, долго смотрел вслед удаляющейся фигурке девушки, тело охватила приятная дрожь, сердце стучало и сильно перехватывало дыхание.

Второй раз они встретились на школьном, выпускном балу. Исэр вошел в зал и сразу увидел Марию оживленно разговаривающей с подружками. Волнуясь, он направился в ее сторону и в это время заиграли вальс. Исэр поспешил к ней и поздоровавшись пригласил ее на танец. Весь вечер он не отпускал ее от себя. Она разрумянившаяся и смущенная чувствовала, что ей приятен этот человек, приятно его почти воздушное прикосновение, их парение в танце, от которого приятно кружилась голова. Звуки вальса Штрауса привносили в эти, кажущимися им волшебными, минуты особую возвышенность чувств, почти не реальность происходившего, словно они находились в состоянии сладостного сна. Каждый раз, когда переставала играть музыка, они словно проснувшись, вздрагивали, останавливались и с благодарностью смотрели в глаза друг другу. После этого, они еще успели несколько раз сходить в кино. А потом … началась война.

Исэр, не успев увидеться с Марией, перед самой оккупацией немцами К., вместе с другими ушел в партизанский отряд, который был сформирован сразу в начале войны. Как человека знающего немецкий язык, дисциплинированного и энергичного, обладающего хорошими волевыми качествами его назначили командиром взвода разведки. В первые дни оккупации К. командование партизанским отрядом, решило направить в К. человека для связи с оставшимися в К. подпольщиками и выяснения обстановки на месте. Стали думать кого послать? На это важное задание вызвался идти Исэр. Серые глаза, светлые волосы, курносый нос, как нельзя лучше подходили чтобы выдавать себя за крестьянина. А чтоб не узнали его многочисленные знакомые, планировалось отпустить бороду и насунуть на глаза кепку. Но Исэр, подумав, предложил другой план. Он переоденется в форму немецкого оберлейтенанта, который накануне разведчиками был взят в плен. Используя знание немецкого языка, будет свободно ходить по К.. Немного подумав командование согласилось с предложением Исэра.

В К. Исэра доставили на повозке домой к одному из подпольщиков. Исэр был одет в домотканую рубашку, с заросшей бородой и в нем трудно было узнать переодетого еврея - партизана. Дом подпольщика стоял на отшибе. К дому, с одной стороны, примыкал кустарник, после которого начиналось огромное поле, с другой стороны дома протекала река, за которой сразу начинались дома К.

Исэр с партизаном, который привез его сюда, переночевал. Рано утром Исэр встал, тщательно побрился, наодеколонился, одел отутюженный немецкий мундир, повесил через плечо фотоаппарат и не без волнения вышел из дома. Перейдя речку через мостик, он бодро зашагал к центру К..

Время было ранее, на улице ни кого не было видно. Да если бы кто-то из местных даже встретился, вряд ли узнал бы в этом подтянутом немецком офицере, Исэра. Вскоре Исэр не вдалеке увидел идущий ему навстречу немецкий патруль. Поравнявшись с Исэром,  солдаты четко отдали честь, на что Исэр небрежно поднес руку к козырьку фуражки. Документы у него были в порядке. На удостоверении личности, взятого в плен офицера, была мастерски приклеена фотография Исэра. Офицер этот, был журналистом и это давало возможность бывать всюду и свободно разговаривать с офицерами и солдатами.

Исэр вышел к парку и решил пойти через него. Пройдя некоторое расстояние он приблизился к памятнику известного белорусского поэта Янки Купалы, который был установлен в парке. Он увидел как несколько полицейских, из местных жителей, два немецких солдата накинули на шею памятника веревку и под дружное: - раз-два - взяли, пытались свалить памятник. Исэр подошел ближе и сфотографировал всех участников этого варварства, которые с удовольствием позировали «немецкому офицеру». После этого Исэр пошел к клубу к которому примыкало большое, свободное пространство, которое местные жители гордо называли площадью. От нее шли четыре улицы. Площадь частично была покрыта травой, а большая ее часть была песчаной. Выйдя на площадь Исэр сразу увидел не привычное сооружение - на площади стояла виселица, а под ней на веревке качался мужчина. На шее повешенного висела дощечка с надписью – «партизанский бандит». Виселица было сооружена из хорошо оструганных досок и бревен и мрачно выделялась на фоне жилых домов. Она была совершенно несовместима с синим, безоблачным небом, яркими лучами утреннего солнца. На мгновение Исэр почувствовал нереальность увиденного, словно в кино он видит картину, которая происходит в средние века, во времена инквизиции. Но это была реальность, жестокая реальность. Исэр помрачнел, внутренне подтянулся. Он подошел ближе, мельком взглянул в лицо повешенного, искаженное мученической смертью и в это время в нос ему ударил (нет, не тлетворный запах трупа), запах свежеструганной древесины, запах смолы. Этот запах всегда был для него запахом Родины, чем-то близким, волнующим, запахом родного дома. Он на мгновение вспомнил как к ним во двор привозили бревна свежеспиленных берез, сосен и как он вместе с отцом пилил их, а потом топором колол свежераспиленные колоды на дрова. Он вспомнил как острая пила медленно, с приятным звуком вгрызалась в дерево, как резкой струей летели из-под пилы ароматные опилки и как блестели капли сока, словно слезы, на каждом полене. Но, не смотря на эти, мирные, воспоминания, теперь этот запах напоминал ему совсем другое - это был запах смерти, запах исходящий от только, что выструганного гроба. Исэр постоял у виселицы еще немного, достал фотоаппарат и быстро щелкнув пошел дальше.

Он решил дойти до райисполкома, где сейчас располагалась немецкая комендатура. Он знал, что идти надо мимо родного дома, где живут его родители, и где прожил почти всю свою жизнь он сам.

Он перешел на другую сторону улицы и медленным шагом двинулся вперед глядя на приближающийся дом, где знаком до мелочей, каждый уголок, каждая трещинка в толстых, посеревших от времени бревнах. Во дворе было пусто, а в окнах дома, как всегда, были видны яркие цветы за которыми всегда ухаживала его мать - Малка. Он поднял глаза и увидел облачко дыма струящееся с кирпичной трубы дома. Словно наяву,  он увидел свою мать хлопотавшую на кухне, представил металлический чугунок, в котором варится картошка, успевшая сверху покрыться корочкой, от пышущей жаром печки. Представил отца, который обрядившись во все необходимое, с каким то трепетом, осторожно, почти шепотом начинал молитву, переходя к более высоким нотам мольбы, благославления и благодарности Богу. Исэру так захотелось зайти в дом, снять эту ненавистную форму и прижать к груди самых дорогих и любимых людей, стареньких отца и мать, вновь почувствовать себя дома...

Но он понимал, что это невозможно. И такие знакомые улицы предстали перед ним совсем в другом свете - отчужденными, таящие в себе опасность и тревогу. И он с новой силой почувствовал ненависть к непрошеным гостям, неприятное чувство вины перед собой, перед людьми с которыми жил, словно он один мог остановить врага, не допустить его приход в родной край.

Ему казалось, что и он тоже, что-то недодумал, не предусмотрел и от этих мыслей на душе становилось еще тяжелее и острее возникало желание предпринять все возможное и невозможное, что бы скорее изгнать врага с родной земли.

Вскоре он увидел дом где жила Мария. Он с большой теплотой вспомнил их редкие встречи, ее полные счастья глаза. Он посмотрел на пустой двор, закрытые двери и занавешенные окна и подумал: - «Наверное они уехали в эвакуацию». Оторвавшись от воспоминаний, Исэр заспешил к окраине городка, чтобы разведать там и в самом городке расположение и по возможности, примерное количество живой силы и техники немцев.

 

 

глава   XII

 

Маня Карасик любила вечера, когда вся семья собиралась в зале, за круглым столом, в центре которого стояла керосиновая лампа. Исходящий от нее свет и еле ощутимое тепло, создавали атмосферу уюта и какой-то особой таинственности в ожидании рассказов о не чистой силе, волках, кладбище, мертвецах, о разных былях и небылицах. Обычно рассказчик, вдохновленный вниманием слушателей, говорил медленно, не громко, иногда переходя на шепот в местах, где говорилось о событиях, где герой вступал в единоборство со злыми силами. Темень за спинами сидящих вокруг стола, усиливала ощущение таинственности, легкого страха, отчего дети помладше, ближе пододвигались к столу, глаза их начинали по особому блестеть и они опасливо начинали озираться по сторонам. Обычно эти истории заканчивались более или менее благополучно и тогда у всех вырывался вздох облегчения и удовлетворения.

Но сегодняшний вечер был не таким как всегда по многим причинам. За столом отсутствовали отец и старший брат. Старшего брата забрали в армию задолго до начала войны, а отца - в первые же дни. Швейная машина отца теперь сиротливо стояла в углу спальни, покрытая легким слоем пыли. В кругу семьи, по вечерам отец рассказывал всякие истории, запас которых, казалось, был у него неисчерпаем.

В его отсутствие, на удивление детей, довольно интересными были рассказы матери. Если она была не в настроении, то один из братьев Мани брал книгу со сказками и читал их вслух.

Все услышанное воспринималось тревожнее, чем обычно - сказывалось чувство безотчетного страха, в связи с войной и оккупацией К. немцами. Услышанные невероятные события воспринимались ими как реальные.

Маня часто вспоминала уехавших родственников, и не смотря на слухи об их гибели, говорила:

- Мама, все-таки нам надо было, вместе со всеми  уехать отсюда подальше, подальше от войны, от этой ужасной неизвестности.

Мама Мани, от рождения заикавшаяся, особенно в минуты волнения отвечала:

- Ддети все ббб-уу-дет ххх-оо-рошо. Дда-ст б-бог пппе-реживем. Ззза-чем нам сски-таться по свету. Зззддесь мы родились, ззддесь наш ддом. Ккроме ттого, Р-роза с С-соней ппое-хали и ппоггибли, а мы жживы, ддай то, ббожже нниччего нне сслуччится,  Б-божженька огради и ссохрани нас - сказала она, чуть дрогнувшим голосом.

Вытирая рукой глаза от слез, Маня отошла от матери, села в зале у занавешенного окна, на подоконнике которого стояло несколько горшков с цветами. «Не смотря на осень, войну, человеческое горе и смерти, наперекор всему цветы буйно расцвели» - подумала Маня. Яркое солнце светило в окно, освещая распустившиеся бутоны цветов и часть комнаты, от чего на сердце у Мани стало спокойно (молодости всегда верится в лучшее) и она безотчетно улыбнулась цветам и солнышку и подумала: «Все будет хорошо, мама права».

Она встала, вышла во двор. На нее дохнул, приятной осенней прохладой, легкий ветерок перемешанный с запахом прели опавших листьев и испарений, чуть взрыхленной, после уборки урожая, земли. Она жадно вдохнула в себя воздух, посмотрела в чистое, осеннее небо, на сиротливо стоявшие не вдалеке деревья, на ветвях которых шевелились редкие, пожелтевшие листья и ей стало грустно от медленно засыпающей природы и на душе опять стало пусто и тревожно.

Не вдалеке послышался треск моторов проезжающих мотоциклов, громкий, крикливый говор не знакомой речи, где-то прозвучал одинокий выстрел, разрушая обманчивую тишину, не давая людям, хоть на мгновение, забыть о войне. Маня быстро вошла в дом и села на стул стоявший в полутемном закутке за печкой. На стене висели связки лука, чеснока, укропа заботливо заготовленные на зиму. Маня почувствовала как сердце у нее тревожно забилось, она прислонилась, к еще не остывшей печке, как бы прося у нее защиты. Закрыв глаза, Маня мысленно перенеслась в то, мирное время, где все дышало спокойствием, радостным ожиданием чего-то хорошего, необычного, где жизнь, была счастливой и безмятежной...

Она вспомнила учебу в школе, своих подруг, вечера, которые проходили в радостном возбуждении, с танцами, песнями, всевозможными играми, шутками. Вспомнила, как впервые почувствовала необычный взгляд Исэра, как радостно, почему-то, у нее забилось сердце, и она убежала, что бы успокоиться...

Маня открыла глаза и почувствовала себя не много успокоенной - полутемный закуток показался ей крепостью, куда не может проникнуть, что-то плохое, что нарушило бы спокойное течение времени.

Маня Карасик была девочкой заметной среди своих подруг. Она выделялась какой-то особой одухотворенностью, что говорило о ее возвышенных мыслях, о чуткости и тонкости душевных переживаний, о строгих принципах и повышенных требованиях к себе и окружающим. Она была очень впечатлительна и чувствительна ко всему, что происходило вокруг, одновременно была общительной, любознательной, любила быть в кругу подруг, где ее любили и всегда тепло встречали. В минуты радостного возбуждения или смеха её, с длинной прорезью глаза сужались и из-под длинных ресниц изнутри сверкали яркие огоньки задора, радости, обжигающие всех, на кого она смотрела.

С мальчиками она держалась ровно, без излишнего кокетства, хотя иногда сердечко вдруг начинало биться сильнее, и на лице не произвольно появлялся румянец. Попадая в такие ситуации, Маня становилась серьезной, отчего ее лицо приобретало непередаваемо милый вид. Она любила мечтать о будущем и часто думала:

- «Что будет через пять, десять, двадцать лет? Какой я буду? Какой будет он, тот единственный?» - Здесь всплывало лицо Исэра, его необычный взгляд, с которым он смотрел на нее. Здесь она обычно смущалась, но все ее существо переполняла радость от предвкушения будущего счастья. Маня была среднего роста, с длинными каштановыми волосами, которые она заплетала в толстую косу. Вся ее фигурка, была ладно скроена. Ее движения были спокойными, не лишенные грациозности и какой-то неповторимой обаятельности, присущей, почти сформировавшейся семнадцатилетней девушки.

Вдруг в дверь кто-то постучал. Мама Мани спросила:

- Кто это??

- Я - ответил знакомый голос сестры Маши. Войдя в дом Маша закрыла за собой дверь на крючок. Она была очень взволнована и от быстрой ходьбы часто дышала. Еще с порога она сказала:

- Я не знаю, что думать, но немцы вывесили объявление, чтобы мы, все евреи, собрались с вещами на улице Конечной. Боженька мой, мне кажется, что это очень плохо. Что немцы - швенцы задумали? И почему только евреи? Господи! Несчастные мы, почему на нас свалилось такое горе, почему мы должны все бросить и идти неизвестно куда?

 И она заплакала. Слезы ручейками лились по ее лицу, подбородку и медленно капали на ее старенькую кофту. Всегда тихая, спокойная, немного глуховатая, Маша теперь не была похожа на себя. Как все люди с физическими недостатками, в минуты большого душевного волнения она была сильно возбуждена, громко кричала, размахивая руками. Все находящиеся в доме окружили Машу и с тревогой слушали ее. Эта новость всех сильно взволновала. Даже маленький Иче, глядя на тетю Машу, испуганно прижался к матери.

- Надо сказать дедушке - сказала Маня.

- Он уже знает об этом - сказала Маша. - Я встретила его соседку, и она мне сказала, что заходила к нему и все рассказала. Все К. об этом уже знают.

Маня, как сидела в закутке за печкой, так и осталась там сидеть. Только, что созданный ее воображением призрачный мир рухнул. Ее нежная, чуткая душа почувствовала тревогу и надвигающуюся слепую, жестокую и беспощадную силу огромного, страшного монстра, покрывающего своим безобразным телом и огромными, черными крыльями всю землю, лишая людей надежды на счастье и саму жизнь.

Маня беззвучно заплакала, жалея маму, братиков и сестричек, себя..., мысленно сопротивляясь, нарисованной в ее воображении картине.

глава   XIII

 

- Борис, иди кушать - позвала жена чуть сдавленным голосом.

- Папа - вторила ей маленькая дочка, Хавэлэ.

Борис не отозвался ни на голос жены, ни на голосок дочери. Он сидел в зале на диване и предался думам, воспоминаниям. Лицо его было нахмурено, густые, с сединой брови нависли над впадинами глаз. На лбу пролегли глубокие борозды морщин. Губы были плотно сжаты, а их уголки были скорбно опущены вниз. Погруженный в свои мысли, он изредка непроизвольно вздыхал. 

Было утро. На улице, как и в мирные дни, было тихо. Только изредка слышался лай собак, да кудахтанье кур, шумно разгребающих во дворе землю. Солнце только недавно взошло и в окна, где сидел Борис, его лучи еще не доставали. Вся неподвижная фигура Бориса, его напряженный взгляд устремленный, как бы, в одну точку, выражали возмущение, насильно навязанными обстоятельствами, с которыми, он понимал это, был не в силах бороться, противостоять им. Вся его натура сопротивлялась этому, не хотела мириться.  Прожитая жизнь научила его самостоятельно находить выход из любого положения, научила его трудолюбию и аккуратности во всем. Он всегда был пунктуален и никогда не нарушал своих обещаний. Но то было мирное время, а теперь война со своими непредсказуемыми и жестокими законами...

Борис вспомнил сотни пройденных дорог и километров, в поисках сапожницкой работы.

Часто пройдя за день десятки километров, он только к вечеру, в одной из деревень, находил работу и передохнув немного, поев холодной картошки или хлеба с молоком, которую ему давали бедные, но гостеприимные хозяева, на ночь глядя садился за работу, в каком-нибудь закутке слабо освещаемом лучиной, а позже керосиновой лампой. Работать старался тихо, что бы не потревожить сон намаявшихся за день крестьян. Когда приходилось стучать молотком, забивая гвозди, в изрядно поношенную обувь, он затаив дыхание, словно это могло помочь, резко опускал молоток на вершину гвоздика, который как в масло входил в каблук или подошву обуви. Обувь эта, обычно, предназначалась для праздников. Почти что из бросовой обуви, Борис старался сделать мало-мальски пригодную для носки обувь. После ремонта Борис густо намазывал обувь гуталином и щеткой отполировывал поверхность. Только незадолго до первых петухов, когда глаза непроизвольно начинали слипаться, он откладывал работу в сторону и тут же ложился спать на какую-нибудь широкую скамейку или прямо на полу, подложив что ни будь под голову.

Просыпался он от шума хлопотавших по нехитрому хозяйству хозяев. Борис несколько минут лежал с закрытыми глазами, потом открыв их садился и медленно потянувшись резко вставал, выходил из закутка здоровался с хозяевами:

- Доброе утро, как вам спалось? - спрашивал обычно Борис.

- Спасибочки, на добром слове. А что ж это ты, всю ночь работал и встаешь почти с петухами - спрашивал хозяин дома.

Надо заканчивать работу и если в вашей деревне работы больше не будет, то придется, как говорится, идти дальше.

 Отвечал Борис.

- Ну, что ж, если ты так спешишь, то садись вместе с нами кушать - отвечала хозяйка, подавая на стол разваристую картошку, соленые огурцы, молоко.

Позавтракав Борис сразу садился за работу и без перерыва работал до поздней ночи, отпустив себе время, что бы перекусить.

Его добросовестность в работе была замечена селянами и вся округа стала нести ему обувь на ремонт или заказывали новую. К нему относились с уважением и терпеливо ждали его появления. Редко с ним расплачивались деньгами, да где их им было брать, поэтому чаще рассчитывались птицей, яйцами, овчиной и так далее. Долгие годы он провел в скитаниях по деревням, пока не скопил небольшую сумму и известность о нем, как о хорошем сапожнике, не разнеслась далеко. Тогда он решил работать дома. Заказов у него было много, и он продолжал работать, не считаясь со временем. К нему приходили с самых дальних сел, он их тепло принимал, кормил, а при необходимости, оставлял у себя ночевать. Борис вдруг улыбнулся, ему вспомнился забавный случай.  К нему приехал заказать сапоги сыну, один из его многочисленных знакомых крестьян по имени Аристарх. Время было обеденное и Борис пригласил Аристарха отобедать:

- Давай, Аристарх, раздевайся, садись с нами обедать. Как говорится, чем богаты, тем и рады - сказал Борис, похлопывая Аристарха по плечу.

Аристарх сел за стол, поел борщ. На второе была тушеная картошка с куриными котлетами.

Борис любил котлеты кушать с хреном - натертом на терке и разбавленным соком свеклы. Хрен всегда был на столе свежий и хранился в пол литровой банке. Увидев, что Борис берет хрен, Аристарх взял большую ложку, набрал хрена, откусил хлеб, котлету и всю ложку с хреном отправил в рот. У него перехватило дыхание, лицо приобрело цвет очищенной свеклы, из глаз катились обильные слезы. Он беспомощно махал руками, изо рта вырывались звуки похожие на мычание ни то молодого бычка, ни то старого козла. Борис бросился к ведру с водой, зачерпнул целую кружку и протянул ее Аристарху. Тот схватил кружку обеими руками и не переводя дыхание выпил воду до дна. Посидев немного, и глядя покрасневшими глазами на Бориса, в сердцах сказал:

- Ух, Бэрк, сердце горит.

Крестьяне Бориса звали Бэрка.

- Ты, Аристарх, перестарался. Хрен надо есть понемножку. А ты вон сколько хватанул. Так, брат, подавиться не долго. Знаешь ведь, что все надо делать в меру. Так-то.

Аристарх помолчал, потом добродушно хмыкнув, сказал извиняющимся голосом:

- Да кто ж его знает, этот хрен. Мы его не употребляем. А крепкий, черт. Думал душа вон вылезет. А ты молодец, нет чтоб подсказать. Ну, угостил ты меня - и громко расхохотался.

 Борис, сдерживая до сих пор смех, от души рассмеялся вместе с Аристархом.

С тех пор, выражение «Бэрк, сердце горит» употреблялось родными и знакомыми Бориса в случаях, когда они были, чем-то огорчены.

Немного отвлекшись, Борис почувствовал себя не так безнадежно.

«Всю жизнь проработал я в поте лица. У меня на старость все есть - и дом, и сад, да и денег подсобрал, даже есть золотые монеты. А что теперь выходит, что в один момент все это может пойти прахом. Время сейчас тревожное и все может случиться. Что делать? Надо самое ценное спрятать до лучших времен. Но где?» - думал Борис. После долгих раздумий он решил, что надежней места, чем закопать в земле, нет. Он встал и пошел к выходу, на ходу сказав жене:

- Я сейчас...

Он решил подыскать место и стал медленно обходить двор. Он остановил свой выбор  в углу двора. В задумчивости он постоял у намеченного места и решил, что прятать все в одном месте не разумно и пошел искать еще одно место, где бы он смог спрятать свои ценности. Он решил подобрать его в саду. Войдя в сад, он стал осматриваться и остановился на месте с правой стороны от входа в сад, ближе к дому. Вздохнув, он медленно повернулся и пошел домой, решив эту работу сделать, когда стемнеет.

Он молча вошел в дом, сел за стол, с чувством человека нашедшего правильное решение, но лицо у него было строгим и отчужденным. В его душе, как и во всем теле, было какое-то напряжение, обида, что перевернуло его жизнь, что заставляет прятать то, что нажито честным трудом.

День клонился к вечеру. Небо было покрыто, по-осеннему, низко плывущими, серыми облаками. На дворе было тихо и мрачно. Но тишина эта была какой-то тревожной. Казалось, что каждую минуту может произойти все, что угодно. Что именно, не мог представить ни Борис, ни кто-нибудь другой. Но каждый знал, чувствовал, это как бы носилось в воздухе, что-то надвигается серьезное, страшное. Под гнетом нахлынувших на Бориса плохих предчувствий, он с искренним чувством и надеждой стал просить Бога оградить его семью, его родных от несчастий и бед. Его губы самозабвенно шептали слова молитвы. С надрывом в голосе, тихо вырывались звуки, напоминающие плач и мольбу. После молитвы он почувствовал физическую усталость. Несмотря на это, он решил идти выполнять задуманное, тем более, что на улице уже было темно.

Борис пошел в кладовку, где хранился разный инструмент, выбрал поострее лопату и вышел во двор. Прислонив лопату к стене дома, он подошел к калитке и воротам, проверил, надежно ли они заперты. Взяв лопату, подошел к намеченному месту, разметил примерные границы ямы и стал копать. Земля была податливой, и лопата мягко вгрызалась в землю. Борис почувствовал, как от земли исходит какое-то особое тепло и волнующий душу запах и на какое-то время ему показалось будто земля дышит, живет и помогает ему. От таких ощущений он стал копать быстрее, но осторожнее как бы боясь сделать земле чрезмерно больно. Когда яма достигла нужной ему глубины, он с четырех сторон квадратной ямы сделал в земле выступы, на которые положил доски. Доски он положил и на дно ямы. Он уже заканчивал в саду вырывать второй тайник, когда пошел мелкий, моросящий дождь и подул порывистый ветер. Кое-где стали поскрипывать деревья. Их скрип был протяжным и тоскливым, словно невидимые привидения блуждали по темному саду. Борис торопливо закончил работу, накрыл яму досками и поспешил домой. Умыв руки, он сказал жене:

- Приготовь мне горячего чая. Я весь промок, как бы не простудиться.

Попив чай, он почувствовал тепло во всем теле и приятную расслабленность. Но задуманное не давало ему покоя, и он сначала прислушался, а потом выглянул в окно, чтобы убедиться, не перестал ли дождь. Через окно он не мог ничего понять и нехотя вышел во двор. Дождь перестал идти, но порывистый ветер сильно трепал оголенные ветви, стоявшей невдалеке березы и неприятно дул в лицо.  Борис постоял немного размышляя, и решил, несмотря на непогоду и позднее время, закончить работу сегодня. «Оно даже лучше, что плохая погода и позднее время. Никто, даже случайно, не увидит» - успокоил он себя. Он взял заранее приготовленные вещи и ценности и вышел из дома. Положив на дно ямы доски, на них он положил немного сена, потом несколько узлов и чемодан. После чего сверху положил на земляные выступы доски, которые забросал землей. Землю утрамбовал ногами и сверху посыпал опавшими листьями. То же он сделал с тайником в саду. Он все это проделал с таким старанием, так как все, что он спрятал, было для него самое ценное, самое дорогое. Но дальнейшие события покажут, что это далеко не так. И он бы отдал все, что у него есть, лишь бы не допустить того, что произойдет потом. Но пока он этого не знал и был доволен сделанным.

Скинув с себя одежду, он умылся и лег спать, стараясь не думать о завтрашнем дне.

- Бог даст день, бог даст пищу - проговорил он свое любимое выражение и вскоре уснул.

На улицах К. новоявленные хозяева «нового порядка» расклеили приказ коменданта о том, что такого то числа всем евреям явиться на улицу Конечную. С собой взять самое необходимое, включая ценности. Борис, узнав о таком приказе, впрочем как и все, терялся в тревожных догадках. Он вспомнил слова своего зятя Лёвы, сказанные им незадолго до отъезда:

- Папа, поехали с нами. Немцы убивают евреев. С вашими деньгами вы нигде не пропадете. Кончится война, приедете обратно и будете жить по-прежнему.

-" Может он был прав" - с горечью подумал Борис.

 Тяжело вздохнув, он позвал свою маленькую доченьку:

- Хавэлэ, иди ко мне.

Он взял на руки девочку, несколько раз поцеловал ее в пухленькие щечки, прижал к себе и с тревогой подумал:

- «А что будет с ней, с этим беззащитным и безобидным существом?»

Сердце его сжалось, к горлу подступил комок, глаза, неожиданно для него, увлажнились.

- Бэла, - позвал жену Борис. Положи одежду для Хавэлэ и нам, что-нибудь потеплее. И не забудь взять с собой что-нибудь из еды. Неизвестно зачем и на сколько мы уходим из дома.

- Хорошо - тихо ответила жена и пошла собираться.

 Борис опустил на пол Хавэлэ, встал со стула и стал медленно ходить по комнате. В голове навязчиво сверлила одна мысль: «Что нас ждет?». Он с удовлетворением подумал:  «Хорошо, что самые ценные вещи я спрятал. Дай Бог все кончится и будем жить как прежде».

До поздней ночи Лэе хлопотала по дому, мыла полы, наводила порядок во всем доме.

Борис вышел на улицу, стал возле ворот, прислушался.

Вокруг было непривычно тихо, во всех окнах домов, на сколько хватал глаз, было темно. Небо было чистым, все в звездах. Борис стоял в этой звенящей тишине ночи, широко расставив ноги и запрокинув голову смотрел на звездное небо. На мгновение ему показалось, что звезды смотрят на него пристально и печально, другие ободряюще подмигивают ему, как бы приглашая его окунуться в бескрайние просторы неба и бесконечно парить навстречу звездам, навсегда покинув эту, такую прекрасную и горемычную землю. Борис глубоко вдохнул в себя свежий, осенний воздух и направился в дом.

глава   XIV

 

Заканчивалась беспокойная ночь, после которой всем евреям надо было явиться в указанное немцами место. Весь городок утонул в густой пелене тумана. Кое-где стали слышны голоса бдительных петухов, да сердитый лай потревоженных собак, возвещающих о приходе утра. В остальном казалось, что земля и небо растворились друг в друге, как бы желая подольше продлить этот покой и тишину.

Борис всю ночь забывался в тревожном полусне,  просыпался и не открывая глаз с большой тревогой думал о предстоящем дне. Перед рассветом он проснулся окончательно, лег на спину и с широко раскрытыми глазами смотрел в потолок, но внутренним зрением и мыслями ушел в себя рисуя самые невероятные картины ближайшего будущего. Под одеялом было тепло и уютно и он с напряженным вниманием прислушивался не раздастся ли вдруг на улице говор проснувшихся людей. Он очень хотел до бесконечности продлить эту тишину и тихо, вот так, лежать и не вставать, и помимо своей воли идти неизвестно куда. Чуткое ухо Бориса уловило вдалеке шум движущейся техники по мере приближения которой, можно было расслышать работу моторов автомашин и треск мотоциклов. Потом на какое-то время шум стих. Резкие команды и топот многочисленных ног, злобный лай собак бесцеремонно вспорол тишину. Вокруг все пришло в движение, громкие удары прикладов в ворота, калитки и окна еврейских домов, громкий плач женщин и разбуженных детей, гортанные команды фашистов - все слилось в единую какофонию звуков, которые резали слух и разрывали сердце.

Борис с женой и дочкой одевшись присели на дорожку. Борис встал, бросил грустный взгляд, на комнату в которой они сидели, подумал – «Дай бог вернуться нам поскорее домой», после этого он тщательно замкнул дверь, как когда-то уходя с семьей в гости. Выйдя за ворота, они влились в уже довольно полноводную реку несчастных людей. Люди выходили из домов, спешно замыкая свои дома, на ходу застегивая одежду. Многие женщины тихо плакали. Каждый взрослый, что-то нес в руках - кто узел, кто чемодан, кто сумку. Некоторые дети, не желая расставаться с любимой игрушкой, несли ее любовно прижав к себе. Лица у всех были суровы, только иногда слышались возгласы: - «Иченьке не отставай» или – «Бэла, я тебя прошу … ну пожалуйста, дай я это понесу, тебе же нельзя нести тяжелые вещи, ты же знаешь, что тебе запретил доктор...»

Выходящих из домов людей, немцы и полицейские, грубо толкали на средину улицы и они, подхваченные людским потоком, исчезали в этом людском водовороте. Колону людей окружили с двух сторон автоматчики с собаками и полицейские с винтовками на перевес, словно это были не мирные, безвредные люди, а отъявленные бандиты. По мере движения колонны по улице, она все время увеличивалась. Люди шли молча, посматривая по сторонам, пытаясь догадаться, куда их ведут. Такие же колонны двигались по другим улицам и встречаясь, словно ручейки, вливались в общую большую реку печали. Со стороны эта процессия казалась нереальной, люди шли медленно, обречено отдавшись на волю злой Судьбе и Богу. Лица конвоиров казались не живыми, словно вышедшими с того света, излучающими патологическую жажду крови. Воздух, вокруг этой мрачной процессии, казалось, был наэлектризован таким потоком отрицательной энергии, что жители выходя из своих домов, с ужасом и сочувствием смотрели на эту медленно движущуюся и качающуюся, словно слитую воедино, массу людей, как будто это были не живые люди, а вышедшие из преисподней безликие призраки. Когда процессия подходила ближе, можно было ясно различать лица людей - на одних была скорбь и отчаяние, на других - безразличие и обреченность.

...Маня долго не могла уснуть… Она слышала тихий голос мамы, которая разговаривала то ли с собой, то ли с детьми, со слезами и причитаниями, которые очень взвинтили атмосферу в доме, напугали детей, особенно тех кто был поменьше Мани. Нельзя сказать, что Маня относилась к бурному поведению мамы в отношении завтрашнего дня и уходу из дома неизвестно насколько, безразлично. Все ее существо противилось этому, она разделяла тревогу матери, но верила, что все будет хорошо. А с другой стороны интуитивно чувствовала, что-то должно произойти нехорошее. От этих мыслей в ее душе росла тревога и страх холодной змеей опутывал все тело...

Незаметно Маня уснула. День, полный тревог, переживаний сказался на молодом организме. Душевные переживания, естественным образом, повлияли на физическое состояние, она почувствовала сильную усталость, глаза смежились, и она словно провалилась в пропасть, все ее существо обрело приятную тяжесть и она забылась в глубоком сне. В течение ночи она, время от времени, протяжно стонала, словно невидимый и страшный призрак изощренно пытал не только ее тело, но и душу. Она лежала на спине широко раскинув руки. Голова, чуть повернутая в сторону, покоилась на белоснежной подушке. Нежное лицо обрамляли чуть вьющиеся каштановые волосы, длинная, толстая коса лежала на груди, равномерно поднимающаяся от глубокого дыхания. Из-под чуть приоткрытого рта виднелись белоснежные зубы, которые прикрывались чуть припухлыми, резко очерченными розоватыми губами. Длинные ресницы чуть подрагивали, из-под наполовину сброшенного одеяла была видна округлость форм невинного тела - все это, в полутьме приближающегося рассвета, казалось очень трогательным, нежным, божественным, словно с небес спустилась сама красота, чтобы скрасить мрачную действительность.

...В это время Мане снился сон, будто она ходит по саду, сад буйно расцвел. Солнце ярко осветило все вокруг и от ее лучей Мане стало жарко. И вдруг она видит невдалеке Исэра. Она пытается побежать к нему, но ноги плохо слушаются, они утопают в каком-то сером и мягком, как пух, тумане покрывшем всю землю. Ее призывный крик не слышен, ее слова застревают в горле. Она всеми силами старается добежать до Исэра и когда это желание достигло высшей точки ... она просыпается.

Бледный свет керосиновой лампы освещал небольшой кусочек комнаты, где спала Маня. До ее слуха донеслись осторожные шаги матери и ее чуть слышный шепот похожий на плач. До Мани донеслись отдельные фразы «боженька... что с нами будет... помоги деткам...»

Маня вся напряглась, в груди, что-то защемило и что бы не расплакаться она резко села и повернувшись посмотрела в окно. На улице было сумрачно и пусто «как у меня на душе», невольно подумала Маня. Она встала, набросила на плечи халатик и подошла к матери.

Мать заканчивала сборы, укладывая одежду и еду в сумки. Вид матери встревожил Маню - за одну ночь она осунулась, с низко опущенной головой она избегала встретиться с глазами Мани. Она вела себя так, будто чем-то провинилась или на кого-то сильно обиделась. Маня решила не расспрашивать маму и, как говориться, не лезть к ней в душу.

Спустя какое-то время, на улице стали слышны голоса, переговаривающихся между собой людей. Маня выглянула в окно и увидела много людей идущих к центру. Люди шли целыми семьями. Маленькие, не выспавшиеся  дети то там, то здесь начинали хныкать, а то и громко плакать, но под окрики взрослых детский плач обрывался и в воздухе вновь повисала тревожная тишина, в которой медленно, но неотвратимо, шли навстречу злой судьбе евреи.

- Мама, люди уже идут к центру. Наверное и нам надо уже идти? - сказала Маня.

- Успеем – как-то зло ответила она.

 Дети вопросительно посмотрели на мать.

-Садитесь быстро за стол - сказала она, доставая из горячей печи чугунок со сварившейся картошкой и ставя его на стол.

 Каждому налила из глиняного горшка простокваши, и все стали молча кушать. В дом вошла сестра Маша со своим мужем Исаком. В руках каждого была большая сумка. Войдя в дом, Маша сказала:

- Пора идти, а то, как бы нам не было неприятностей.

- Сейчас пойдем - выдавила из себя Саша.

- Дети, одевайтесь - чуть сдавленным, на грани плача, голосом сказала она.

Все вышли из дома во двор. Саша механически замкнула дверь, висячим замком и привычно положила ключ в карман платья, после чего застегнула кофту на все пуговицы, в одну руку взяла сумку, а другой взяла за руку самого младшего Иче и все вышли на улицу, где шли в одном направлении люди, неся маленьких детей, сумки, чемоданы...

Место, где людям был объявлен сбор, было оцеплено немецкими солдатами и старающимся выслужиться перед немцами, полицейскими. Раздавались резкие слова команды, переводимые на русский язык. Люди испуганно жались друг к другу и покорно шли туда куда их вели. Наконец поступила команда остановиться.

- Дальше никуда, пока, не пойдете – прокричал репродуктор, звук от которого был слышен в разных концах колоны.

- С этой улицы никуда не уходить, за нарушение - расстрел.

Осмотревшись, люди увидели, что они находятся в небольшом переулке, окруженном немецкими солдатами и полицейскими. Саша с детьми и Маша с мужем остановились вместе со всеми. Сестры вопросительно - тревожно посмотрели друг да друга и в их глазах можно было прочесть немой вопрос, который мучил всех евреев – «Что дальше?». Нет, не может быть, что бы оправдались самые худшие предположения и часто раньше слышанные разговоры о том, что немцы убивают евреев. Нет, этому нельзя поверить. «Да. Но зачем они нас сюда согнали?» - думал каждый, но ответа на этот вопрос они не получали. Лишь был слышен злобный лай собак и грозные окрики «Шнель» на детей, пытавшихся пройти туда, куда по мнению немцев им проходить запрещалось. Маня перехватила взгляд мамы, она поняла его, и ей стало не по себе. «Значит мы все, пока по крайней мере, лишены свободы, как преступники. Но почему?»

Маня увидела протискивающегося сквозь толпу дедушку Бориса, который держал на руках Хавэлэ, а рядом шла его жена. Все очень обрадовались встрече и были довольны, что они теперь вместе.

 - Папа, что это такое? Зачем нас здесь собрали? - спросила Маша.

Борис пристально посмотрел на нее, потом обвел глазами всех своих и ничего не ответил. Да и что он мог ответить, если сам ничего не знал. Самое, страшное, о чем он иногда, последнее время думал, это мысль о том, что немцы убивают евреев, но он гнал ее от себя, не желая этому верить.

Шло время, люди устали стоять. Многие, постелив, что ни будь на холодную и сырую землю, садили детей и садились сами. Рано потревоженные, испуганные дети спали кто на руках родителей, кто, лежа на подстилках. Дети побольше, особенно не вдаваясь в то, что происходит вокруг, сбивались в группки и с полной раскрепощенностью громко обсуждали какие-то свои дела.  Другие дети сидели возле родителей и с серьезным видом прислушивались к невеселому разговору.

Некоторые старики шевеля губами, тихо молились покачиваясь из стороны в сторону.

«Ахтунг, ахтунг, внимание!» - разнеслось из громкоговорителя установленного на автомашине.

 От этого громкого и резкого звука люди вздрогнули и обратились в слух.

- По распоряжению немецкого командования, для нормальной работы учреждений быта, лица имеющие специальность парикмахера, портного, сапожника временно остаются в своих домах и не подлежат санитарной обработке до особого распоряжения. Всем ниже перечисленным гражданам в течение десяти минут подойти к агитационной машине и зарегистрироваться. При неявке - расстрел. Время пошло...

По пленникам прошел гул похожий на стон умирающего великана. Послышался плач и причитания многих женщин, от чего проснулись испуганные дети и дружно подключились к плачу своих мам и бабушек. Мужчины, к которым был обращен этот приказ, стали успокаивать своих жен, детей, хотя сами чувствовали себя не лучшим образом. Борис поднялся с завалинки, на которой сидел, подошел к своим детям, внукам, жене. Обычно сильный, волевой, серьезный, теперь он выглядел растерянным. Глаза у него увлажнились и он сам, не веря своим словам несколько глуховатым голосом, прерывающимся от волнения сказал:

- Дорогие мои. В эти ужасные для меня минуты, я могу вам сказать одно - старайтесь не падать духом, поддерживайте друг друга, а я буду молиться и просить Бога, чтобы он нас не оставил и не разлучал нас надолго. Знайте, что я любил и люблю вас всех, а вы простите меня, если я, что-нибудь сделал не так. Надо надеяться, что все будет хорошо.

Он по очереди обнял каждого. Когда очередь дошла прощаться с женой, и маленькой Хавэлэ он не выдержал и беззвучно заплакал. Вслед за ним стояли и навзрыд плакали остальные. Низко опустив голову он не оглядываясь пошел, а его родные долго смотрели сквозь пелену слез, в ту сторону куда он скрылся. После ухода Бориса настроение, которое до сих пор и так было не на высоте, резко ухудшилось. Присутствие Бориса, отца и дедушки, внушало всем какую-то уверенность, хоть и призрачную, защищенность. Его отсутствие, как бы оголяло их перед возможной бедой, лишало их, как им казалось, опоры и подрывало, хоть и слабую, надежду на то, что все будет хорошо. В голову лезли всякие тревожные мысли:

- Почему его забрали, оторвали от семьи, что эта за «санитарная обработка» которую проведут с ним и другими которых забрали, позже. Увидимся ли мы с ним, что будет со всеми нами... Горе, горе и все...»

Что будет со всеми ими - еще сильнее встревожил всех вопрос особенно после того, как увели - мужчин. На некоторое время настала полная тишина, словно по мановению волшебной палочки, наступила всеобщая немота. Это продолжалось всего несколько секунд, но эти секунды показались им вечностью потому, что они совершенно по иному оценили свое положение. Вокруг разом взволнованно заговорили, стараясь перекричать друг друга, одни доказывали что «нас подержат и отправят жить в другое место, может даже в Германию, другие обречено кричали, что «это конец, нас всех убьют»... Вскоре шум постепенно стих, но разговоры, словно тихий прибой, перекатывался с одного края людской реки, на другой. Все настороженно стали оглядываться по сторонам, напряженно прислушиваясь - не раздастся ли из громкоговорителя еще какая-нибудь плохая весть, а в том, что она будет именно плохой, не сомневался уже никто.

Маня, как впрочем и многие другие, ни как не могла смириться с заточением. Зажатые в узкой улочке люди, окруженные немецкими солдатами и полицейскими, заняли все свободное пространство, стояли и сидели почти касаясь друг друга.

Шла вторая половина третьего дня, как их привели сюда. Измученные тревожной неизвестностью, лишенные элементарных условий жизни они все-таки в глубине души надеялись на то, что произойдет чудо и они рано или поздно приобретут возможность свободно жить.

Кое-кто кушал, лениво, как бы нехотя, пережевывая пищу, и казалось, что они кушают не потому, что хотят, а потому, что так надо. Надо, чтобы сохранить силы и поддерживать друг друга. Маня с сестрой Бэлой стояли опершись о телефонный столб. Невдалеке они увидели идущих в их сторону немецкого офицера и человека в штатском. Время от времени они останавливались, что-то говоря между собой, внимательно рассматривали людей и шли дальше. Приблизившись к Мане с сестрой, они остановились, оценивающе посмотрели на них, и пошли дальше.

- Что они так на нас смотрели? Что они ищут? – спросила Маня.

- У меня даже мороз по коже пробежал, и тревожно екнуло сердце - ответила Бэла.

Прошло некоторое время и они уже успели забыть об этом, как вдруг они увидели опять возвращающихся офицера и его попутчика внимательно разыскивающих кого-то. Словно предчувствуя что-то у Мани сильно заколотилось сердце, тревога отразилась на ее лице, она стояла бледная, чувствуя как подкашиваются ноги. Она схватилась за плечо сестры и стала за ней, словно сестра могла ее защитить от беды. По мере приближения этой зловещей пары, она вся напряглась, как бы ожидая удара. И удар, не в прямом смысле, не заставил себя ждать.

Приблизившись, они остановились против сестер и офицер, с гаденькой улыбкой на лице, указав на Маню, что-то сказал по немецки. Его спутник перевел:

- Господин офицер сказал, что ты сейчас пойдешь с нами. Будешь работать комендант.

Маня вся задрожала, лицо ее стало красным, в висках сильно застучало. Пересилив себя она отрывисто сказала:

5        Я не могу, здесь у меня мама, братики, сестрички, как же я...

Она не договорила, как раздался резкий окрик офицера:

- Мольчать. Здесь я приказывайт.

Человек в штатском подошел к Мане, крепко сжал ее руку у локтя и с затаенной злостью сказал:

- Не противься, господину офицеру, ничего плохого тебе не сделают. Все равно будет так, как сказал он. Не бойся, через несколько дней возвратишься сюда обратно.

6        Шнель, Шнель, бистро - взорвался офицер.

Переводчик потянул вперед упирающуюся Маню, которая призывно - тревожно прокричала:

- Мама...ма-а-ма и громко заплакала.

Мама Мани услышала крик дочери и бросилась к ней на помощь. Сильный удар офицера сапогам в живот остановил ее, она со стоном упала и качаясь по земле рыдая и причитая приподняла голову, с округленными от ужаса глазами, вытянула руки в сторону, куда уводили дочь и взывала к Богу!

- Боженька, боженька, что это делается на белом свете? Ппочему ты послал нам эти ммучения, за что, господи? Чем мы пперед ттобой ппровинились? Неужели еще мы мало пролили крови?

 Потом будто очнувшись и увидев удаляющуюся дочь, она истерично закричала:

- Куда вы уводите мою доченьку? Сволочи! Вы жаждете крови! Так вот я, берите меня и захлебнитесь моей кровью, но не трогайте детей, они ни в чем не виноваты-ы.

Рыдая, прокричала она вслед конвоирам, уводящим упирающуюся Маню.

Люди полукольцом окружили несчастную мать и с сочувствием смотрели на ее безутешное горе. Рыдания Саши казалось, стелятся по земле и поднимаясь до самых небес и отдаваясь в нем эхом,  возвращаются обратно на землю без ответа. Лишь только у тех, кто их слышал, замирало сердце и слезы лились из глаз на полную страданий землю.

...Маню подвели к черной, легковой машине и насильно втолкнули на заднее сиденье. По бокам от нее с одной стороны сидел уже знакомый переводчик, с другой - офицер в черной форме, с взглядом змеи готовой бросится, в любую минуту, на свою жертву. От этого взгляда Маня сжалась от страха и перестала громко плакать, но слезы крупными,  чистыми каплями продолжали течь по ее милому лицу и срываясь с длинных, чуть загнутых кверху ресниц падали вниз. Все сидящие в машине хранили молчание.  Время от времени Мане казалось, будто это происходит во сне и что скоро этот дурной сон кончится и все будет как прежде. Но плотно прижатая с двух сторон этими страшными, злыми пришельцами, она с горечью убеждалась, что все происходящее это ужасная действительность. Поплутав по улицам машина вскоре остановилась. Когда Маня вышла из машины она увидела, что находится возле дома Антипенко.

- «Почему они привезли меня в этот дом? - подумала она. Они говорили про какого-то полковника, наверное заставят быть прислугой».

Человек в штатском взял Маню за локоть, подвел ее к калитке и громко постучал в нее. Калитка открылась, и в ее проеме показался солдат с автоматом. Он молча пропустил Маню с сопровождающим и идущим вслед за ними офицером. Калитка бесшумно закрылась, только раздался металлический лязг закрываемого запора. Поднявшись по ступенькам крыльца они вошли в дом...

 

 

 

глава  XV

Екатерина Сидоровна рано закончила хлопотать по хозяйству. Ее дети, тринадцатилетняя Ира и девятилетний Володя, еще спали. В школу им идти не надо - учебный год закончился, а осенью школа вряд ли будет работать, а если и будет, то будут ее дети туда ходить или нет, она еще не решила.

Поставив кошке Мурке блюдечко с молоком, она несколько минут смотрела, как кошка медленно и насторожено подошла к блюдечку, опустила голову и стала громко лакать молоко своим розоватым язычком. Время от времени кошка поднимала голову, как бы прислушиваясь к чему-то, ее мордочка в это время была в молоке, что всегда умиляло Екатерину Сидоровну. Полакав молоко, кошка, озираясь по сторонам и по очереди тряхнув передними лапками, подошла к окну и прыжком заняла привычное место на подоконнике, где начинала усердно мыть мордочку тщательно нализывая то левую, то правую лапу. После этого, устроившись между цветами, стоявшими в горшках, жмурясь смотрела на улицу.

Екатерина Сидоровна еще с вечера решила проведать свою сестру, которая приболела. Непроизвольно следя глазами за кошкой, она оделась, взяла плетеную кошелку, в которой лежали фрукты и пирожки с грибами, которые любила сестра, тихо прикрыла дверь и вышла за калитку, не забыв ее замкнуть и медленно пошла в сторону центра городка.

Как-то незаметно в памяти всплыло лицо мужа, мобилизованного в армию в начале войны, вспомнились слова произнесенные на прощание:

- «Катя береги детей и себя. Ты знаешь как вы мне дороги. Наперекор всему, верь в нашу встречу. На войне все может быть. Пока же я тебе и нашим детям завещаю, жить честно, как мы жили всегда, сострадать и помогать нуждающимся, что бы после войны прямо смотреть людям в глаза. Помни, что я тебе сказал».

Мысли ее прервались от необыкновенного шума, который раздавался где-то впереди. Екатерина Сидоровна увидела много людей, идущих в одном направлении с узлами, сумками, чемоданами. Присмотревшись, она поняла, что все идущие - евреи, большинство из которых она хорошо знала. Но что ее особенно удивило, это то, что их сопровождала усиленная охрана – немецкие солдаты с автоматами и собаками зло лающими и рвущимися с поводков и полицейскими, которых она тоже знала.

- «Сволочи - подумала она, кто бы мог подумать, что среди нас живут оборотни».

Она стояла на обочине дороги, как и другие жители не евреи, смотрели на движущуюся массу людей, в еще не совсем рассеявшемся полумраке раннего утра. Кое-кто из стоящих на обочине дороги с тревогой восклицал:

- Что это? Куда их ведут? Зачем? Непонятно. Господи! Защити их.И быстро крестились.

Когда колонна с несчастными людьми прошла, Екатерина Сидоровна еще несколько минут стояла в задумчивости, как бы ошеломленная увиденным, потом нерешительно пошла дальше. Проходя мимо одного из домов она увидела черноволосую девочку лет пяти, которая держась за штакетник палисадника громко плакала и немецкого офицера, который старался оторвать ее от палисадника приговаривая:

-Юдэ, юдэ медхен. (Еврейская, еврейская девочка).

Екатерина Сидоровна не помня себя и не отдавая себе отчета, бросилась к девочке и взяв ее на руки, без всякого сопротивления с ее стороны, с криком:

-Пан офицер, это моя киндер - обняла и прижала ребенка к себе.

Офицер в начале с недоверием посмотрел на Екатерину Сидоровну, но увидев, что плачущая девочка прильнула к женщине и почти перестала плакать, повернулся и ушел.

Придя в себя, Екатерина Сидоровна, еще некоторое время стояла держа девочку на одной руке, в другой держа кошелку.

- Ну, ну, успокойся. Нечего уж теперь плакать. Как тебя зовут? - спросила она похныкивающую девочку.

- Аня - тихо ответила она надув нижнюю губу.

- А где твои родители: папа, мама?

- В Москве папа и мама, а здесь я в отпуске, вот - ответила несколько с вызовом она. Жила я у тети Аси и дяди Марика. Когда их куда то увезли я спряталась, что бы меня тоже не увели. А потом... потом... я испугалась - и она опять стала плакать.

- Ну вот, опять за свое. Давай договоримся с тобой так - пока тетя и дядя не вернуться ты поживешь у меня. Хорошо? - спросила Екатерина Сидоровна.

- Хорошо - ответила Аня и крепко обняла ее за шею.

Растроганная этим неожиданным порывом ребенка, Екатерина Сидоровна прослезилась и дрогнувшим голосом проговорила:

- А сейчас пойдем домой, дочка.

Неся к себе домой это черноглазое чудо, с заплетенными черными косичками, Екатерина Сидоровна вспоминала этих людей, у которых жила девочка, она их хорошо знала. Они жили недалеко от того места где она увидела Анечку.

-Анечка - проговорила Екатерина Сидоровна - у меня есть дочка и сын. Я думаю, что ты с ними подружишься и будешь играть в разные игры. Хорошо?

- Хорошо - покорно проговорила она, наклонив голову вниз и покачиваясь в такт шагам Екатерины Сидоровны.

Время было раннее, и Екатерина Сидоровна никого из знакомых не встретила, чему была очень довольна. Только, при подходе к своему дому, она увидела на противоположной стороне улицы соседку, которая у колодца набирала воду, и вряд ли видела.

Тяжело дыша, Екатерина Сидоровна быстро отомкнула калитку и с облегчением опустила Анечку на землю. Екатерина Сидоровна не хотела, что бы, хоть кто-то знал о том, что у нее появился чужой ребенок, явно похожий на еврейского. Екатерина Сидоровна замкнула калитку с внутренней стороны, немного постояла, что бы отдышаться и успокоиться. С удовлетворением она отметила про себя, что ее двор огорожен высоким забором, сквозь который ничего не видно. Дом Екатерины Сидоровны был крайним. За ее домом начиналось поле, которое простиралось до самой реки, через которую был проложен деревянный мост. Люди здесь ходили редко и вряд ли дурной глаз, даже случайно, мог увидеть, что делается во дворе или в саду. Это тоже Екатерину Сидоровну успокаивало. Так поразмыслив, она взяла девочку за руку и ввела в дом. Анечка с любопытством осматривала кухню, куда ее ввела Екатерина Сидоровна.

- Садись здесь - сказала она, и взяв девочку под мышки, усадила ее за стол. Сейчас будем кушать, сказала она, а потом спросила:

- Ты любишь оладушки со сметаной?

- Да - махнула головкой Анечка, засмущавшись.

Екатерина Сидоровна поставила перед ней большую миску полную оладьев, налила в глубокое блюдечко сметану и погладив девочку по головке, ласково сказала:

- Кушай, доченька, на здоровье - и пошла смотреть спят ли ее дети.

Ира и Володя лежали еще в кроватях, но уже не спали.

- Проснулись уже, сони - с усмешкой сказала Екатерина Сидоровна.

- А мы не спим с тех пор как ты ушла - сказал Володя.

- Мама, не уходи на долго, а то нам скучно - потягиваясь в кровати, добавила Ира.

- Дети, мне надо с вами поговорить на очень серьезную тему, но сначала встаньте, оденьтесь.

- А на какую тему? - спросил Володя. Говори сейчас, потому, что очень хочется еще поваляться в кровати.

- Да - сначала расскажи нам, а потом мы встанем, а то нас распирает от любопытства. Ну, пожалуйста, мамочка.

- Хорошо - ответила Екатерина Сидоровна, усаживаясь на стул между кроватями, так, что бы видеть обоих. Лицо ее приобрело строгий вид, она чуть понизила голос и проговорила:

- Дети, я знаю, что вы у меня понятливые и хорошие. То, что я вам сейчас скажу, очень важно и никто кроме нас не должен об этом знать. Это очень опасно, если кто-то чужой об этом узнает. Вы даете честное слово, что все, что вы сейчас услышите, останется между нами.

С горящими от любопытства глазами, дети почти одновременно произнесли торжественно:

- Даем честное, пречестное слово, что никому, никогда, ничего не скажем о том, что ты нам сейчас расскажешь.

- Ну, так слушайте. Вы знаете, что в нашем городке живет много разных людей, всяких национальностей - русские, белорусы, цыгане, евреи, есть даже китаец. До войны мы все жили дружно, не обращая внимание на национальность человека. Главное, что бы человек был хороший. Правда?

- Конечно - сказала рассудительно Ира. Вон взять бабушку Хаю, которая часто сидит на скамейке возле своего дома. Она, я знаю еврейка, но она такая добрая, ласковая. Сколько раз я проходила мимо нее, так она всегда подзывала меня, гладила по голове и давала сахар. Это когда я была совсем маленькой. Но я все запомнила...

- Слушайте дальше. Так вот, немцы всех евреев от младенцев, до стариков согнали на одну из улиц и охраняют, что бы никто никуда не ушел. А одна маленькая девочка потерялась, ее хотел забрать немецкий офицер, что бы отправить ее ко всем остальным. Я это увидела и отобрала у него эту девочку, сказав, что она моя дочка. Почему они их всех забрали, и что будет дальше, неизвестно.

Но ясно одно, что хорошего от этого ждать не приходиться, может случиться самое худшее.

- А что это, самое худшее - округлив глаза спросил Володя.

- Идут разговоры, что их всех могут расстрелять - ответила Екатерина Сидоровна.

- А за что? - с возмущением в голосе спросил Володя.

- Я не знаю. Но Анечку, так зовут девочку, мы должны спрятать так, чтобы ни кто, ни о чем не догадывался. Договорились?

- Конечно, мама - в один голос проговорили дети.

- Я сейчас приваду ее к вам и вы с ней познакомитесь, а пока быстро одеваться.

Войдя на кухню Екатерина Сидоровна увидела Анечку сидящей перед столом, с не доеденной оладьей в руке, голова ее была низко опущена, она тихо плакала.

- Анечка, что с тобой, почему ты плачешь? - присев на корточки перед ней, спросила Екатерина Сидоровна.

- Я хочу к маме - прошептала она, роняя крупные слезы.

- Анечка, ты же умная девочка, большая. Надо немного потерпеть и мама за тобой приедет. Обязательно приедет. А пока поживешь у нас. Хорошо? И Екатерина Сидоровна взяла на руки тельце этого ангелочка и несколько раз поцеловала в пухлые щечки. - А теперь, пойдем я тебя познакомлю с Ирой и Володей. Хорошо? Ты с ними обязательно подружишься. Да?

- Да - ответила она и в подтверждение махнула головкой.

Екатерина Сидоровна взяла Анечку за ручку и повела в комнату, где были ее дети.

- Ой, какая хорошенькая девочка - проговорила Ира, увидев Анечку

- Дети, это Анечка, о которой я вам говорила. Она пока поживет у нас, пока за ней не приедет мама. Екатерина Сидоровна незаметно подмигнула детям.

- А это, Анечка, Ира и Володя. А теперь я пойду на кухню, а вы пока поиграйте и познакомьтесь поближе.

Так, еврейская девочка, стала жить у Екатерины Сидоровны.

Днем Анечка находилась в темной комнате. Там же много времени проводили и дети Екатерины Сидоровны - Ира и Володя. Они играли с ней в разные игры, читали ей сказки, которые Анечка слушала полуоткрыв рот и широко раскрыв глаза. Если изредка приходили соседи или знакомые, то Анечку прятали в погребе, который находился на кухне и прикрывался широким половиком, наверх ставился стол, который обычно стоял у стены. Погреб был оббит досками, и стены, и потолок и конечно пол был застелен тоже досками. Состоял погреб из двух небольших комнат - в ближней комнате хранились овощи и другое, что обычно заготавливают на зиму, а дальняя была оборудована под мастерскую. В этой комнате и прятала Анечку, добрая Екатерина Сидоровна. Там поставили раскладушку, стул. Комната освещалась керосиновой лампой. Каждый раз, если приходилось оставлять девочку одну, Екатерина Сидоровна говорила:

- Лампу не трогай. Вот тебе покушать, если захочешь, вода, игрушки. Не скучай и не бойся. Когда можно будет, я за тобой сразу приду. Никогда меня отсюда не зови, если даже тебе очень захочется. Потому, что наверху, в это время, могут быть плохие люди.

Екатерина Сидоровна целовала Анечку в щечку, которая в ответ на слова отвечала:

- А я не боюсь - тихо и обречено говорила Анечка, словно понимая в полной мере необходимость этого и благодарно смотрела на Екатерину Сидоровну, смешно выставив нижнюю губу, готовая заплакать - Мне скучно одной. Я буду ждать.

 - Ну, я пошла, хорошо? Говорила Екатерина Сидоровна. Будь умницей и помахав Анечке рукой поднималась наверх.

Когда Анечку можно было выпускать из погреба, Екатерина Сидоровна спускалась туда приговаривая:

- А где-то там моя девочка, где это она спряталась?

И встречала счастливые, чистые детские глаза благодарно смотрящие на нее. Анечка рывком бросалась к Екатерине Сидоровне, обнимала ее за ноги и плакала от счастья освобождения из добровольного плена. В этом плаче слышался пережитый ее страх и одновременно радость и облегчение, что все прошло и она опять будет среди, теперь уже, родных ей людей.

Каждый день, когда наступала ночь, Екатерина Федоровна тепло одевала Анечку и выводила ее во двор, подышать свежим воздухом. Выходя на свежий воздух, Анечка глубоко вдыхала его, отчего, иногда, начинала кашлять. Но кашель быстро проходил, и она начинала медленно прогуливаться, внимательно рассматривая каждый уголок двора.

Екатерина Сидоровна молча стояла в гнетущей тишине ночи, лишь нарушаемой порывами ветра и шорохом трущихся друг о друга оголенных ветвей, с болью смотрела на это дитя, лишенной счастливого детства, потерявшего родителей и волею счастливого случая спасшегося, возможно, от неминуемой гибели.

- А сколько их теперь, таких? - с болью подумала она посмотрела на низко плывущие тучи, поежилась и взяв Анечку за руку вошла в дом.

Много дней и ночей укрывала Екатерина Сидорова, маленькое дитя еврейской матери. Подвергая себя, своих детей смертельной опасности, не считаясь ни с чем.

 

 

глава   XVI

 

Евсей Тухлик сидел на кухне за столом и тупо вперившись осоловелыми глазами на окно, за которым было темно, испуганно отворачивался и уже в который раз, наливал себе из большой бутыли, стоявшей на столе, мутного самогона. Жена и дети Евсея уже давно спали, а он недавно вернувшись с «работы» пытался залить свой страх самогоном. Почти бурое, от выпитого самогона, лицо было хмурым. Он медленно поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, то голова безжизненно повисала, упираясь подбородком в грудь. Потом, как бы испугавшись, резко поднимал голову и опасливо смотрел на темное окно. Ему казалось, что из окна на него смотрят пронзительные и пылающие ненавистью глаза, те глаза в которые он сегодня ночью стрелял. Этот взгляд, с тех пор, постоянно преследовал его, проникал в самую глубину его подленькой души, заставляя съеживаться от страха. Он время от времени закрывал глаза, стараясь избавиться от этого наваждения, но и с закрытыми глазами он видел этот испепеляющий взгляд. Возвращаясь домой после случившегося, он почти бежал преследуемый этим взглядом. Отрывочно в его мозгу всплывали картины предшествующие этому событию.

Когда немцы заняли К. они, прежде всего арестовали активистов. А откуда они узнавали кто был активистом?  Конечно же от предателей, которые с первых дней служили у фашистов и всеми способами старались заслужить их доверие. Евсей и был среди последних. Он выдал немцам многих людей. Среди них был Николай Денисенко, бывший директор льнозавода, беспартийный, оставленный в К. для подпольной работы. Человек он был честный, со спокойным, дружелюбным характером, пользующийся среди всех кто его знал большим уважением. Его все называли просто - Микола и он нормально это воспринимал.

Арестовав его, немцы, как они говорили, «для профилактики», стали его пытать, догадываясь, что такой человек должен знать многое и остался он в оккупации не зря. Но Микола проявил настоящее мужество и мужскую волю. На все вопросы:

- Какое задание ты получил? Неизменно отвечал одно и то же: - Я местный житель... поэтому остался здесь...

После пыток убедившись, что им от него ничего больше не добиться решили его расстрелять. Что бы лишний раз проверить надежность полицейских, решили это поручить им. К ним приехал офицер гестапо и приказал их построить. Он медленно шел вдоль шеренги внимательно вглядываясь в их лица. Потом став в пяти шагах от шеренги, на ломанном русском языке проговорил:

- Ви доказайт предан немецкому командованию. Надо расстреляйт айн коммунист. Кто будет? - и он медленно обводя шеренги взглядам ждал. Тишина слишком затянулась и тогда из шеренги раздался хриплый голос:

- Я готов.

Евсей стоя в строю колебался не долго. Стремление как-то выделиться, обратить на себя внимание взяло верх над совестью. Немец подошел к Евсею, криво улыбнулся и похлопав его по плечу спросил:

7        Как тебья зовут ? 

- Евсей Тухлик - став по стойке смирно отрапортовал он

- Карашо, Эвсей, гут.

Целый день ходил Евсей в ожидании когда ему надо будет расстреливать незнакомого, ничем его не обидевшего человека. «А может он мой хороший знакомый?»,  скорее всего он местный, значит он меня знает. От этого открытия у него по телу пробегала нервная дрожь, но животное желание, и раньше владевшее им, хоть в чем-то показать свое превосходство над другими, брало верх и он со злорадством подумал: «Сейчас пришло, наконец, мое время. Будете знать кто такой Евсей Тухлик »… -

- Будете знать кто такой Евсей Тухлик - проговорил он вслух.

На ходу он поправил ремень винтовки и крепко, до боли в пальцах, сжал его. Он почувствовал некоторое волнение, но не оттого, что жалел этого человека и даже, наверное, не оттого, что боялся. Скорее это было  нетерпение волка стремящегося поскорее растерзать свою жертву, насладиться своей властью над ней, ее агонией и показать своим хозяевам свою преданность.

В полночь, как и было приказано Евсею, он пришел к зданию бывшей библиотеки, где теперь размещалось гестапо. Здание было одноэтажное, кирпичное с хорошо оборудованным подвалом, где до войны было хранилище книг.

Теперь в комнатах подвала пытали людей и приводили приговор в исполнение. После чего трупы увозили в район совхоза, находящегося в трех километрах от городка, и там закапывали.

Евсея встретил небольшого роста, толстый немец. Из-за большого живота ремень брюк был у него низко опущен, небольшие, толстые ноги семенили по полу, он тяжело дышал, изредка покашливая. На толстом, с двумя подбородками лице выделялись бесцветные глаза не привычно широко раскрытые, с остановившимся, словно у совы, взглядом. Он провел Евсея в кабинет, где его встретил офицер, с которым Евсей накануне разговаривал.

8         -Хайль Гитлер - сдавленным голосом прохрипел Евсей.

Офицер не ответив на приветствие, холодно посмотрел на Евсея и что-то сказал по-немецки толстяку.

- Яволь - ответил, толстяк и тронув Евсея за рукав, кивнув головой, показывая что бы Евсей следовал за ним. Евсея ввели в хорошо освещенную комнату. На противоположной стене он увидел многочисленные отметины от пуль, почти вся стена была бурой от крови расстрелянных. В комнате стоял удушливый запах пороха; смешанный с запахом крови.

Толстый немец приоткрыл дверь и вышел, и в этот момент Евсей услышал душераздирающий крик, вдруг резко оборвавшийся. «Как бы здесь за одно и меня не хлопнули, они все могут» - трусливо подумал новоиспеченный палач и от страха вжал голову в плечи. Через несколько минут в комнату где был Евсей, втащили сильно избитого мужчину. Его поставили у стены, но не в силах стоять, человек спиной прислонился к ней, широко расставив полусогнутые ноги. Его голова была низко опущена, изорванная одежда была мокрой от воды и крови. «Это его обливали водой, чтобы привести в чувство» - подумал Евсей. Присмотревшись к мужчине,  Евсей с трудом  узнал в нем директора льнозавода. «Микола» - сверкнула у него мысль – «жаль, что приходиться за твое добро ко мне, расплачиваться вот так. Ты мне, по доброте душевной, продал комбикорма, а я тебе за это пулю. Вот так то, Микола» - зло подумал он и в это время в комнату вошел офицер.

Прищурив глаза он посмотрел на приговоренного:

-Я могу дать тебе еще немножко жить, если скажешь, кто еще остался с тобой здесь. Где есть партизан? Скажи, и ты будешь жить. Хорошо жить - пить водка, гулять женщин будешь. Или хочешь лежать земля?

Но тот, к кому были обращены эти слова, молчал. Его молчание вывело фашиста из равновесия и он, брызжа слюной, визгливо прокричал:

- Ну, ты будешь говорить, швайн?

Микола медленно поднял голову, пристально посмотрел на фашиста, и чуть шевеля разбитыми губами проговорил:

- Что вы от меня требуете? Чтобы я продал своих товарищей? А как же я тогда смогу жить? Ты подумал об этом, гад? Пусть я умру, мои товарищи отомстят за меня и ты, все вы обязательно будете «лежать земля». Сволочи, будьте вы прокляты.

Лицо Миколы было сильно разбито, а глаза смотрели презрительно. Они были широко раскрыты, от них исходил какой-то потусторонний свет. Неподвижные, они смотрели на немца не моргая, словно хотели пронзить и испепелить своих мучителей.

- Иван - прокричал офицер обращаясь к Евсею, - стреляйт, шнелъ.

Евсей понял, что это офицер обращается к нему. Он быстро щелкнул затвором и не целясь выстрелил. Пуля попала жертве в левое плечо. Но он не шелохнулся, только эти ужасные глаза теперь уже смотрели на Евсея. Евсей растерялся думая, что промазал. Он тщательно прицелился и выстрелил второй раз. Человек не отводя от Евсея своего страшного взгляда, медленно осел на пол и застыл. Но его глаза оставались открытыми и также пристально смотрели на Евсея. Евсей с трудом оторвал взгляд от застывших глаз жертвы и вместе с остальными поспешно вышел из комнаты.

...Евсей оторвался от воспоминаний, затуманенным взглядом долго смотрел на бутыль, затем медленным движением руки взял ее, налил полный стакан самогона так, что пролил жидкость на стол, зло выругался и стал медленно пить. Несколько раз поперхнувшись, выпил стакан до дна. С противным звуком из горла вырвалась отрыжка. Обеими руками он взял со стола кусок сала и со стоном вгрызся в него редкими, полу гнилыми зубами.

Губы стали жирными, из их уголков текли слюни. Откусив сало еще несколько раз, Евсей остатки бросил на стол, жирные руки вытер о, не первой свежести, рубашку, пошатываясь встал, с трудом взгромоздился на еще теплую печь и через минуту раздался громкий храп этого кровожадного зверя.

Проснулся от звуков хлопотавшей у печки жены. Приподняв голову он чуть не вскрикнул, от тупой боли в затылке и громкого, как ему казалось, стука в висках. Пошевелив одеревеневшим языком, ощутил тошнотворный вкус во рту. Он резко разогнулся и ударился головой о потолок, оклеенный давно пожелтевшими газетами. Потом сел на край печи, свесив волосатые ноги с длинными, давно не видевшими ножниц ногтями, со злым видом огляделся вокруг и с грохотом спрыгнул на пол. Протопал босыми ногами по полу, он подошел к рукомойнику, над которым висело небольшое, потрескавшееся зеркало, посмотрел на себя. Лицо было опухшим, отчего и так небольшие глазки, заплыли и смотрели на него красными белками. Он сильно ударил по язычку рукомойника и с шумом плеснул воду себе в лицо.

Быстро одевшись, он взял большую металлическую кружку, зачерпнул, из стоявшей на кухне бочки с засоленными огурцами рассола и залпом выпил. Вскинув на плечо, стоявшую в углу винтовку, сказал жене:

- Я пошел - и вышел за дверь.

 На что жена вслед ему сказала:

- А чтоб тебя черт забрал, ирод рода людского - и зло стала подбрасывать в печь поленья.

...Начальник полиции Иван Педиков до войны работал инспектором заготконторы. Маленький, тщедушный человек, с остреньким носом и бегающими глазками, говорил быстро, словно боясь, что его не дослушают. После каждого слова вставлял «значит» и шмыгал носом. Евсея он встретил, на улице, улыбкой исказившей лицо Педикова так, словно он смотрел не на Евсея, а на гиену только, что отобравшую у него добычу.

В Евсее он чувствовал соперника, и несмотря на внутреннюю неприязнь к нему, притворялся ему другом.

- Значит это - проговорил он. Звонили из гестапо, приказали тебя поощрить. Я, значит, решил назначить тебя старшим полицейским. Как нормально, да? Ну, ты, молодец! Я значит, все знаю.  По секрету, значит, я тебе скажу, потому я тебе доверяю - оглядываясь по сторонам проговорил он. Один верный человек, кто не спрашивай, мне сказал - евреев, значит, скоро - и он многозначительно, резко махнул рукой сверху вниз. Значит, понял меня, да? - и он шмыгнул носом. Старайся дальше, немцы они оценят. Ну, давай, значит, работай - и шмыгнув носом Педиков быстро ушел.

- "Не может такого быть. За, что их так?" - подумал было Евсей и сплюнув чертыхнулся, «ну дурак ».

Он и раньше слышал такие разговоры, но не мог поверить. Но услышав это от Педикова понял, что это правда. Вначале он даже испугался такой жестокости, но поразмыслив понял, что из этого он сможет извлечь полезное и для себя.

«Я не могу им помешать это делать. Это не в моих силах. А раз я не могу помешать, значит им надо помогать. Они это оценят. Только как - бы мне с этими евреями отличиться? Что-то надо придумать. Вообще, немцы наведут порядок » - с удовлетворением подумал он и гордость, что и он, Евсей, теперь относится к этой власти, служит ей, обрадовало его. Вот сделал дело, они меня повысили, да и марок буду получать больше. С немцами можно ладить - решил он и желание еще чем-то угодить им и выделиться сильно загорелось в нем.

- «У меня уже перед ними есть заслуги, расстрел, многих я выдал им, которые до времени спрятались. Но это мало…»

… Арон Марголин до войны работал фельдшером. Тихий, скромный человек. Свою работу он любил и в любое время дня и ночи люди к нему обращались, зная, что он не откажет, поможет. Люди его очень уважали и хотя он не был коммунистом, его избрали депутатом поселкового совета. Он часто проводил лекции в организациях, школах по вопросам здравоохранения, санитарии. Одевался он скромно, но опрятно. На своих лекциях он советовал всем соблюдать чистоту одежды, тела и души. В одной из лекций он привел пример неопрятности, даже неряшливости и назвал несколько человек. Среди названных был и Евсей Тухлик. Вскоре об этом узнал Евсей, и возненавидел фельдшера. То напившись думал «набить ему морду», то устроить ему какой-нибудь скандал, но подумав отказывался от этого. Теперь, когда пришли немцы и они задумали убить евреев, было подходящим случаем, чтобы рассчитаться с давним недругом, а заодно и отличиться перед немцами. Как активиста и еврея Арона, по указке Евсея, сразу забрали в гестапо. Его пытали требуя от него выдать им неизвестные ему тайны.

- Фарфлюхтэр юдэ - проклятый еврей - говори, какое задание ты выполнял, кто твой командир, кто еще в твоей группе - переводил переводчик.

- Я фельдшер, я лечил... людей... всех кто нуждался... в моей помощи. Это задание я выполнял... всю жизнь - говорил Арон тихо, с трудом поднимая избитую в кровь голову. А командиром у меня всегда... были люди, их я слушал и выполнял всегда их просьбы.

- Ты еще смеешь надо мной издеваться, свинья - кричал фашист и бил его по лицу.

Ничего от него не узнав, так как фельдшеру не в чем было признаваться, гестапо решило его, как и других арестованных, расстрелять.

- Господин Педикоф - проговорил в телефонной трубке знакомый голос переводчика начальника гестапо Эдгара Кригера. Вам приказано сегодня в одиннадцать часов вечера направить к нам семь полицай. Вы поняли? - холодно спросил он.

Дд-а - заикаясь проговорил Педиков - будет исполнено, прижимая к уху телефонную трубку, проговорил он. До свидания, господин Кригер - услужливо попрощался Педиков, но в трубке щелкнуло и раздались гудки. Педиков медленно положил трубку.

Евсей с еще шестью полицейскими прибыл в гестапо за полчаса до назначенного времени и зайдя к переводчику доложил о прибытии.

- Выйдите во двор и ждите - сквозь зубы проговорил он.

 Евсей с остальными полицейскими вышел во двор гестапо. Во дворе стоял грузовик повернутый задним бортом к дверям. Грузовик был покрыт брезентом. Возле него никого не было, только в стороне у забора, на бревне сидел немец, без пилотки, с растрепанными, рыжими волосами. Лицо его было покрыто веснушками и он тихо играл на губной гармошке, какой-то бравурный марш, закатив глаза так, что были видны одни только белки глаз. В первый момент Евсею показалось, что он слепой. Но, присмотревшись, он понял, что это у него такая манера при игре на гармошке. Отрывая от губ гармошку, его глаза смотрели нормально. Но стоило ему начать играть, как глаза закатывались «От удовольствия» - подумал Евсей, испытывая непонятную зависть к этому солдату.

Вскоре во двор вышел начальник гестапо и его переводчик. За ними вышло шесть солдат с автоматами и стали по три, лицом друг к другу, создав своеобразный коридор. В этом «коридоре» по одному стали появляться арестованные. Они были с разбитыми и опухшими лицами, многие из них не шли, а в буквальном смысле слова, волочили ноги. Их грубо заталкивали в машину, предусмотрительно откинув задний борт.

Евсей внимательно наблюдавший за этим, вдруг встрепенулся. Он узнал своего, как он считал, недруга, несмотря на то, что его было трудно узнать, до такой степени фельдшер был измордован. Он шел сильно припадая на левую ногу, поддерживаемый другим узником. Увидев его таким у Евсея пропала обида на него. Но, подумал, что теперь он еще раз может показать немцам свою верность им. Они хотят его расстрелять, а он придумал для него еще большую кару. Кару жестокую, мучительную. Боясь рассердить, он осторожно приблизился к Кригеру, тронул его за плечо и шепотом спросил:

- Господин Кригер, я прошу меня извинить, мы повезем этих расстреливать?

- Да - жестко ответил переводчик.

- Разрешите мне взять одного из этих и я его казню так, что все содрогнутся узнав об этом. Я хочу разделить с вами ненависть к евреям, что бы вы убедились в моей преданности вам.

- А что вы хотите с одним из них сделать?

 Евсей наклонился к уху Кригера и что-то быстро прошептал. Кригер вскинул брови, вопросительно и с удивлением посмотрел на Евсея.

- А ты не так прост, Иван - сказал он и повернувшись к начальнику гестапо по-немецки ему сказал о просьбе Евсея. Тот внимательно выслушал и что-то сказал. Кригер обернулся к Евсею и спросил:

- Какого тебе?

- А вот этого - показал он на фельдшера.

Два дюжих солдата вырвали Марголина с рук поддерживающего его человека и отвели в сторону. Четверо солдат и полицейские, кроме Евсея, сели в машину и она ведомая тем самым рыжим немцем, урча и переваливаясь на неровностях, тихо выехала из ворот гестапо.

Когда машина с обреченными скрылась за поворотом, начальник гестапо, что-то сказал переводчику. Тот повернулся к Евсею:

- Начальник благодарит вас за преданную службу фюреру и Великой Германии в борьбе с ее врагами.

-Хайль Гитлер - выпучив от радости глаза прокричал Евсей, неумело вскинув руку вверх.

- Господин начальник гестапо так любезен, что разрешил отвезти вас домой на своей машине - осклабившись сказал Кригер.

Время было за полночь, когда Евсей с унтер офицером и солдатом привезли ничего не понимающего фельдшера домой к Евсею. Марголина посадили на скамейку, которая стояла вдоль стены на кухне. По обеим сторонам от фельдшера сели немцы. Евсей деловито прикрыл толстую дверь, отделявшую кухню от остальных комнат, где спали жена и дети. Подошел к столу где стояла керосиновая лампа и выкрутил фитиль. На кухне стало светло. Знаком показал одному немцу, чтобы он стал у двери отделяющей кухню от остальной квартиры. Потом он подошел к печи и открыл заслонку, и увидел там горку наполовину потухших углей. Взяв кочергу он пошевелил их и они заблестели короткими, розово- белыми язычками с синеватым отливом. Евсей взял заранее заготовленную для растопки кору березы и бросил на отдающие жаром угли. Кора затрещала, стала скручиваться в трубочку и загорелась. Евсей стал сверху ложить сухие поленья, пока весь под печи не был покрыт ими полностью. Пламя быстро охватило дрова. В кухне почувствовался приятный запах горевшей березы и смолы, от печи потянуло теплом. В полутемной кухне посветлело. На лицах унтер офицера, Евсея и Марголина появились отблески от топившейся печи. Марголин сидел, с потухшим взглядом смотрел на огонь пылавший в печи и мучительно думал: «Зачем они привезли меня домой к этому полицейскому? Что они задумали?»

Наглядно Арон знал этого полицейского, как и многих других в городке, но точно знал, что он его не лечил.

Тишина, тепло исходящее от печи на какое-то время оторвали Арона от грустных мыслей. Он вдруг вспомнил свой дом, который находился на соседней улице, мягкие, пышные блины, которые часто по утрам пекла его жена. Он любил их горячими, растапливать на них сливочное масло и кушать их отрезая острым ножом кусочек за кусочком. Он усмехнулся себе, понимая, что это уже вряд ли когда ни будь повториться. Он вспомнил лицо жены, ее, как бы извиняющуюся улыбку, вспомнил лицо сына...

-Ну, счас я буду тебя делать чистым и отглаженным - зло и громко проговорил Евсей обращаясь к Арону.

Арон оторвался от своих мыслей и вопросительно посмотрел на Евсея.

Евсей с силой рванул к себе сидевшего Арона, грубо повернул его к себе спиной и заломив руки назад, крепко связал заранее заготовленной веревкой. Арона, как током, ударила догадка, что с ним хочет сделать этот зверь. Он часто задышал, лихорадочно, сбивчиво стал говорить, просить, умолять Евсея:

- Что ты задумал? Не надо... пожалуйста... что я тебе... сделал... перестань... я фельдшер... я хочу лечить... я буду лечить... да... жить.

Но поняв тщетность своих слов и ужас предстоящего страшного конца в этом тихом, добром человеке вдруг проснулся сильный и гордый человек. Его глаза широко раскрылись, лицо исказила страшная гримаса ненависти и он закричал:

- Палач... палачи... вы все подохнете... все равно... будьте прокляты, нелюди...

Не в силах больше слушать и боясь разбудить семью, Евсей ударил Арона в подбородок, вложив в этот удар всю свою звериную ярость и силу. Арон охнув тихо осел, из полуоткрытого рта обильно потекла кровь капая на пол, вместе с осколками сломанных зубов. Евсей поспешно свернул грязное полотенце и с силой затолкал его в окровавленный рот Арона. Затем связал ему ноги, махнул головой немцу, чтобы поднять Арона. Вместе с немцем Евсей быстро сунул голову Арона в печь. Тело Арона, до сих пор безжизненное, вдруг ожило, забилось. Из огненного жерла печи раздались глухие, протяжные стоны и в последний раз вздрогнув тело застыло. В кухне запахло сладковатым, едким запахом жженого человеческого мяса. Евсей держась за ноги Арона, медленно продвигал тело в печь. Вдруг на ногах, все что осталось от Арона, он увидел почти новые ботинки. Он быстро расшнуровал их и сняв, приставил их к своим ногам, примериваясь подойдут ли они ему.

Немцы, с остановившимися глазами, застыли на месте, наблюдая как Евсей сжигал живого человека. Почувствовав запах жженного человеческого мяса унтер махнул рукой солдату, сказал: «Шнель» и они поспешно выбежали на улицу. На улице послышался их громкий кашель и топот, быстро удалявшихся, ног.

Когда от тела Арона остались одни ноги, он деловито, по очереди засунул их глубоко в огонь и неотрывно смотрел, как пламя жадно охватило их. Когда это средневековое, кровавое пиршество Евсея закончилось, он с облегчением посмотрел, теперь уже в черную пасть печи, где лишь изредка краснели редкие угольки. Оставшиеся то ли от сгоревших дров, то ли еще горело и светилось честное сердце Арона. Евсей не стал закрывать заслонкой печь. Стойкий запах злодеяния Евсея, пропитал, казалось, не только воздух кухни, но и стены, потолок и все, что находилось там. Евсею показалось, что этим запахом он пропитан сам насквозь. От этого ощущения, ему стало тяжело дышать, он стал задыхаться, бросился к окну, дрожащими руками открыл его. На улице шел сильный дождь и в лицо ему подул ветер перемешанный с каплями дождя. И вдруг, несмотря на то, что был конец ноября и на деревьях давно не было листьев, все небо осветила молния и с беспрерывным грохотом, так что вздрагивала земля, прогрохотал гром. Послышался сильный треск и Евсей увидел как молния ударила в старый, одиноко стоящий на огороде дуб, самый большой сук рухнул на землю, а дуб загорелся, освещая пламенем все вокруг.

От неожиданности и необыкновенности этого природного явления в это время года, Евсея обуял ужас. Он прошептал: «0й, не к добру это», и бросился к выходу. Но не добежав до двери, оперся обеими руками о стену и тихо сполз на пол.

В беспамятстве ему почудилось, будто фельдшер Арон подошел к нему, приблизил в плотную свое лицо к лицу Евсея, отчего ему стало нестерпимо жарко, глаза Арона горели красными угольками и шипя он говорил: «Палач... ты мертвец. Палач... ты мертвец». Потом горячей рукой сильно сдавил Евсею горло так, что у него перехватило дыхание и казалось он вот-вот задохнется... Он сделал над собой усилие, чтоб вырваться из цепких рук и ...очнулся. Вокруг было темно. Сильный ветер задул лампу, а створки окна глухо стучали о стену дома. Со стороны огорода, в открытое окно, бледно падал колеблющийся свет от шипящего от дождя, тлеющего дерева. Минуту Евсей полежал на полу, прислушиваясь к шуму ветра и дождя, на четвереньках он подполз к открытому окну, опершись о подоконник подтянулся на руках и встал на ноги. После этого он испуганно выглянул в окно и поспешно его закрыл. Его охватил животный страх, нервная дрожь охватила все тело, зубы стучали так громко, что он боялся как - бы от него не проснулись дети, по крайней мере ему так казалось. Он быстро вошел в спальню и не раздеваясь залез пол одеяло, где тихо похрапывая спала жена. Лежа в кровати он вспомнил, что забыл закрыть входную дверь, но побоялся идти через кухню, где как ему казалось, его поджидает призрак сожженного им Арона.

На утро все пережитое ночью он воспринимал с усмешкой, ругая себя за малодушие. Он чувствовал, что готов и дальше выполнять любые задания немцев, быть им преданным помощником во всех их чудовищных делах. Палач. Эти слова Арона часто звучали в ушах и они его как-то не оскорбляли, не возмущали, а даже наоборот возвышали – «вот какой я сильный, безжалостный...», думал он.

В недалеком будущем он будет незаменимым, для немцев, исполнителем смертных приговоров патриотам. Вешая их он с любопытством смотрел в их, полные ненависти, глаза.Но самое большое, кровавое побоище, ни в чем не повинных людей, в котором он принял самое активное участие, было впереди.

 

 

 

глава    XVII

 

...Маню ввели в достаточно большую, уютную, хорошо обставленную комнату и ничего не сказав ушли. Маня робко стояла у входа в комнату и не проходя в нее, с любопытством осматривала ее. В комнате было необыкновенно тихо, приятный полумрак успокаивал. Маня почувствовала слабость, легкое головокружение - сказывалось пережитое за последнее время. Она поспешно прошла к дивану, стоявшему у стены посреди комнаты и села на его край, плотно прижав друг к другу ноги  одетые в светло - коричневые чулки и черные ботики. Косу она спрятала под куртку. Волосы на голове были слегка взлохмачены, что на удивление, не ухудшало ее внешний вид, а даже наоборот, придавало ей какое-то особое очарование. Ее глаза смотрели строго, с неподдельной тревогой. Вся ее  фигурка сжалась и была похожа на испуганного зверька, загнанного в тупик и ждущего беспощадного зверя.

В комнату тихо вошла жена Антипенко, Дарья, и посмотрев на Маню сказала:

- Иди за мной.

Она провела ее на кухню.

- Сними куртку и сядь за стол кушать.

 Маня послушно сняла куртку и повесила ее на спинку стула. Потом села и перебросила свою роскошную косу на грудь и как прежде стала заплетать распустившийся конец косы. На минуту Дарья, наливавшая борщ в тарелку, взглянула на Маню и подумала: «красивая».

Маня в начале подумала, что ничего кушать в этом незнакомом ей доме не будет, но долго плохо питавшаяся, она не смогла устоять перед так вкусно пахнущим борщом, тем более, что им угощала ничего плохого ей не сделавшая женщина. Маня, на какое-то время забыла все, что было раньше и с аппетитом покушала. Во время еды Дарья не проронила ни слова, так - же как и Маня. Поев Маня встрепенулась и с тревожным любопытством стала ждать, что будет дальше. Дарья, сидя напротив Мани сдержанно, с какой-то иронией в голосе проговорила:

- Сегодня отдыхай, а завтра я скажу, что ты будешь делать. А теперь иди за мной - сказала она.

Дарья ввела Маню в большую комнату, посреди которой стояла широкая кровать. В левом углу комнаты стояло пианино, над которым висел портрет странного человека с маленькими, сурово смотрящими глазками и висящим над одним глазом крылышком редких волос, прикрывающих часть, довольно узкого лба. На пианино стояла бронзовая фигура чудовищного орла, распустившего крылья и вцепившегося острыми когтями в земной шар, на котором сверкал крест похожий на паука. Маня подумала: «Это, наверное, их Гитлер, а бронзовый орел это их герб. Гитлер похож на таракана, на которого противно смотреть и хочется раздавить, а их крест - паук, хочет опутать весь мир, но это у них никогда не получиться. Раньше или позже, все равно придут наши. Эх, скорее бы это произошло. А пока они здесь и неизвестно, что от них ждать. А что мне от них ждать и вообще, что я здесь делаю?» От этой мысли ей стало страшно и она посмотрев на Дарью громко сказала:

- Я не хочу больше здесь оставаться. Скажите или попросите, чтобы меня отпустили обратно к маме.

- Это невозможно. Тебе надо забыть - хочу, не хочу. Это было раньше, в той, мирной жизни. Теперь здесь другие хозяева и у тебя они не будут спрашивать твоего желания. Тебя привезли сюда по приказу самого господина коменданта...

Дарья испуганно замолчала поняв, что сказала лишнее.

- Да вы, что? Зачем это я понадобилась коменданту - с искренним удивлением спросила Маня.

- Он знает зачем. И вообще, хватит вести лишние разговоры. Все.

С этими словами Дарья одетая в длинную, широкую юбку с ситца и широкую кофту, с цветной косынкой на голове, вышла из комнаты.

Маня бросилась на кровать и сдавленно зарыдала. Интуиция ей подсказывала, что должно произойти, что-то страшное, непоправимое. Она плакала долго, пока устав от слез незаметно уснула. Сколько она спала, она не знала. Проснулась она от того, что кто-то тяжелый придавил ее к кровати и шумно сопя, что-то тихо говорил на непонятном языке. Маня хотела закричать, но ее рот накрыло, что-то мокрое с дурным запахом. Маня открыла глаза и в полумраке увидела толстое лицо вплотную прижавшееся к ее лицу. Маня захотела сбросить с себя эту мерзкую тушу и позвать кого-нибудь на помощь, но не смогла пошевелиться и почувствовала как суетливая, бесстыдная рука полезла под юбку, уцепилась за трусы, стремясь снять их. Маня от ужаса укусила придавившее ее чудовище, закричала громко и призывно, пытаясь руками оттолкнуть, прижимавшую ее тяжесть, сжала ноги и вдруг почувствовала сильный удар по лицу и потеряла сознание.

… Маня очнулась, открыла глаза. В комнате было тихо, через окно пробивался слабый свет нарождающегося утра. Лежа на спине, Маня смотрела в потолок чувствуя полную опустошенность, разбитость. Она вспомнила прошедшую ночь и из ее горла вырвался звук похожий на стон смертельно раненного человека. Очень болела голова, но еще больше болела истерзанная душа. Она повернулась на бок и вскрикнула от боли внизу живота. Она безутешно и безудержно зарыдала, уткнув мокрое от слез лицо в подушку, приговаривая:

 - Я не хочу жить... не хочу... жить.

С опухшим от слез лицом она пролежала в кровати целый день, отказываясь от еды. Когда вечером Дарья очередной раз пришла звать ее кушать и Маня отказалась, Дарья присела на край кровати и почти с сочувствием сказала:

- Ты, девонька, не сопротивляйся. Это тебе не поможет. Они сказали, если и дальше будешь себя вести подобным образом, то тебе будет плохо. От себя скажу - они могут и убить. Так что, думай.

- Они меня уже убили. Я не хочу больше жить... не хочу, - проговорила она вслед уходящей Дарье.

Полежав в кровати еще некоторое время, Маня встала и с лицом человека, что-то твердо решившего, вышла в соседнюю комнату и стала старательно что-то искать. Ничего не найдя, она открыла дверь находившуюся в этой комнате и поняла, что это кладовая. Прямо перед собой, на противоположной стене она увидела то, что искала - аккуратно сложенную веревку, висящую на большом гвозде. Дрожащей рукой она сняла веревку с гвоздя и прикрыв дверь стала лихорадочно окидывать взглядом стены и потолок комнаты. Ее взгляд вскоре остановился на потолке, где немного от его центра в стороне, торчал добротный ржавый крюк в свое время служивший для подвески керосиновой лампы. Маня бросилась к столу стоящему у стены, поставила его под крюком, быстро влезла на стол и привязав веревку к крюку, сделала петлю. Потом слезла со стола, подвинула его так, что его край находился под крюком, вновь залезла на стол, и одев петлю на шею прошептала:

- Прости мама и прыгнула вниз. В этот самый момент в комнату вошел Антипенко. Увидев девушку в петле, он по настоящему испугался. Но испугался он не оттого, что она вешалась, а оттого, что повесившись она огорчит господина коменданта и вызовет у него недовольство самим Антипенком. А этого он особенно боялся. Он быстро вскочил на стол и взяв лежащий на нем нож стал резать им веревку, одновременно поддерживая другой рукой Маню. Когда он положил ее на пол она, как ему показалось, не дышала. Он набрал в рот воды и несколько раз брызнул ей в лицо. Она чуть пошевелилась, потом полуоткрыв глаза, издала протяжный стон и опять закрыла глаза. Потом стала кашлять, хватая воздух, издавая протяжные стоны. Когда кашель прошел, Антипенко поднес к ее губам кружку с водой и участливо сказал:

- Ты попей воды, тебе станет легче.

Маня сделала небольшой глоток и опустила голову на пол.

- Нет, на полу лежать не надо. Мало кто увидит и что подумает? Давай мы переберемся в спальню.

Он приподнял Маню и держа ее под руку довел до кровати. Перед глазами Мани пошли круги, и она со стоном упала на кровать. Антипенко приподнял ее голову и влил ей в рот немного воды. Маня еле шевеля губами сказала:

- Зачем вы меня спасли. Я не хочу жить.

- Э, нет. Ты пока живи. Так надо. Господин комендант знает сам, кому пока надо жить, кому умереть. О, господи, прости меня.

Маня потеряла счет времени сколько она пробыла в этом доме, в том физическом и моральном аду, без чувств и желаний, замкнутая и безразличная, потерявшая интерес к жизни, смотревшая на окружающих остановившимся взглядом, взглядом полным страдания и бездоходности...

Однажды ранним утром, когда еще не рассеялся ночной мрак, Маню разбудил грубый, мужской голос, раздавшийся у самого уха:

- Встать… одевайся… быстро… шлюха…

 Над ней стоял человек в штатском. Маня, вся дрожа оделась и испуганно посмотрела на стоявшего в нетерпении мужчину. Он грубо схватил Маню за руку и потащил к выходу. Маня машинально шла, ей было безразлично куда ее ведут и что будут с ней делать. На улице стояла та же легковая машина, что привезла Маню сюда. Маню втолкнули внутрь машины, и она урча тронулась с места.

Вскоре машина остановилась, раздался голос:

- Выходи.

Маня вышла, дверка машины резко захлопнулась и машина уехала.

Маня осмотрелась и увидела ту же улицу, на которой собрали евреев. Она медленно, еле передвигая ноги, пошла искать своих.

 

 

глава   XVIII

 

Антипенко,  был хорошим хозяином. Жил он с женой в большом доме, с домашними делами справлялся хорошо. А дел, надо сказать было не мало. Взять только огромный сад, засаженный всякими сортами яблок, груш, кустами крыжовника, малины, клубники. Сколько трудов стоило ему с женой ухаживать за садом? Участок земли в саду требовал не меньше внимания - каждую осень, после уборки урожая он всегда вспахивал землю и бороновал. На вопрос зачем он это делает, он всегда отвечал одинаково:

- Пусть земля отдохнет, подышит...

Он держал двух-трех поросят, корову. Были у него куры, утки, гуси. За всем он следил и все у него содержалось в порядке. Одно его только беспокоило, когда пришли немцы и он увидел как они относятся к евреям. А беспокоило его то, что его единственная дочь была замужем за евреем, с которым училась в школе, а потом в институте. До войны они жили в столице, а теперь о дочери не имел никаких известий. Родители зятя жили здесь же в К. и их, как и остальных евреев держат на той же улице. Что с ними будет, никто не знает. Но не это волновало Антипенко. Его волновало, что будет с ним, если об этом узнают немцы? Пользуясь особым расположением живущего у него коменданта, он как-то, после сытного обеда коменданта, осмелился спросить его о евреях. Комендант, раскрасневшийся после обильного обеда с благодушным видом, после этого вопроса изменился в лице, маленькие, красноватые глаза с мешками под ними, стали свирепыми, и он зло выговорил:

- Юдэн?... шоссен, растреляйт... враг... гросэ дойчланд.

Потом криво улыбнулся и сказал:

- Плохо, Степан. Юдэн плехо, нехорошо. Ми знайт, что твой дочка муж юдэн, это нехорошо. Но ми корошо относимся друзьям.

- Молодая она, господин комендант, глупая - ответил с дрожанием в голосе Антипенко сильно испугавшись. Дети не слушают родителей, не слушают, я был против - что бы как-то оправдаться проговорил он.

- Корошо, корошо Степан - сказал комендант, назвав Антипенко по имени, что говорило о его хорошем расположении к нему.

Антипенко встал из-за стола, и кланяясь немцу приговаривал:

-Спасибочки... спасибочки. Мы ждали вас... надеялись... вы пришли... спасибочки.

Всю ночь Антипенко не мог уснуть, тревожась за себя, свое хозяйство. Он мучительно думал, что предпринять, чтобы немцы ни сколько не сомневались в его преданности им.

Но долго ничего не мог придумать. Только под утро, устав, от бессонницы, когда его глаза начали слипаться, ему вдруг в голову пришла хорошая, на его взгляд, мысль. Он резко сел на кровати и тихо проговорил:

- Да. Это я хорошо придумал. После этого; немцы мне окончательно поверят.

Успокоенный решением мучившего его вопроса, он ткнулся в подушку и уснул.

Конец ноября выдался без морозов, но с частыми дождями. Ночи были холодными. В эту ночь небо было закрыто низкими облаками, моросил дождь, густой туман покрыл дома и улицы и съежившихся от холода людей, группами прижавшимися друг к другу - так было теплей. Кто-то держал над головой одеяло, клеенки - стараясь хоть как-то спасти себя и детей от пробирающей до самых костей влаги. Кое-где слышался детский плач и раздраженные голоса успокаивающих их  родителей. Многие обречено лежали, подставив себя под капли не перестающего моросить дождя.

Исаак и Лэя как и все евреи К. находились под открытым небом. На ночь они облюбовали лежащие у забора одного из домов бревна, на которые ложились и спали. Все-таки не на сырую землю, как многие другие.

- Мы живем с комфортом - часто шутил Исаак, когда к нему подходил знакомый и с горечью в голосе спрашивал:

- Как живешь, Исаак?

Холод, тревожные мысли не давали спать. Скорее это был не сон, а мучительная дремота, похожая на полубеспамятство. Не успевали веки смежиться как тело вздрагивало и глаза испуганно приоткрывались. В голову Исаака и Лэи, как и у всех кто был согнан сюда, лезли всякие тревожные мысли. «Нас держат хуже чем, держат скот. Они находятся под крышей, а у нас и этого нет. Что будет с нами?» Лэя и Исаак все время думали про своего сына Марика, которым очень гордились, а теперь и тревожились. «Где он? Что с ним и его семьей? Что с его женой и годовалой внучкой Сонечкой?» Марат и Римма собирались в августе приехать в гости и показать внучку дедушкам и бабушкам, но война… Лэя тяжело вздохнула и зная, что Исаак не спит проговорила:

- А что наши сваты Дарья и Степан? Им, наверное хорошо, их не трогают. А над нами издеваются как хотят. А кто нам поможет. Бог? Он высоко сидит, все видит, но что-то не очень спешит нам помочь, хотя мы всю жизнь молились ему, просили его быть к нам милостивым. Может плохо просили? - как бы сама у себя спросила Лэя.

- Все равно, теперь мы можем ждать помощи только от бога. Боженька, помоги нам и спаси нас. Прости нам грехи наши, будь к нам милосерден, пожалей детей наших, огради их от несправедливости и несчастий - тихо плача закончила свои мольбы Лэя.

Ночью, с обеих сторон улицы, светили мощные прожекторы, освещая прохаживающихся вдоль улицы часовых с автоматами на наперевес и застывшие в самых невероятных позах несчастных людей. Изредка слышался лай немецких овчарок и отвечающих им со всех сторон заливистым лаем собак поселка. Медленно наступал рассвет. Дождь, всю ночь моросящий, перестал и небо почти очистилось от туч. Измученные люди спали. Вокруг стояла мертвая тишина, временами нарушаемая стонами спящих, раздающимся кое-где храпом и хныканьем детей. Потом где-то близко, одиноко пропел петух. Потухли лучи прожекторов. И вдруг, в этой тишине, раздался громкий и резкий голос, раздавшийся из громкоговорителя.

- Внимание! Исаак и Лэя Зевины. Немедленно подойдите к агитационной машине.

Это объявление повторили три раза. Исаак и Лэя уснувшие только к утру ничего не слышали. Рядом полусидя дремавшая женщина, толкнула Лэю и сказала:

9        -Лэя, ты что, не слышишь? Вас же зовут.

Лэя вздрогнула, и села протирая глаза. Сел и Исаак.

- Ну вот. Только вчера я просила бога помочь нам, как они уже зовут нас. Что им еще надо от нас? Такая рань. О, боже мой, зачем я только вчера обращалась к тебе. Так бы мы спокойно еще спали. А так иди неизвестно куда. За что нам такие мучения?

Лэя, встала и сказала:

- Исаак идем скорее, а то мы им зачем-то очень понадобились, они никак не могут обойтись без нас, хвороба им в бок.

Исаак покряхтывая встал и они вместе с Лэей поспешили к машине, где был установлен громкоговоритель.

...К дому Антипенко подъехала большая, крытая брезентом машина. С заднего борта выпрыгнул солдат с автоматом, открыл борт машины и скомандовал:

- Шнель.

Откинулся брезент, закрывающий сзади кузов, и в просвете показались, державшиеся друг за друга, фигуры Исаака и Лэи. Они с испугом осмотрелись, осторожно слезли на землю - сначала Исаак, потом Лэя, опираясь на протянутую руку Исаака.

- Смотри, нас привезли к нашим сватам. Исаак, неужели мы будем жить пока у них. Это, конечно нехорошо по отношению к тем кто остался на улице, но чем мы виноваты, если я первая сообразила обратиться к богу сказала Лэя - с обычной для нее иронией.

Солдат дулом автомата подтолкнул их к калитке. Войдя во двор они направились было к дому, но солдат преградил им дорогу, оттесняя их в сад. Спотыкаясь о бугры свежевспаханной земли они прошли вглубь сада и остановились. Немного запыхавшиеся, они растерянно оглядывались вокруг теряясь в догадках, зачем их сюда привезли.

- Почему не видно наших сватов? Я вижу они нам не очень рады? Конечно мы их лично не предупредили, но у нас есть уважительная причина - мы арестованные. Но, наверно, их предупредили те, кто нас сюда привез, а иначе почему нас привезли именно к ним.

- Лэя, прошу тебя. Раз нас привезли сюда, значит так надо. Может они хотят, чтобы мы сначала подышали свежим воздухом, а потом уже будет все остальное. Не спеши.

В саду было тихо. Деревья стояли оголенные, только кое-где на ветках, качались от слабого ветра желтые и коричнево-бурые листочки, упорно цепляясь за ветки, не желая падать на влажную землю, обильно усыпанную опавшими листьями. Исаак, Лэя и конвоир стояли молча. Потом они увидели как к ним, быстрым шагом приближается человек в кожаном пальто и шляпе. Как мы знаем это был переводчик гестапо. Подойдя вплотную, он внимательно посмотрел на Исаака и Лэю и как-то спокойно, как об обыденном сказал по-русски:

- Вы должны пробороновать весь участок земли. Пока эту работу не сделаете, никуда отсюда не уйдете. Не вздумайте отказаться. Это приказ самого господина коменданта, а за невыполнение приказа вы будете расстреляны.

- Но, господин - робко сказал Исаак - мы никогда не бороновали и не умеем управлять лошадью. Позвольте нам выполнить любую другую работу.

- Молчать - громко прокричал переводчик, лицо которого покрылось красными пятнами. Вы, я вижу, ничего не поняли. Бороновать землю будете вы сами. Запрягайтесь вот в эту борону - он указал на лежавшую на земле борону - с привязанными ремнями для двух человек, тащите ее за собой. Ясно? - сверкнул он глазами.

- Но... - хотел, что-то сказать Исаак. Автоматная очередь прервала разговор и заставила Исаака и Лэю, дрожащих всем телом, неумело надеть ремни. Скорчив недовольную гримасу к ним подошел переводчик, перекинул им ремни через голову, как у бурлаков, скомандовал «вперед». Исаак и Лэя дернулись вперед, но тяжелая, металлическая борона врезалась глубоко в землю своими зубьями и не тронулась с места. Несколько раз они пытались сдвинуться с места, прикладывая для этого все свои силы, но ничего не получалось. Разъяренный переводчик бросился к ним с возгласом: «Фатэфлюхтэ юдэ» и сильно сжав выше локтя руку Исаака потянул обеих в сторону. Борона сдвинулась с места, а Исаак и Лэя упираясь согнутыми ногами о землю, медленно пошли вперед. Ремни сильно врезались в шею и грудь, слезы застили глаза, но они из последних сил тащили за собой борону. Несколько минут переводчик смотрел на медленно двигающихся стариков, криво усмехнулся и повернувшись ушел в дом.

По мере удаления переводчика им казалось, что от них удаляется жестокость и сама смерть, но за ними следом шел конвоир, строго следя за несчастными.

Примерно через полчаса уставшие, мокрые от пота, с учащенным дыханием они остановились, желая немного отдохнуть. Но грозный окрик конвоира и красноречивый взмах автоматом, заставил их продолжить этот каторжный труд, теряя последний остаток сил. Они шли машинально, ясно не различая направление, в голове стоял звон, уши заложило, в глазах пульсировали разноцветные, перемешанные с чернотой, круги. В ногах появилась тяжесть, и каждое поднятие ноги стоило неимоверных усилий, словно к ним были привязаны грузы огромной тяжести.

Первым не выдержал Исаак. Давно мучившая его гипертония и слабое сердце не выдержало такой физической нагрузки. Его ноги сделали несколько неуверенных шагов, и он словно подкошенный рухнул на свежевспаханный пласт чернозема. Глаза его были полуоткрыты и он лежал широко раскинув руки. Лэя с воплем бросилась к нему. Она приподняла его голову, стала его звать, трясти, но он не подавал никаких признаков жизни. Она упала ему на грудь и зарыдала так проникновенно и безутешно, что казалось вместе с ней рыдает каждое дерево, каждый листик сиротливо и печально колышась от порывов слабого ветра, сама земля и воздух вокруг пропитан печалью и горем. В один из моментов ее крик достиг самой высокой ноты:

- Звери. Что вы сделали с этим тихим, честным человеком? За что, Господи? Умаляю тебя, господи, покарай их за их жестокость, Исаак, я... - прокричала она, и не закончив фразу, сильно раскрыв рот и округлив глаза, медленно повалилась на бок. Конвоир подошел, тронул ее за плечо - она не подавала признаков жизни.

Так и лежали в саду, на вспаханной, черноземной земле, земле на которой прожили и протрудились эти люди, запряженные в борону Исаак и Лэя, словно живые. Только у Лэи с закрытых глаз медленно текла скупая, кровавая слеза, словно желая этим сказать что она хотела еще пожить, но людская жестокость не позволила ей это сделать.

С самого начала за происходящим молча следили из окна Антипенко и его жена Дарья. Хозяин дома заранее рассказал своей жене, что он придумал, чтобы немцы не заподозрили их в симпатиях к евреям, в связи с тем, что их дочь замужем за евреем.

Дарья в начале возмутилась изуверскому способу придуманному мужем, но после непродолжительных раздумий согласилась – «а что такого если они и проборонуют огород, не умрут» - успокаивала она себя. С Исааком и Лэей у них всегда были хорошие отношения, можно сказать родственные. Да как могло быть иначе? Ведь это были их дети, которых они любили, и за них переживали, с одинаковым нетерпением ждали от них писем и волновались, если они, по каким-либо причинам, задерживались с письмом. Поэтому  Дарья выслушав мужа, в сердцах сказала:

- Зря ты это затеял. Зачем трогать этих несчастных стариков. Как мы будем смотреть им и нашим детям в глаза, когда кончится война?

- Война кончится, но победят немцы. Смотри, какая у них силища, как прут - ответил Степан.

И Дарья скрепя сердце уступила. Теперь глядя через оконную занавеску на огород, на котором мертвыми лежали их сваты, оба молчали изумленные непредвиденным концом их затеи. Когда упал Исаак, а потом они услышали душераздирающий крик Лэи, Степан как стоял так и остался спокойно стоять, - только у него нервно заходили желваки. Дарья же в ужасе вскрикнула, широко раскрыла глаза и поднеся край косынки ко рту застыла в оцепенении. Когда же упала и Лэя, Дарья со слезами бросилась к двери, но Степан преградил ей путь.

- Дура! Куда бежишь? Хочешь все испортить? Им уже ничем не поможешь, а мы...- он не договорил и с силой оттолкнул Дарью от двери. И вообще, дело сделано, а им всем все равно...

- Что значит всем все равно? - спросила Дарья.

- А то и значит, что всем евреям все равно, их всех будут ...убивать. А для наших сватов... даже лучше, умерли своей смертью.

Он подошел к шкафчику, налил полный стакан водки и выпил.

- Каждому свое - сказал он вслух, повторяя излюбленное выражение немецкого коменданта.

Целый день пролежали трупы Исаака и Лэи в саду. Лэя лежала так, словно спала. Исаак лежал с открытыми глазами с таким выражением лица, будто не успел понять, что же произошло. На его застывшем лице лежала печать удивления... Только поздно вечером немцы увезли их в неизвестном направлении, где в любом случае, они обрели вечное успокоение.

...Утром, встретившись с комендантом за его завтраком, Степан выжидательно смотрел на него. Но комендант до конца завтрака не проронил ни слова. Только поев, и выковыривая зубочисткой из полугнилых зубов, остатки пищи, сказал:

- Гут, Степан. Ты есть друг... короший друг... гроссе Дойчланд...

Степан, услышав от коменданта такие слова осклабился, и не переставая кланяться повторял:

- Спасибо господин комендант, мы завсегда рады вам услужить, нашим благодетелям. Вы только скажите... мы всегда... готовы...

 

 

глава   XIX

 

Не счесть дней и ночей, проведенных Левой, его семьей и семьей Сони в пути. Казалось, что не будет конца мучительного и однообразного стука колес, мелькание кустов, деревьев, быстро бегущих назад полей, лесов и перелесков, деревень и городов. Еще мучительней было долгое стояние поезда на перегонах и неизвестность когда он, наконец, тронется дальше. Конечно же, волновало их куда и когда он их привезет. Бесконечность пути создавало впечатление, что их, как будто, везут на край земли. Одно успокаивало, это было главным, что с каждой минутой поезд их увозит все дальше от войны, страха и смерти.

В бесконечных разговорах, тревожась за свое будущее, не было дня, чтобы не вспоминали родных оставшихся в К. Как там? Что с ними? Неужели правда, что немцы убивают евреев? А если это так...?

- Ты свидетельница, что я все время звал твоего отца. Помнишь, что он ответил? - в который уже раз вспоминал Лева, обращаясь к жене. Лучше пускай, чтобы я ошибался. Но боюсь, это может плохо кончится. Не дай бог, даже подумать об этом страшно.

- Боженька, помоги им. Будь им защитой. Пусть они все будут живы и здоровы - с глубоким вздохом проговорила Роза.

- Хорошо сейчас, тихо. Видно, что в этих местах нет войны. А помните, когда мы только выехали, то сколько раз бомбили наш поезд. Ужас. А теперь смотрите как красиво за окном. - Сказал Лева обращаясь ко всем.

Все прильнули к окнам. За окнами вагона замелькали белые поля.

- Ой, а что это? Точно как снег, но это не снег.

- Это хлопок - сказал кто-то. Мы едем по земле Узбекистана.

Белые поля освещало яркое солнце. Небо было без единого облачка. Кое-где в вагоне открыли окна и в душный, давно не проветриваемый, вагон хлынул поток свежего воздуха, напоенного запахом южных плодов. С вагона ушел унылый полумрак, стало светло. Лица  едущих посветлели, появились сдержанные улыбки, с любопытством заблестели глаза. Все пассажиры, взрослые и дети, прильнули к окнам вагона и с большим интересом обозревали этот новый для них мир.

Вдали раздался протяжный гудок паровоза и поезд стал медленно сбавлять ход. Колеса вагона все реже стали стучать на стыках рельсов. Потом послышался, еще раз, радостный гудок паровоза, возвещающего о прибытии на какую-то железнодорожную станцию. Медленно проплыла платформа вокзала, и с резким толчком поезд остановился.

- Станция Наманган - объявили по громкоговорителю. Граждане эвакуированные, просьба покинуть вагоны и войти в здание вокзала, где вы будете зарегистрированы и направлены в места проживания.

В вагоне все оживились, разом заговорили, задвигались и плотно прижимаясь друг к другу заспешили к выходу.

Когда измученные долгой дорогой эвакуированные вышли на перрон, в глаза им ударил яркий солнечный свет, от чего многие прикрыли глаза рукой. Лица обдало жаром непривычного среднеазиатского солнца. Еле устояв на ослабевших ногах, все направились в здание вокзала...

...Солнце стояло над самой головой белым, раскаленным кругом и казалось, что не только солнце, но и небо, испускает этот нестерпимый жар. От нагревшейся земли исходил душноватый залах, перемешанный с пылью от дышащего жаром ветра. По обе стороны иссохшей, местами потрескавшейся от безводья дороги, наперекор всему на сколько хватало глаз, рос белоснежный хлопок.

Дорога была безлюдной, только одинокий ослик запряженный в высокую арбу, лениво тащил нагруженные на нее узлы. Два колеса арбы были на много выше ослика, но он изредка помахивая хвостом настойчиво тащил ее вперед. На арбе восседал давно небритый узбек в тюбетейке. Сзади него сидели дети и лежало несколько узлов. Следом за арбой, толпой шли Лева, Роза, Соня и их дети возрастом постарше. Узбек с полузакрытыми глазами, держа вожжи, что-то протяжно пел. Его пение было похоже, скорее, на плач. Казалось он оплакивал ушедших предков, грустил о несбывшихся надеждах, жаловался на трудности жизни. Его пение еще сильнее отравляло души  идущих за ним, измученных людей, вселяло еще большую тревогу и безысходность. Еле волоча ноги, они словно в бреду шли следом за арбой, почти потеряв надежду, что эта дорога когда-нибудь кончится.

… Их поселили в двухэтажном кирпичном здании, бывшего сельского Совета, на втором этаже. Сельский Совет специально освободили заблаговременно, готовясь к приему эвакуированных. Леве с семьей из семи человек, дали комнату размером чуть больше, чем семье Сони, состоящей из четырех человек. Комнаты были расположены на втором этаже. Поднимаясь по крутой, давно не крашеной, деревянной лестнице, все с нетерпением ждали момента, когда откроется «их» дверь и они, наконец-то, смогут спокойно отдохнуть. Комната Левы с семьей находилась на лестничной площадке справа, а слева, прямо против двери семьи Левы, находилась дверь в комнату семьи Сони.

Несколько волнуясь, Лева в нетерпении открыл  выданным ему ключом  дверь в заветную комнату. Переступив порог комнаты, он остановился, разглядывая ее. За ним, толкая друг друга, вошли дети и тяжело дыша вошла Роза. Комната была почти квадратной. Справа от двери, из кирпича  была выложена лежанка. На ее верху лежали разных диаметров круглые, металлические диски. После лежанки был небольшой просвет, с метр шириной, после которого было довольно большое окно ни чем не занавешенное. Второе окно было расположено на противоположной к двери, стене. Оно было таких же размеров и тоже ничем не занавешено. В правом углу комнаты металлическая кровать, на которой лежал старый ватный матрац и такая же подушка. На матраце лежала байковое одеяло. К глухой стене был поставлен стол, без скатерти или клеенки, три табуретки.

На минуту и дети, и взрослые остановились, рассматривая свое будущее жилище. Потом гурьбой бросились кто куда - кто сел на кровать, кто на стол, оставив две свободных табуретки для родителей. Все сидели молча - не было даже сил, чтобы говорить. Все пережитое за последнее время - голод, холод, страх, бессонные ночи, сразу навалились огромной тяжестью. И хотя комната выглядела необжитой, в душе они были довольны и этим. Взрослые и дети, за время своих скитаний, сильно отощали, голод постоянно напоминал о себе слабостью, частыми головокружениями, но усталость взяла верх над всем этим. Было одно желание - спать. Никто не давал команды «спать», все так или иначе, своим видом и положением тела, красноречиво говорили об этом.

- Давайте поспим - сказал Лева и все дружно закивали головами.

 Устроились где кто мог - кто на кровати, кто на столе, - кто составил табуретки и лег, а кто прямо на полу, подложив под голову собственную руку. На пол легли и Лева с Розой. В одну минуту в комнате наступила тишина нарушаемая дыханием спящих, да жужжанием мухи бившейся об оконное стекло.

...Первой проснулась Роза. Открыв глаза она несколько минут лежала глядя на давно не беленую стену, осмысливая все пережитое за последнее время и беспокоясь как жить дальше. Она тихо поднялась, боясь разбудить спящих детей и Леву, подошла к окну. На улице было еще светло, но пустынно. «Сколько сейчас времени?» - подумала Роза. Сейчас утро или вечер? Нет, это утро - прошептала она одними губами, увидев как медленно поднимающееся солнце, все ярче озаряет землю. – Как долго мы спали - подумала она. Вдруг она почувствовала как сильно хочется кушать. Она проглотила слюну и судорожно оперлась обеими руками о стену, чтобы не упасть от головокружения. Постояв так несколько минут в ожидании пока пройдет головокружение и темнота в глазах, подошла к ведру с водой, зачерпнула немного воды, сделала несколько глотков. Почувствовав, что ей становится легче она подошла к спящему и немного похрапывающему Леве, присела на корточки и тронула его за плечо. Лева открыл глаза, быстро привстал, опершись на руку с испугом проговорил:

 - Что... Что случилось?

- Ничего не случилось, кроме того, что уже случилось - сказала Роза. - Сейчас уже утро. Вставай, надо думать как будем жить дальше? Из еды, ты знаешь, у нас ничего нет, а скоро проснутся дети. А что я им дам? Да и нам надо что-то есть.

Лева лег на бок, подсунув под голову руку. С впалыми щеками, давно небритый, с болезненно блестевшими глазами из-под густых бровей, потерявшие свой смешливо-ироничный взгляд, он был похож на подростка, волею злого волшебника превратившего его в старика с черной бородой и усами. Лежа на боку с подтянутыми к груди коленями ног, он занимал совсем мало места. Вторая рука, лежащая вдоль тела, напоминала руку скелета обтянутую кожей, из-под которой виднелись синие прожилки вен. Давно не обрезанные ногти на руках, закруглились к подушечкам пальцев, которые от длительного курения пожелтели.

- Вставай, хватит лежать - требовательно прошипела Роза.

Лева повернулся на спину, вытянул ноги, потянулся с треском в костях. Потом встал, попил воды, умылся.

- Иди, зови Соню и вместе пойдем в правление колхоза - сказал Лева.

- Ты без Сони жить не можешь - ревниво сказала Роза, закрывая за собой дверь.

- Она же твоя сестра - вслед ей прошептал Лева. ...

Выйдя из дома, они пошли по широкой грунтовой дороге, которая проходила рядом с домом, где им теперь надо было жить. На улице появились немногочисленные прохожие. Для наших скитальцев они были необычны: мужчины, в большинстве случаев, были одеты в полосатые халаты перевязанные своеобразной веревкой или чем-то похожим на шарф, на голове тюбетейка. Редко растущие волосы усов и бороды придавали им довольно экзотический вид. Женщины ходили в паранджах, накинутая на голову сетка скрывающая лицо женщины, на ногах сандалии, платье со своеобразным узбекским орнаментом. Женщины и молодые девушки двигались словно тени, наводя скуку на и так довольно безрадостную картину узбекской деревни. Изредка навстречу стали попадаться ослики, на которых с обеих сторон были навьючены мешки, а вдобавок, обычно, сидел всадник, который босыми ногами бил ослика по бокам, стараясь заставить его резвее идти вперед. Немного впереди Лева и его спутницы увидели узбека тянувшего за повод упирающегося осла запряженного в высокую арбу, загруженную доверху тюками хлопка. Подойдя к нему ближе, Лева спросил:

 - Товарищ, где правление колхоза?

Как оказалось потом, не только он, но почти все жители деревни, за исключением учителя и председателя колхоза, совершенно не понимали по-русски.

Узбек посмотрел на Леву и его спутниц, что-то проговорил причмокивая и качая головой:

- Ек (нет) рус.

Потом заулыбался и сказал:

- О, колхоз... колхоз.

и показав рукой, куда надо идти проговорил:

-Рус якши (русские хорошие) и снова взялся тянуть упрямого, а теперь еще и ревущего громко осла.

Добрались они до дома, где находилось правление колхоза, довольно быстро. На одноэтажном доме был прикреплен лозунг, написанный на узбекском языке, а у самой двери висела вывеска написанная на узбекском и русском языках. Лева и его спутницы робко вошли в здание и оглядываясь по сторонам, стали искать кабинет председателя. Навстречу им, по коридору, шла улыбчивая, черноглазая узбечка. Волосы на ее голове были заплетены множеством косичек, одета она была в цветное платье, на шее красовалось ожерелье из желто-красных камней, в мочках ушей виднелись небольшие серьги. Подойдя ближе, она заулыбалась и что-то спросила по-узбекски. Догадавшись, что пришедшие не понимают, так как ответа она не дождалась, она подвела их к широкой двери, на которой красовалась вывеска, толкнула дверь и они оказались в просторной приемной. Потом она приоткрыла дверь кабинета председателя колхоза, и что-то проговорив, пропустила Леву, Розу и Соню в кабинет.

За столом сидел полноватый мужчина в белой рубашке с расстегнутым воротником. Черные седеющие волосы на голове и бровях придавали ему своеобразный вид, словно хлопья снега или скорее пух хлопка посеребрил его голову и брови. Он внимательно посмотрел на вошедших и с акцентом проговорил:

- Садись, пожалуста - и указал на ряд стульев стоящих вдоль стен.

 Они сели и вопросительно на него посмотрели. Он улыбнувшись сказал:

- Я понимай русски все, а говорит плохо. Счас - и он постучал по стеклу наручных часов, давая понять, что нужно обождать. Через какое-то время в кабинет вошел молодой человек и на чистом русском языке поздоровался.

-  Здравствуйте - хором ответили сидящие.

Вошедший поговорил с председателем, потом, обращаясь к Леве и женщинам сказал:

- Сейчас вам председатель даст записку, с ней пойдете на склад, он сзади этого дома и получите продукты. - А вы - обратился он к Леве, поможете женщинам отнести продукты домой и вернетесь сюда. Председатель хочет предложить вам работу. Вы согласны?

- Да... я согласен - неуверенно проговорил Лева. Он чувствовал смертельную усталость и сковывающую все тело слабость.

На складе они получили муку, рис, лук, огурцы, немного картошки, овечий жир и другие продукты.

Неся продукты домой, они испытывали с одной стороны почти непосильную тяжесть, в общем-то небольшого груза, а с другой - радость, почти счастье, что наконец-то они обрели более или менее постоянный угол и смогут накормить детей досыта и покушать сами. Женщины, не в силах сдержать своих чувств, тихо заплакали, глядя друг на друга мокрыми от слез глазами, скривив, наподобие улыбки, губы. В эти минуты несомая ими поклажа показалась им очень легкой, словно они несли мягкий и нежный лебединый пух.

Придя домой Роза сразу приступила к приготовлению завтрака, тем более, что дети уже проснулись и голодными глазами смотрели, на пока еще не съедобные, продукты...

...От председателя Лева шел довольный, на сколько позволяла ситуация, и его физическое состояние. Председатель предложил ему должность бригадира, а в кассе колхоза ему выдали денежный аванс. Председатель был на столько любезен, что дал Леве три дня, чтобы привести себя в порядок.

По дороге домой Лева решил зайти в парикмахерскую постричься и побриться.

В довольно приземистом домишке, с немного искривленной низкой дверью, находилась парикмахерская. Парикмахер был среднего роста, с большим крючковатым носом и толстыми губами. Его голова была чисто выбрита, над верхней губой красовалась ниточка рыжеватых усов, такого же цвета, над глазами нависали густые брови. Глаза смотрели на вошедшего оценивающе, но приветливо. В руках он держал скомканное полотенце, с которым охотился на мух роящихся в небольшой комнате парикмахерской. В помещении стоял спертый воздух с резким запахом дешевого одеколона. Оконная форточка была полуоткрыта и висела на одной, нижней завесе. Сам парикмахер был одет в белый халат не первой свежести. Молча указав на стул перед местами поржавевшим зеркалом, он несколько минут продолжал охотиться на мух, не обращая внимание на Леву. Каждый удар полотенцем он сопровождал каким - то грудным звуком «Эхх... Ээххх», и казалось, что он убивает не мух, а по крайней мере колет дрова. Лева устало опустился на стул и впервые за много месяцев посмотрел на себя в зеркало. То что он увидел, его очень огорчило. На него смотрело заросшее густой, длинной щетиной лицо, с впалыми щеками, припухшими веками глаз и мешками под ними. Лоб прочертили глубокие морщины, особенно выделяющиеся на почти полностью заросшем лице. Лева громко вздохнул и провел рукой по заросшей щеке. Наконец парикмахер туго подоткнув вокруг шеи салфетку, бормоча себе под нос какой-то мотивчик, стал ножницами обрезать волосы на бороде. Покончив с этим он стал густо намыливать Леве бороду, поворачивая ему голову то в одну, то в другую сторону, то поднимая ему подбородок так высоко, что глаза Левы смотрели на давно не беленый потолок. Наконец закончив намыливать, он взял в руки опасную бритву и профессиональными взмахами, о кожаный ремень, стал ее точить. Потом приблизив бритву к лицу Левы начал брить, как вдруг увидел, что клиент осунулся со стула, опустил голову на грудь и закрыл глаза.

- Ой, вай, вай - прокричал он, и быстро схватив Леву на руки, удивившись его легкости, вынес на улицу и положил на траву в тени. Потом ваткой, намоченной в одеколоне, потер ему виски.

Лева зашевелился и приоткрыл глаза. Парикмахер качая головой и приговаривая – «А.Ай...Ай...», приподнял Леве голову и поднес к его губам кружку с водой. Лева сделал маленький глоток и опустил голову на траву. В голове гудело, перед глазами стояла туманная пелена, во всем теле ощущалась слабость. Сколько он пролежал в действительности Лева не знал, но по крайней мере ему показалось, что он пролежал на траве целую вечность. Придя в себя и почувствовав себя немного лучше, он встал и направился в парикмахерскую. Парикмахер стоял у открытой двери, подперши косяк, смотрел на подходившего к нему Леву, с сочувствием в глазах.

Через несколько дней, Лева вышел на работу. Несколько дней отдыха не внесли в физическое состояние Левы улучшение и он вышел на работу таким же ослабленным, как и раньше. Но надо было работать и он, пересилив себя работал на пределе своих сил. Целыми днями он был на ногах посещая разбросанную по полям бригаду, которая состояла из стариков, женщин и детей. Непривычно жаркая погода ухудшала общее состояние более крепких людей, а истощенный и обессиленный Лева ходил на работу, как бы по инерции. В какое-то время он стал понимать, что долго так не протянет, но не видел выхода.

Так прошло несколько месяцев. Однажды утром придя на работу в правление колхоза, секретарь председателя вручила ему повестку в армию. Хотя он знал, что рано или поздно это произойдет, в первую минуту растерялся. Потом, несколько успокоившись прочел, что через два дня он должен явиться в военкомат, на сборный пункт. Сразу получив расчет, он направился домой. Войдя в комнату его встретил удивленный взгляд жены:

- Что ты пришел так рано? - спросила она.

Лева прошел к столу, медленно опустился на табурет и тихо сказал:

- Меня забирают в армию. Вот и пришла моя очередь.

Глаза всех детей повернулись в сторону отца и с грустью смотрели на него.

- Что ж делать, идет большая война - добавил Лева. - Все к лучшему - будут давать вам помощь как семье военнослужащего - продолжал он глядя на жену. А здесь с меня плохая помощь - еле волочу ноги.

Собирая Леву в армию, Роза положила в сумку лепешек, несколько вареных яиц, огурцов, ложку, кружку - все то, что можно было собрать в это трудное, военное время. Лева одетый в рубашку, светлые брюки и стоптанные туфли сел на край кровати, дети кто стоя, кто сидя с грустью смотрели на отца.

- Лева - сказала Роза - когда в армии тебя переоденут, то свою верхнюю одежду вышли домой, а то Моисея будут забирать в армию, то ему нечего будет одеть.

- Хорошо - сказал Лева и обращаясь к детям:

- Дети, вы знаете, что сейчас я уйду. Когда вернусь домой и вернусь ли вообще, один бог знает-идет война. В любом случае, живите дружно, держитесь друг за друга, слушайтесь маму - она теперь ваша единственная опора и защита. Обо мне не волнуйтесь, там я буду и одет, и обут, и сыт. Конечно, трудно мне от вас уходить, оставлять вас в не самом лучшем положении, но надо... Его голос дрогнул. Он встал:

- Ну, давайте прощаться.

Он обнял детей, которые плакали навзрыд, взял сумочку и вместе с Розой, которая пошла его провожать, вышел из комнаты. Дети бросились к окну и смотрели вслед уходящим родителям до тех пор, пока они не скрылись за поворотом.

В райцентре, куда пришли Лева и Роза, возле военкомата было много людей. Здесь были люди уходящие в армию, а также провожающие. В подавляющем большинстве это были местные жители, узбеки. Русской речи почти не было слышно. Кругом стоял шум. Многие обнявшись, что-то без умолку говорили друг другу, женщины плакали - кто тихо вытирая платком глаза, кто плакал в голос, а кто понурив голову грустно смотрели друг на друга, каждый  думая о своем.

…Лева стеснялся раздеться из-за своей худобы, но поддавшись общему настроению, нехотя сбросил с себя одежду и вслед за впереди стоящим вошел в большую комнату, где заседала медицинская комиссия. Врачи к которым по очереди подходил Лева, с сожалением смотрели на выпирающие у него ребра, необыкновенно худые руки и ноги, упавшие щеки и болезненно блестевшие глаза. После осмотра и взвешивания, его подозвал человек в белом халате сидящий за столом в центре, «наверное это главный», про себя подумал Лева.

- Молодой человек, Леве было тридцать девять лет, -сказал он,  что же это вы себя так довели. У вас, как говорят, бараний вес. Как же вы будете защищать Родину, крепко держать винтовку в руках, если вы малосильный. Нашей армии нужны здоровые телом и сильные духом. Слышали, наверное, в здоровом теле... В общем, у вас дистрофия. Придется вам, дорогуша, дома подкормиться... а потом... милости просим...

- Доктор, - сказал Лева - я эвакуированный, в новом для нас доме у меня осталась пятеро детей и жена ждет шестого ребенка. Вся семья голодает. Вы сами видите, что я там поправиться не смогу, а только буду забирать у детей последний кусок. А помощник я им, сами видите какой. Очень вас прошу, отправьте меня в армию, иначе я здесь умру. От этого не будет пользы ни стране, ни семье, ни, естественно, мне. Пожалуйста, отправьте меня... в армию тихо прошептал еще раз Лева.

Члены комиссии тихо переговорили между собой и «главный», как окрестил его Лева, сказал:

- Хорошо, вы призываетесь в армию. Свои рекомендации мы записали в вашем личном деле.

....Тяжелым было расставание. Лева обнял плачущую жену, не выдержал сам, и слезы ручейками стали катиться по его лицу.

Он не знал, что ждет его, но знал в каком, тяжелом положении оставляет детей и жену, в этом далеком краю, среди неизвестного народа, говорящего на непонятном языке, хотя и гостеприимного и отзывчивого. С очень тяжелым сердцем смотрел он в окно медленно отъезжающего от перрона поезда, на удаляющуюся фигуру жены.

... После бани всех переодели в солдатскую форму и строем повели в казарму. Была уже ночь. В казарме построили и высокий, с коротко остриженными усами офицер четким голосом сказал:

- Товарищи! Сейчас вы одеты в солдатскую форму. Но вы еще не солдаты. Для того, чтобы вы стали настоящими солдатами нужно многому научиться, многое узнать. Сейчас отбой, а с утра начнется настоящая служба. Сегодня спокойно расходитесь по кроватям, раздевайтесь и ложитесь спать.

Не успел Лева раздеться, как к нему подошел сержант и сказал:

10    -Вас вызывает командир роты.

Прибыв к командиру роты, Лева услышал:

- Завтра вы направляетесь в госпиталь для лечения. Это рекомендация медицинской комиссии и мы ее выполняем. Родине нужны здоровые, сильные, умеющие побеждать воины. Поэтому мы вас посылаем, чтобы вы по настоящему подготовились к защите

Родины.

Около месяца Лева лечился в госпитале. Наряду с лечением, ему прописали усиленное питание, что было самым главным. С госпиталя он выписался поправившимся, посвежевшим, окрепшим, и с настроением отправился в часть. Определили ему место службы в конвойных войсках. Все у него сложилось неплохо, только тревожные мысли о семье и горестные письма от жены, бередили ему душу и не давали ему спокойно нести службу. Хотя о каком спокойствии могла идти речь когда шла война.

 

 

глава   XX

 

Вокруг простиралось бескрайнее поле. Опаленная жаркими лучами солнца, давно не видевшая живительной влаги дождя, земля была твердой, трудно поддающейся ударам кетменя и рассыпающейся на сухой песок при ее взрыхлении. Жаркое солнце накалило так сильно землю, что от нее исходил удушающий жар. Даже редкий ветерок не приносил ожидаемой свежести, он дышал жаром словно от пылающей печи. Ни деревца, ни кустика не было видно вокруг, чтобы в короткие перерывы, можно было - бы укрыться в их тени от жаркого солнца. Только нагревшийся на солнце бидон с теплой водой из которого работающие пили воду, на несколько минут приносил облегчение, растворяя во рту липкую слюну и гасил жар утробы. Семнадцатилетний Моисей в мокрой от пота рубашке, потном лице и мокрых, взлахмаченых волосах, в изношенных, одетых на босую ногу туфлях, с упорством долбил иссушенную землю, несмотря ни на что. Высокий, с широкой спиной, по юношески тонкой талией, по детски нежной кожей на лице и пушком над верхней губой, но не по годам серьезными глазами, со стороны казался сказочным героем, остервенело дерущийся с невидимыми врагами, широкими взмахами меча убивая их. Иногда кетмень вгрызался в землю так, что только с большим усилием его можно было вытащить. Тогда равномерные удары кетменя прерывались, на время необходимое, чтобы вытащить кетмень из тверди земли. После чего, трудно поддающаяся взрыхлению земля, поддавалась настойчивости и трудолюбию человека.

После ухода отца в армию Моисей, как старший сын, особенно почувствовал ответственность за младших братьев и сестру. Спокойный, рассудительный не по годам, он всегда являлся примером для младших и гордостью для родителей.

... Наконец на поле привезли обед. Моисей, как и остальные колхозники, стал за обедом в очередь. В металлическую миску ему налили рисовый суп с видневшимся в нем бараньим ребрышком и два тонко нарезанных кусочка хлеба. Все работающие плотно прижавшись друг к другу, сели в тень падающую от арбы и осла, на котором привезли обед. Моисей, осторожно, чтобы не расплескать суп, нес миску к арбе и сел на место, предупредительно освобожденное уже покушавшими колхозниками. Он сел на землю и на вытянутые ноги поставил миску. После минутного раздумья, «я здесь неплохо кушаю», он откусил кусочек хлеба и набрав в ложку рисового отвара с аппетитом стал кушать додумав мысль, «а дома сидят полуголодные». От этого у него в горле встал комок. Медленно, что - бы как можно дольше продлить удовольствие, он съел с хлебом жидкость, а мясо и рисовую крупу, оставшуюся от супа, накрыл найденной дощечкой. Оставшееся рабочее время он таскал миску с драгоценной едой за собой. Ставил он миску немного подальше от того места, где он работал, чтобы туда не попала пыль. Его молодой организм требовал много еды, он чувствовал, что голоден, но желание хоть немного помочь родным и в предвкушении увидеть их благодарные глаза, доставляли ему ни с чем не сравнимую радость. Не переставая работать, он бросал быстрые взгляды в сторону миски и улыбался сам себе.

... Рабочий день закончился. Моисей расправил  спину, опустил натруженные за день руки и почувствовал, как по всему телу приятно растекается волна расслабления и отдохновения. Он посмотрел на свои руки и увидел кровавые мозоли, с местами разорванной кожей. Мозоли болели, и сморщившись от их вида, он поднес руки ко рту и подул на них. Но от этого легче не стало. Взяв миску с остатками еды, он быстро направился домой, где его ждали и любили.

Несмотря на запреты матери приносить часть своего обеда домой, он все время продолжал это делать. Это было его, как он считал, долгом.

… Роза, забеременевшая еще в К., в мае родила мальчика. Его назвали Сашей. Как все ее сыновья в младенческом возрасте, он был пухленьким и на редкость улыбчивым. Это особенно проявлялось, когда ему пошел четвертый месяц. Когда Роза его распеленывала, он улыбался и радостно сучил ногами и руками. Моисей придя с работы, умывшись спешил к малышу и наклонившись целовал его в щеку, да так, что брал ее всю в рот. Он часто брал его на руки и нежно прижимал к себе хрупкое тельце братика. Или подбрасывал его вверх, от чего малыш смеялся до икоты. Тогда Моисей давал ему попить и ложил его обратно в кроватку...

Так шли дни за днями. От Левы с армии шли неплохие письма, но в каждом письме ощущалась его тревога за судьбу семьи. Но помочь он не мог ни чем. Вскоре в семье настали совсем тяжелые времена. Заболел четырехлетний Гриша и двенадцатилетняя Поля. У них обнаружили дизентерию. Но почти безвыходным стало положение, когда с высокой температурой слегла Роза. Она заболела тифом. Вслед за ней заболел, крупозным воспалением легких, Моисей. Розу и Моисея забрали в больницу. Перед отъездом в больницу, горевшая от большой температуры Роза, еле ворочая языком, плача и тяжело дыша, сказала остающимся дома детям:

- Я не знаю... как вы... здесь... одни без... меня... Кто будет ухаживать... за Сашей... он ведь... совсем маленький. Поля... наверное тебе... придется... ты же девочка. Дай бог... будем живы... ты будущая... мама. Хорошо? - переспросила Роза, и не дождавшись ответа вместе с сопровождавшей ее медсестрой вышла за дверь.

Через день в больницу забрали и Моисея. Маленький Саша остался на попечении Поли, худенькой, черноглазой и черноволосой, шустрой девочки. Болевшая дизентерией и ничем не лечившаяся, она была угрозой для маленького Саши, но в этих условиях выбора не было. Не имея никакого понятия о гигиене вообще и тем более соблюдении ее в этих условиях, Поля кипятила на плите ему молоко, остуживала его, после чего наливала в бутылочку, надевала соску и каждый раз брала ее в рот, пробуя, не горячо ли молоко для Саши. В результате Сашенька тоже заразился дизентерией.

Через некоторое время Роза почувствовала себя лучше. Остриженная наголо, с впавшими, выражающими боль и тревогу глазами, она лежала на кровати уставившись в одну точку и думала об оставшихся дома детях, тревожась за них и думая, что предпринять. «А что, если написать письмо командиру части, где служит Лева? Описать положение в которое попала семья и просить отпустить его в отпуск, хоть на несколько дней. Конечно, идет война, время не для отпусков, но может отпустят - не погибать же детям?»

При следующем приходе к ней в больницу сына Матвея, она продиктовала ему письмо на имя командира части Левы. Когда Матвей собирался уходить она уже в который раз сказала:

- Смотри, сейчас сразу иди на почту и отправь письмо.

 В этот же день письмо ушло по назначению.

... Лева шел по уже знакомой дороге колхоза, с сильно бьющимся сердцем. В военной форме, с вещевым мешком за плечами, он почти бежал, чтобы скорее увидеть и обнять детей, узнать как их здоровье, Розы. С чувством глубокой благодарности он вспоминал командование части и своих сослуживцев. Первых, что отнеслись с пониманием к его беде и отпустили его в отпуск. Он вспомнил как его вызвал сам командир полка, пригласил сесть. Он очень подробно расспросил Леву о семье, о ее жизни в эвакуации. Лева не жаловался, понимая, что время трудное для всех. Выслушав его командир части рассказал о полученном письме, а потом спросил:

- А вы хотите поехать к семье?

- Я не смею просить вас об этом, но если...

- В связи с исключительно тяжелым положением вашей семьи, командование части признало необходимым предоставить вам три дня отпуска без дороги.

Сослуживцам он был благодарен, что они отдали свои последние гроши и упросили старшину от своего пайка выдать Леве что-нибудь из продуктов. Домой Лева вез немного денег и полный вещмешок продуктов, в основном консервы. Принимая это, он растрогался до слез.

- «Трое суток без дороги» - звучал у него в ушах голос командира части. Лева понимал, что только дорога у него займет недели три, туда и обратно. Но ради всего только трех дней дома, он готов был проехать еще больше времени. А ведь командир знал, что он отпускает меня из части не на три дня, а на целый месяц. От глубокого чувства благодарности к этому человеку у Левы увлажнились глаза.

Лева увидел уже знакомый двухэтажный, кирпичный дом издалека. Глазами он нашел окно на втором этаже, где жила его семья. С сильным волнением он ускорил шаг, не отрывая глаз от заветного окна. Вдруг в окне мелькнула голова одного из сыновей и не успев войти в подъезд к нему радостно бросились на шею Матвей, Яша и плачущая Поля. Четырехлетний Гриша и маленький Саша оставались в комнате.

- Папа, папочка - радостно восклицали дети, поднимаясь с отцом на второй этаж и вдыхая исходящий от отца волнующий запах одеколона и табака.

Войдя в комнату Лева положил на стол вещмешок и шинель, подошел к кроватке Саши, он родился когда Лева был уже в армии, погладил его по головке и хотел поцеловать, но дети в один голос закричали:

11    -Папа, его нельзя целовать, он болеет.

Лева с сожалением выпрямился и посмотрев на Гришу сел на табурет.

Дети были исхудавшие и имели подавленный вид. Вздохнув, Лева сказал:

- Ну, детки, рассказывайте.

 Дети с горячностью, наперебой начали говорить.

- Тихо. Так я ничего не пойму. Матвей, давай ты рассказывай - сказал Лева.

Старший, из присутствующих детей, был небольшого роста, по характеру замкнутый. Слова отца, обращенные к нему, приободрили его.

- Мама и Моисей в больнице, Поля, Гриша, а теперь уже и Саша болеют дизентерией. Он не болел, а потом, наверное, заразился. Гриша лежит на кровати, никуда не ходит.

- Ну, а как с едой? - спросил Лева.

- Колхоз помогает, но это нам не хватает. Да и мамы дома нет, плохо. Она бы придумывала, что готовить, а так...

Рассудительно сказал Матвей. Он замолчал вопросительно глядя на отца.

- А врача вызывали, если да то, что он говорит? – спросил Лева. Что можно кушать?

-Не знаем - хором ответили дети.

- Врач приходил и сказал, что лекарств для лечения дизентерии пока нет. Полезно пить сырые яйца и отвар риса. Суп рисовый мы варим, а яиц у нас нет и нет денег, чтобы их купить.

- Хорошо, я сейчас пойду в больницу к маме и Моисею, а потом зайду на базар и куплю, все что надо. А мама и Моисей лежат в райцентре? - спросил Лева.

- Да - ответил застенчивый Яша вытянув свою тонкую шейку.

- Я не знаю можно ли кушать вам всем, тушенку? По крайней мере, Матвей и Яша я думаю могут. Поэтому берите и кушайте. А

Грише и Саше сварите рисовый отвар.

... До райцентра было километра три - четыре. Лева шел быстрым шагом. Несколько раз он останавливался, чтобы свернуть самокрутку, которую он, как все заядлые курильщики, ловко делал. Оторвав кусочек газеты, насыпал туда немного табака, слюной смазывал один конец кусочка и сворачивал в трубочку. Конец самокрутки он закручивал так, чтобы не высыпался табак, а другой брал в рот и закуривал. Затянувшись он долго и натужно кашлял. Докурив до половины самокрутки, он как-то мудрено прикреплял ее к углу нижней губы и держал ее так до тех пор, пока нужно было сделать следующую затяжку. Потом все повторялось сначала. Через некоторое время показалась окраина райцентра.

Навстречу шли редкие прохожие – местные жители. Наконец Лева увидел, как из ворот одного из домов вышла женщина в белом халате и направилась через дорогу к дому напротив. Лева понял, что это работник больницы, наверняка говорящая на русском. Долго не раздумывая, Лева бросился ее догонять.

- Доктор – прокричал он издалека - извините, можно вас на одну минуту?

Женщина повернула голову в его сторону и остановилась.

- Здравствуйте - сказал Лева запыхавшись. В вашей больнице лежат жена и сын. Я приехал в отпуск на несколько дней. Как мне можно их посетить? Вы не подскажете?

- Это просто - сказала она. Кстати, чем больны ваши родные?

- У сына, на сколько я знаю, крупозное воспаление легких, а жена болеет тифом.

- К сыну вы попасть сможете, а вот к жене... впрочем - надо посмотреть на их состояние на сегодняшний день. Я заведующая отделением, где лежит ваша жена. А как ее фамилия? Лева ответил.

- Да, да, знаю. Она у нас была одной из самых тяжелых больных, а теперь, кажется, она пошла на поправку.

- Доктор, пожалуйста, помогите мне увидеться с женой - попросил Лева. Меня с трудом отпустили на несколько дней в связи с тяжелым положением семьи. Дома, здесь в колхозе, еще пять малолетних детей и почти все болеют дизентерией, а лекарств нет. Я очень боюсь за них.

- Так - задумчиво поджав губы сказала она - идите в больницу и обождите меня в вестибюле. Я сейчас приду и подумаем как вам помочь.

Лева медленно пошел к больнице, на ходу сворачивая очередную самокрутку. Закурив, он подошел к крыльцу больницы и сел на одну из ступенек, наблюдая за воротами, где должна появиться докторша.

...Из кабинета заведующей отделением он вышел с накинутым на плечи белым халатом, пропуском к жене и лекарствами для лечения дизентерии.

- «Хорошая, сердечная женщина - подумал Лева. Спасибо ей тысячу раз. Теперь я дам лекарство детям и дай бог они выздоровеют - продолжал размышлять Лева. Просто здорово, что судьба сталкивает меня, в трудное время, с хорошими людьми Что бы я без них делал?»

Лева шел длинным коридором, поворачивая голову то вправо, то влево - ища номер палаты, где лежала Роза. Вскоре он увидел нужный ему номер и открыл дверь. В палате стояло много кроватей, на которых лежали женщины. Кровати стояли по обе стороны от входа, на них лежали, как показалось Леве, очень похожие друг на друга женщины.

У них у всех на голове были белые закрывающие лоб косынки, из-под которых, болезненно блестели глаза и у всех были бледные с желтизной лица. Лева несмело переступил порог палаты, и внимательно рассматривая лежащих женщин, стал искать Розу. Он прошел почти до конца палаты, как услышал раздавшийся сзади слабый голос

12    -Лева я здесь.

Лева обернулся и увидел приподнявшуюся на локте жену. Слабая улыбка скользнула по ее лицу, и она медленно опустилась на подушку. Лева подошел к кровати, сел на стоявший табурет и наклонился, чтобы поцеловать жену.

- Нет, нет, не надо, нельзя - тихо сказала Роза и заплакала. Хорошо, что ты приехал. Здесь такое горе, все болеют. От такой жизни мы можем все здесь поумирать.

- Успокойся, все будет хорошо. Детям я достал лекарство, привез кое-что из еды, немного денег, на первое время хватит. Так, что дома, даст бог, все будет нормально. Поправляйся поскорей, ты очень нужна детям. Я приехал на несколько дней, и уеду, а ты должна быть здоровой, чтобы сохранить детей.

Подробно поговорив с женой, успокоив ее он поднимаясь сказал:

- Сейчас я пойду к Моисею, узнаю как он там. Я еще приду к тебе, принесу тебе передачу. Смотри, держись - закончил он увидев блестевшие на глазах Розы слезы.

- Что это за напасть на нас. Может климат не подходит? - тихо плача сказала она, глядя мокрыми от слез глазами, на Леву.

...Открыв дверь в палату Моисея, Лева с порога увидел лежащего на кровати сына. Голова сына повернулась в сторону вошедшего, но глаза смотрели совершенно безразлично, как-то сквозь него, как будто вошел не человек, а какое-то бесплотное существо. Лева подошел к кровати, сел на ее краешек, неотрывно следя за глазами сына. Но он повернул голову в сторону Левы и молчал. На бледном лице выделялись не естественно красные щеки. Глаза бесстрастно смотрели, как будто в пустоту. Удивленный и испуганный до крайности тем, что сын не проявляет к нему никакого интереса, Лева наклонился к его лицу и легко потряс его за плечо:

- Сынок, сыночек. Ты меня не узнаешь? Это я, твой папа. Я приехал, чтобы увидеть тебя, сделать все, чтобы ты не болел. Я твой папа, сынок. Что ты молчишь?

Но Моисей не проявлял никакого интереса, взгляд его уходил куда-то внутрь, будто окружающий мир для него не существовал, а его воспаленное сознание блуждало где-то далеко, в нереальном мире. Лева своей ладонью прикоснулся ко лбу сына - лоб пылал жаром. Лева понял, что сын находится в бреду от большой температуры. Лева чуть не плача стал скороговоркой звать Моисея. Он взял в руки горячую голову сына и глядя ему в глаза, стал его просить, умалять придти в себя, узнать своего отца, обнять его:

- Сыночек… что с тобой… очнись… я приехал… это я… твой папа… очнись.

И вдруг в замутненном высокой температурой сознании, что-то всколыхнулось. Он сел, почти осознанно посмотрел на отца и обнял его. Он обнял его обеими руками с такой силой, что у Левы перехватило дыхание, он не мог пошевелиться, а Моисей - в полубреду все сильнее сжимая отца в своих объятиях. Лева почувствовал, что еще несколько минут, и он задохнется.

13    -Сынок хватит, отпусти меня, мне больно - плача то ли от боли, то ли оттого состояния в котором находился сын, просил Лева.

Но слепая сила болезни сейчас управляла поступками Моисея и он продолжал держать отца в железных объятиях. Тогда Лева приложив все свои силы с трудом оторвал от себя сына, медленно опустил его на подушку, ласково провел рукой по его щеке и вышел. Постояв немного в коридоре и успокоившись Лева постучал в дверь кабинета врача.

- Да, заходите - послышалось за дверью.

- Здравствуйте - поздоровался Лева.

- Что у вас - спросила сидящая за столом и что-то писавшая женщина.

- Дело в том, что у вас лежит мой сын, (Лева назвал фамилию). Я только что был у него. Он весь горит, даже меня, своего отца, он не узнает - сдавленным голосом проговорил Лева. Помогите, пожалуйста, доктор.

- Мы делаем все возможное, но пока болезнь прогрессирует. Скоро наступит, должно наступить улучшение. А сейчас я скажу сестре, чтобы поставила укол - сбить температуру. Не волнуйтесь, все с вашим сыном будет в порядке.

Она поднялась из-за стола и вышла. Лева вышел вслед за ней и стал ждать. Вскоре в палату, где лежал Моисей вошла медсестра с подносом на котором лежали всевозможные медицинские принадлежности, «хорошо - подумал Лева – сейчас ему сделают укол и ему, даст бог, станет лучше». Он приоткрыл дверь и увидел, что медсестра ставит Моисею укол.

... Лева шел с базара и чувствовал себя очень уставшим, словно долгие часы таскал тяжелый груз. Сказывалось увиденное в больнице, да и обстановка дома огорчала его до глубины души. Подавленность настроения тоже не лучшим образом влияло на общее состояние. Лева мучительно думал, что он может сделать, чтобы вырвать семью из болезней, но ничего придумать не смог. Все что сделано и делается, должно принести свои положительные результаты - думал он. «Конечно, причина болезней, в основном, ясна – это полуголодное существование, совершенно обношенная, грязная одежда и месяцами не мывшиеся» - думал Лева.

... В комнате, где были дети, стояла тишина. Поля пыталась покормить младенца Сашу, но он не издав ни одного звука ни как не хотел брать в рот соску надетую на бутылочку с рисовым отваром. Это уже было не первый раз и Поля, чуть не плача, отходила от него, чтобы через несколько минут возвратиться к нему и повторить попытку. Но кушать малыш отказывался, был вялым, во взгляде проскальзывала, не присущая младенцу, грусть. Четырехлетний Гриша тихо лежал на жесткой кровати, двое других - Матвей и Яша смотрели в окно, желая поскорее увидеть возвращающегося отца. Лица их были грустны, а глаза внимательно следили за дорогой. На улице не было видно ни души, только не вдалеке, растянувшись на траве лежала кошка, с копошившимися возле нее котятами, да серый ослик, щипая придорожную траву, изредка шевелил ушами и махал хвостом, отгоняя от себя назойливых мух.

Вдруг братья оживились, их глаза радостно заблестели:

- Папа идет - почти хором произнесли они и остались стоять у окна, наблюдая за приближением отца.

На кровати в нетерпении зашевелился Гриша и даже младенец стал тихо похныкивать, словно надеясь, что приход отца облегчит его болезнь.

- А папа, что-то несет - с надеждой в голосе сказал голодный, как все, Яша.

Когда отец вошел в подъезд, они открыли дверь и стали ждать поднимающегося по лестнице отца.

- Как вы здесь без меня? - спросил он.

Не отвечая дети спросили: - А как мама, Моисей?

- Не волнуйтесь, у них все хорошо - ответил он с дрожанием в голосе, которое дети не заметили.

 - Повесив сетку, полную куриных яиц на гвоздь вбитый в стену над кроватью Гриши и положив вторую сетку с разными свертками, отец глубоко вздохнув сел на табуретку. Посидев немного он проговорил:

- Вы ели, что-нибудь? А у меня сегодня во рту ничего, не было. Давайте покушаем - заключил он, поняв по виду детей, что они голодны, всегда голодны.

Перед едой Лева сказал:

- Возьмите перед едой по одному яйцу и выпейте и так, каждый раз перед едой, то есть три раза в день. Это должно помочь вам избавиться от дизентерии.

Считанные дни отпуска пробежали быстро и Лева перед отъездом пошел проведать жену и сына. У Моисея в состоянии ничего не изменилось, температура буквально сжигала его, и он оставался в бессознательном состоянии. Лева посидел возле него, с болью глядя на пылающее от жара лицо и безразлично смотрящие глаза. Как и прошлый раз он не узнавал Леву. На кровати он лежал беспокойно, словно в матрасе лежали острые предметы. Голову он каждый раз поворачивал то в одну, то в другую сторону, часто облизывая языком сухие губы. Лева взял стакан с водой и поднес его к губам Моисея. Он сделал несколько глотков, и на минуту голова его спокойно лежала на подушке, а потом снова беспокойно стала поворачиваться в разные стороны. Наконец Лева встал, бросил прощальный взгляд на сына: «Господи, помоги ему выздороветь» - мысленно попросил он бога, и несколько раз оглянувшись, вышел.

Роза шла на поправку, в этом Лева убедился, довольно долго разговаривая с ней. Это его обрадовало и несколько успокоило. Когда он уходил из больницы, на улице смеркалось. «Да, тяжело уезжать и бросать семью в таком положении, но что поделаешь - завтра утром я должен выехать в часть, чтобы не опоздать. За эти несколько дней, продукты, что он привез были почти все съедены, денег немного осталось - их он отдал Розе. Ничем особенно семье я не помог, но увиделись. В это время, это здорово».

Поужинав, разговорились, вспоминая довоенную жизнь, с ее спокойным, размеренным ритмом, ясностью будущего и каждодневными, кажущимися теперь такими приятными, заботами.

- Ну, давайте спать  - с сожалением в голосе сказал Лева - мне рано утром надо уходить на вокзал, а до него еще надо прошагать километра четыре. Так что, спать. Даст бог, еще поговорим... много - лежа на полу и укрывшись шинелью, произнес Лева.

... Проснулся Лева рано. От лежания на голом полу болел бок, голова была тяжелой, словно налита свинцом. Настроение было не лучшим, каким - то тревожным. Все увиденное им за эти дни, сильно поколебало его, в общем то, оптимистический характер. Он сел и по очереди посмотрел на спящих детей. Сердце его сжалось от жалости и любви к ним. Он встал, подошел к младенцу Саше и стал смотреть на него. Тот лежал на спине с закрытыми глазами и учащенно дышал. Лева вздохнул,  пошел умылся. Потом сел на табуретку и так несколько минут сидел. В памяти всплыли события недавнего прошлого: мучительное бегство от войны, приезд сюда, армия и болезнь семьи. Он встал со стула и подойдя по очереди к каждому тихо трогал за плечо. Так он разбудил Матвея, Яшу, Полю и Гришу. Маленький Саша продолжал лежать, часто дыша. Дети сели, кто где спал и протирая глаза с испугом смотрели на отца, зная что он сейчас уезжает.

- Ну дети, мне пора. Как приеду на место сразу напишу. И вы пишите мне. Мама уже скоро придет домой и все будет хорошо.

Он по очереди подходил к каждому обнимал и целовал. Потом взял шинель, больше у него с собой ничего не было, взглянул на лежащего Сашу еще раз и чуть сдавленным голосом ответил на просьбы детей проводить его:

- Провожать меня не надо. Оставайтесь дома, покушайте, что-нибудь. Посещайте в больнице маму и Моисея.

Дети бросились к окну и увидели как отец остановился, бросил шинель через плечо и стал заворачивать самокрутку. Закурив, он не оборачиваясь медленно пошел по средине дороги, пуская изо рта сероватое облачко табачного дыма. Когда отец скрылся из вида, дети понуро отошли от окна. В комнате наступила напряженная тишина. Измученные лица детей, по взрослому строгие глаза, понуро опущенные плечи, придавали им вид молодых старичков. Не в силах больше выдержать эту тишину, худенькая и шустрая Поля встала, подошла к лежанке, со скрипом открыла дверцу и стала медленно ложить внутрь сухие сучья.

Растопив лежанку она поставила греть, еще вчера прокипяченное молоко. Подогрев, она налили молоко в бутылочку, одела соску на ее горлышко и пошла будить Сашу. Она подошла к кроватке, наклонилась над Сашей и положив ладонь руки на его грудь тихо потрясла. Саша не шевелился. Тогда она потрясла еще, еще раз, сильнее, но он не просыпался, только его головка безжизненно болталась в разные стороны.

- Ой - громко прокричала Поля, расширив от ужаса глаза - он не дышит, он, кажется, умер!? - не то спрашивая, не то утверждая прокричала она и зарыдала.  В испуге к кроватке бросились Матвей и Яша, медленно слез с кровати Гриша и осторожно подошел к ней. Да! Маленький Саша умер не поборов болезни. Его нежный, хрупкий организм не мог противостоять тем лишениям, которые выпали на его долю. Он, как и многие миллионы стал невинной жертвой войны. Он лежал с закрытыми глазами и казалось, что спит. Только под глазами появилась синева и личико стало белым с желтым оттенком. Губы оставались такими же, что и при жизни – нежно малинового цвета. Присматриваясь к нему внимательно, казалось, что сейчас он откроет свои глазки - бусинки с большими ресницами, улыбнется и замахав ручками и ножками, прохныкает требуя таким образам кушать. Но... Дети стояли над маленьким братиком и неудержимо плакали. По их лицам ручьями текли слезы, которые они вытирали пальцами своих рук. Некоторое время они стояли так, словно в оцепенении. Они, в этот день, получили такой силы удар судьбы, после которого чувства достигают такого предела после которого сознание и цепочка мыслей, на какое-то время прерывается, сознание как бы парит в безвоздушном пространстве, только боль невосполнимой утраты пронзают душу и сердце.

-Я догоню папу - выкрикнул Матвей, с такой надеждой в голосе, как будто папа сможет оживить Сашу - и бросился вниз по лестнице.

Это было, вдруг возникшее, желание и Яши, и Поли, и Гриши, только его вслух произнес Матвей.

Лева подошел к станции и сел передохнуть на ближайшую скамейку. Лева очень близко к сердцу принял то, что произошло дома, у него появилась слабость, одышка и препротивнейшее настроение. Посидев несколько минут, он вдруг увидел бежавшего к нему Матвея. Лева встал и с сильно бьющимся сердцем смотрел на приближающегося сына. Он не ждал хороших вестей.

Матвей подбежал к отцу и задыхаясь от быстрого бега сказал:

- Папа... умер Саша... Поля хотела... его покормить, а он уже... умер.

Лева обессилено опустился на скамейку. У него защемило сердце, и слегка закружилась голова. Стараясь успокоиться он некоторое время посидел на скамейке несколько раз глубоко вдохнул  воздух. Все его существо было наполнено горем и болью на столько, что требовался немедленный выход, иначе, он чувствовал это, по крайней мере ему так казалось, что не выдержит не только сердце, но даже тело готово было разорваться. И он тут же, сидя на скамейке, стал негромко напевать молитву, прося у бога упокоения безгрешной и чистой души младенца Саши, милосердия, прощения и помощи в сохранении жизни оставшимся детям. «Я заклинаю и молю тебя, боже, не дай нам погибнуть в это время жестокости».

Из его глаз медленно катились по щекам слезы и задерживаясь на подбородке падали вниз.

- Господи, продолжал молиться Лева, еще раз прошу тебя, упокой невинную, ангельскую душу Сашеньки, пусть он будет просителем, перед богом, за нас, чтобы мы больше не знали горя.

Лева пел молитву так проникновенно и с таким большим чувством и искренностью, что Матвей, сидя рядом с отцом в начале смотрел на него с испугом, а потом не мог оторваться от его голоса и слушал его позабыв все на свете. Когда Лева закончил молиться, он успокаиваясь посидел еще несколько минут.

- Ну что  ж, - сказал он Матвею - пойдем, надо его похоронить. Мне этим заниматься некогда, в военное время, за опоздание в часть могут… быть большие неприятности.

Кого бы найти, чтобы похоронить Сашу? Да, у меня даже нет денег, чтобы заплатить - вспомнил он. Ладно, что-нибудь придумаю - решил он ускорив шаг.

Возле одного из домов он увидел долговязого узбека, который сидел на скамейке и ножом старательно обстругивал, довольно толстую круглую палку. Он был давно не брит и одет в довольно чистые брюки и рубашку. Лева подошел к нему и стал с трудом объяснять ему, что он от него хочет (за время жизни здесь он кое-как научился разговаривать по-узбекски, оживленно жестикулируя руками). Узбек спросил, сколько Лева даст ему денег за эту работу.

- Денег у меня нет (ек). Могу отдать тебе свою шинель.

Узбек подумал, потом взял шинель и стал ее рассматривать, ворочая в разные стороны. Потом согласно закивал головой. Он отложил свое занятие и взяв с собой деревянную линейку пошел вслед за Левой и Матвеем. Придя на место, узбек молча замерил рост Саши и пошел делать гробик. Потеря, хоть и родившегося без него, сына сильно повлияло на Леву и опустошила его душу. Но сознание, что у него есть дети «чтоб они были здоровы» приободрило Леву в эти тяжелые минуты.

До прихода узбека все в комнате сидели молча. Два больших не занавешенных окна, почти пустая комната, не беленые стены и потолок, мертвый ребенок создавали очень тягостную картину. Молчание вдруг нарушилось тихим всхлипыванием Поли и все с испугом оглянулись на нее. Лева несколько раз тяжело поднимался со стула, подходил к мертвому Саше и скорбно смотрел на него.

Вскоре по лестнице послышались тяжелые шаги, в тишине раздался неприятный скрип открывающейся двери и в комнату вошел узбек. Под мышкой он держал небольшой ящик, похожий на гробик. Он деловито поставил его на стол и вопросительно посмотрел на Леву. Лева показал ему, чтобы он делал все сам. Узбек поворошил в гробике стружку и под громкий плач детей, взял Сашу и медленно опустил его в гробик. Потом взял одеяло и накрыл его. Положив крышку сверху, он водрузил гробик себе на плечо и вышел. В комнате были слышны всхлипывания детей и громоподобные, как им казалось, шаги человека уносящего навсегда их сына и брата. Когда шаги стихли Лева сказал:

- Детки, нам всем надо жить дальше, даже ради того, чтобы помнить мертвых. Говорят, что пока живые помнят мертвых, мертвые не умерли. Даст бог, когда-нибудь кончится война, наступит мир, возвратимся домой и будем жить как прежде, нет, лучше чем до войны. Потому что пережив такие лишения, болезни и смерть, люди обязаны жить лучше, ценить каждый день, каждую минуту прожитую в мирной жизни.

Помолчав, Лева сказал:

14    -Ничего не поделаешь, надо идти

Он обнял детей и вышел за дверь. После ухода отца, отсутствия на привычном месте Саши, кроватка которого сиротливо стояла на том же месте, дети особенно сильно почувствовали себя одиноко. В комнате ощущалась тягостная атмосфера какая-то пустота и безысходность.

И потекли дни ожидания возвращения матери и брата из больницы. Между собой дети договорились, чтобы до возвращения матери из больницы, ничего ей не говорить о смерти Саши.

Четырехлетний Гриша лежал на кровати и издали наблюдал, что происходит в комнате. Старшие братья не разрешали ему вставать с кровати и он добросовестно это выполнял. Особенно он любил лежа на кровати наблюдать за яйцами, лежащими в сетке подвешенной у его кровати. Мало того, что они по форме были очень красивые, они были еще и вкусными, как понял это Гриша, с удовольствием выпивая их в разрешенное время. Когда он выпивал яйцо, внутри становилось как-то приятно и не так часто болел живот и хотелось в туалет. Поэтому, когда все выходили по своим дела из комнаты, он быстро брал сразу два яйца, ударял их друг о друге и с наслаждением выпивал. Но однажды остальные заметили, что очень быстро убывают яйца. После некоторого разговора, Гриша признался, что это он брал. Почему он это делал, он не знает. Все с пониманием отнеслись к его «шалости» и сильно не ругали. Как оказалось потом, интуитивная тяга к здоровью и жизни, заставила малыша тянуться к сырым яйцам, так как после их интенсивного употребления, у него нормализовалось пищеварение, и он стал медленно выздоравливать.

Наконец настал для всех счастливый день - Роза возвратилась домой. Исхудавшая, с полностью остриженной головой, на которую была одета белая косынка, с впавшими глазами, она тихо вошла в комнату. Дети радостно бросились к ней. Еще с порога она увидела пустую кроватку Саши и с тревогой спросила:

- Где Саша?

Дети на минуту умолкли, как будто они были виноваты в произошедшем, опустили глаза и почти одновременно прошептали:

- Саша умер.

Роза прошла к стулу, села, ее глаза наполнились слезами. Она не кричала, не причитала и не жаловалась на судьбу, а тихо плакала. Измученная, исстрадавшееся, изболевшаяся, она не имела ни душевных, ни физических сил по настоящему оплакать свое дитя, а заодно криком своего сердца и души оплакать свою несчастную жизнь. Через какое-то время, вытирая слезы кончиком косынки, она с посуровевшими лицом, как - бы бросая вызов судьбе и одновременно смиряясь с ней, громко и зло сказала:

- Что же делать? Тяжело нам сейчас, очень тяжело. Жалко маленького, видно такая у него несчастная судьба. Бог дал, бог взял.

Лишения и невзгоды, выпавшие на ее долю, научили ее быть терпеливой и стойко принимать удары судьбы. Через некоторое время в топке лежанки послышалось потрескивание сухих сучьев и на них весело заиграло пламя. Роза приоткрыла дверцу лежанки, чтобы создать лучшую тягу, в топке послышался гул от бушующего в ней пламени. Худые, измученные лица детей посветлели и они потянулись к излучающей тепло, лежанке. Роза замесила тесто, раскатала их в небольшие лепешки и в ожидании когда станет горячим металлический верх, быстрыми движениями стала подбрасывать в топку дрова. Ее бледное, похудевшее лицо с грустными глазами и плотно сжатыми губами, осветило яркое пламя, отчего оно стало неестественно красным, но более живым и приятным.

Положив, на раскаленную поверхность лежанки, раскатанные и пробитые сверху вилкой лепешки, она долго и грустно смотрела в окно, каким-то отчужденным взглядом и видно было, что ее мысли витают где-то далеко. В комнате запахло, давно забытым запахом печеного и в ней стало как-то по особому тепло и уютно. Дети как завороженные смотрели как Роза ловко снимала с горячей лежанки готовые лепешки и ложила их стопкой на широкую тарелку, которая стояла на столе. Потемневшие, с коричневым низом и с пузырившимся верхом, они вызывали у голодных детей обильное выделение слюны и голодные спазмы в животе.

- Садитесь кушать - сказала Роза, разливая рисовый бульон по кружкам, который она сварила за время, пока пеклись лепешки.

Отломав каждому по куску лепешки, Роза поставила перед каждым кружку с бульоном. Дети жадно набросились на еду, только слышалось громкое втягивание жидкости в себя и причмокивание при жевании лепешек. Давно так сытно не евшие дети медленно отходили от стола и сразу ложились, чувствуя, как по всему телу приятно растекается тепло.

С приходом матери, они, с особой остротой, почувствовали то домашнее тепло и заботу, которое так необходимо любому человеку, а особенно детям. Дети приободрились и повеселели. Глядя на детей Роза натянуто улыбнулась. Смерть Саши, продолжающаяся болезнь Моисея, неизвестность будущего, не давали ей возможность расслабиться и она оставалась внутренне напряженной, грустной.

Прошло дней десять после прихода Розы с больницы и пришел домой Моисей. Исхудавший, с длинной, тонкой шеей, сутулясь он в сопровождении матери вошел в комнату. Он как-то застенчиво, но радостно улыбнулся братьям и сестре и поддерживаемый под локоть матерью, медленно прошел к кровати, где раньше лежал почти выздоровевший Гриша, и сняв обувь, вздохнул, медленно опустился на взбитую Розой подушку. Он лежал прикрыв глаза и почти неслышно часто дышал. Потом он резко открыл глаза, чуть приподнялся на кровати и тревожно спросил:

- А где Саша?

После его вопроса в комнате наступила минутная, тревожная тишина. Роза подошла к кровати на которой лежал Моисей, села на краешек:

- Мы не хотели тебе об этом говорить раньше. Когда мы с тобой лежали в больнице, он умер. Папа в это время был здесь. Он приезжал на несколько дней. Ты же знаешь это?

У Моисея, который очень любил младенца, в глазах появились слезы и он вытирая их указательным пальцем, совсем по детски, запинаясь от спазм в горле сказал:

- Жалко... такой хорошенький... братик... почему он… умер?

Роза успокаивая сына, провела рукой по одеялу и сказала:

- Что поделаешь. Бог и проклятая война не дали ему лет. Грешно говорить, но может лучше для него - на одного мученика меньше. Дай бог, чтобы мы были здоровы.

И сразу переключились на другую тему:

- Ты помнишь, что приезжал папа и был у тебя? - спросила Роза.

Помедлив, Моисей сказал:

- А я думал, что мне это приснилось.

- Как же? Ты же его обнимал так сильно, что чуть не задушил - сказала Роза.

Моисей огорченно вздохнул и сказал:

- Это я был, наверное, в бреду. Плохо, что я это не помню, а то я бы с ним поговорил. А я думал, что мне это приснилось - грустно проговорил он.

- Сынок, береги себя. После болезни ты еще не совсем окреп. Кушай. Нет. Ну, тогда поспи. Набирайся сил, они тебе еще понадобятся.

Моисей повернулся на бок, закрыл глаза, стараясь уснуть. Но, несмотря на то, что тело опутала слабость и желало отдыха, мозг, взбудораженный происшедшими событиями, заставлял вновь и вновь пережить события случившиеся без него.

«Маленький Саша. Такое нежное и непосредственное создание. Почему он умер? И папа, приехал на несколько дней из армии, а я ничего не понимал когда он приходил ко мне в больницу. Ну почему, так получилось? Да - тяжело вздохнул Моисей и не найдя ответа, повернулся на другой бок и вскоре уснул.

Роза приложила палец к губам, призывая детей соблюдать тишину.

Прошло несколько дней, как Моисей пришел из больницы. Он лежал на кровати и грустно смотрел на сидящих или медленно передвигающихся по маленькой комнате родных. Лицо его потеряло желтизну и на юношеских щеках появился легкий румянец.

Но он был еще слаб, чтобы начать нормально ходить. «После такой тяжелой болезни ему требуется усиленное питание и он бы быстрее встал на ноги. А где его взять?» - мучилась Роза глядя на лежащего сына. Рисовый суп, сваренный на воде и кусок лепешки, - вот чем питался Моисей, как и все остальные дети. «Слава богу, что хоть это есть. Колхоз, помогает, не дает нам умереть с голода» - хлопоча над обедом думала Роза. Ее размышления прервал стук в дверь. Роза приоткрыла дверь и увидела почтальона. Роза душой почувствовала, что пришло, что-то неприятное, нехорошее. Она вышла из комнаты, и почтальон протянул ей какую-то открытку.

- Что это - испуганно спросила она забыв, что узбек не понимает по-русски. Но тот на удивление сочувственно произнес: - Яман (плохо) повестка.

Для Розы это прозвучало как удар молнии. Она поняла, что это повестка в армию Моисею. – «Но как он пойдет сейчас в армию, такой слабый, после такой тяжелой болезни. Да и как ему в его положении сказать об этом? Что делать? Пойду в военкомат, они не могут, не имеют право отправлять его таким в армию, на фронт». От этой мысли у нее внутри все похолодело. – «Попрошу, чтобы отложили призыв хотя бы дней на десять, чтобы он хоть немного окреп» и полная решимости сделать это она спрятала повестку и вошла в комнату. Моисеи лежал на кровати и не спал, при появлении матери, словно что-то чувствуя, тревожно спросил:

- Кто там был, мама?

- Это приходила соседка - как можно спокойнее ответила Роза, стараясь не показывать своего волнения.

 Несколько минут она в задумчивости походила по комнате, и заторопилась. Взяв выписку из истории болезни Моисея и, конечно, повестку из военкомата, полная тревожной надежды заспешила в райцентр, где находился военкомат.

- Куда ты вдруг заторопилась - спросил Моисей, а вслед за ним и остальные дети.

- В правление колхоза - ответила она - надо попросить, чтобы нам дополнительно дали продукты. Я решила не стесняться, хватит нам жить все время полуголодными. Если меня долго не будет, не волнуйтесь.

Роза сама еще совсем не давно вышла из больницы и в полной мере не успела отойти от болезни, но желание помочь сыну придавало ей силы и она внутренне напрягшись, с сильно бьющимся сердцем шла так быстро, на сколько только могла. Несколько раз она останавливалась, чтобы перевести дыхание и сделать глоток воды, а потом продолжала свой путь с сильным желанием дойти до намеченной цели и добиться для сына хоть несколько дней отсрочки и этим, быть может, спасти его.

Уставшая, тяжело дыша, она еле дошла до скамейки, стоявшей у входа в военкомат и тяжело опустилась на нее. Достав из сумки бутылку с водой она жадно припала к ее горлышку.

- Женщина, вам плохо - спросил проходивший мимо военный.

15     -Сейчас пройдет - натянуто улыбнувшись, ответила Роза.

Почувствовав себя немного лучше, она вошла внутрь военкомата. Дежурный офицер остановил ее и строго спросил:

- К кому идете?

- Я не знаю - немного растерявшись, ответила она. Вот здесь повестка... сыну пришла... а он только с больницы... еще лежит. Хочу попросить, чтобы его призвали ...немного позже. Куда он такой слабый. Ему хотя бы дней десять или недельку... чтоб окрепнуть... - просительно закончила она с надеждой глядя в глаза офицеру.

Офицер повертел в руках повестку, выписку из больницы и сочувственно сказал:

- Я это не решаю. Идите к комиссару - только он вправе разрешить.

Он вышел к Розе и подвел ее к двери приемной военного комиссара. Роза нерешительно постучала в дверь, но никто не отозвался. Она вошла в приемную, но в приемной никого не было, только из одной приоткрытой двери слышался приглушенный разговор мужчин. Роза села на один из стульев и стала ждать. На стене висел радиодинамик, круглый как тарелка, из которого тихо лилась грустная музыка. Роза тяжело вздохнула и нетерпеливо посмотрела на приоткрытую дверь. Вскоре за дверью стало тихо и из кабинета вышли двое военных. Тот, что был повыше с папкой в руках сразу ушел. Другой, невысокого роста с резкими движениями, намеревался замкнуть кабинет, но увидев сидящую женщину тихо спросил:

- Вы ко мне?

- Наверное к вам, если вы комиссар.

Военный комиссар, а это был он, открыл дверь кабинета и пропустил Розу вперед, а сам прошел к своему столу и опустившись на стул, сказал:

- Садитесь - и бросил любопытный взгляд на Розу.

 На минуту в его взгляде промелькнуло что-то похожее на сочувствие, так как одежда, но главное почерневшее лицо, не могло не вызвать этого чувства. Потом его лицо приняло деловой вид и он почти строго сказал:

- Слушаю вас.

Роза протянула ему повестку и выписку из истории болезни Моисея, и не сдержавшись заплакала:

- Товарищ комиссар, помогите, пожалуйста. Сын тяжело болел, только несколько дней как он вышел из больницы, он лежит, у него нет сил, даже ходить. Дайте ему дней десять придти в себя, я вас очень прошу, я вас умоляю. Тем более, что через десять дней ему исполняется восемнадцать лет.

 С надеждой в голосе проговорила Роза.

Прочитав бумаги, военком на минуту задумался, потом поднял голову, и глядя мимо Розы произнес:

- Вы знаете - идет война. Нашей армии нужны солдаты. Если я всем буду идти навстречу по тем или иным причинам, то некому будет воевать. По повестке он должен явиться через два дня, вот и пускай за эти дни приведет себя в порядок. Очень сожалею, но ничем помочь не могу.

- Какой из него солдат, если его даже ноги не держат. Кроме того, ему еще нет восемнадцати. Вы должны понять и войти в наше положение. От этого армия не пострадает, даже выиграет - от больного солдата нет никакой пользы, он обуза для всех.

Пожалуйста, я очень вас прошу, помогите - просительно закончила Роза вытирая слезы.

- Его команда укомплектована, резервов у нас нет. Проще говоря, заменить его не кем. Поэтому он должен явиться для отправки в указанный день и час - как можно мягче сказал он, и встал из-за стола, показывая этим, что разговор окончен.

С тяжелым сердцем возвращалась Роза домой. Отказ отложить призыв больного сына в армию, мало сказать расстроил ее, он поверг ее в глубокую печаль и тревогу.

- «Что делать? А главное, как сказать Моисею об этом, когда он находится в таком положении» - думала она. Она шла тяжело ступая и казалось, что какая-то невидимая сила не пускала ее домой, пыталась задержать и отдалить ее встречу с сыном. – «Я скажу ему о повестке за день до явки на сборный пункт - железнодорожный вокзал - решила Роза. Пусть он еще какое-то время поживет спокойно».

Дети встретили Розу вопросами:

- Где была так долго? Почему ничего не принесла, раз ходила к председателю колхоза? Почему она, как - будто, чем-то расстроена?

    А Моисей лежал на кровати и молча смотрел на мать, а она всякий раз отводила от него взгляд, боясь не выдержать, заплакать и сейчас же все рассказать.

- Председателя не было долго, я его ждала - ответила она, после минутного молчания. За продуктами он сказал, чтобы я пришла через несколько дней - быстро, с недовольным голосом проговорила Роза.

Последующее время было для Розы очень тяжелым. Спазмы сжимали горло когда она смотрела на лежащего на кровати ослабленного сына. В душе она протестовала против такой, как она считала, несправедливости, хотя и понимала, что идет война. «Неужели в это страшное время нет места милосердию, состраданию, сочувствию? - думала Роза, мысленно терзая себя. Ведь я просила очень мало - дать сыну считанные дни, чтобы мог уверенно ходить»

- Сынок - говорила она Моисею - надо тебе походить по комнате, тогда ты быстрей встанешь на ноги.

- Я пробую, мама. Но ноги подкашиваются и немного кружится голова.

- Ну, давай я тебе помогу, и немного походим - говорила она и брала его за руку, а он медленно перебирая ногами, с высоты своего роста, смотрел на мать, робко улыбаясь.

Когда до призыва Моисея остались полторы суток, она накануне вечером решила:

- «Завтра утром я ему все скажу».

Эта ночь была для нее бессонной. Она то впадала в забытье, то просыпаясь приходила в себя, с тревогой ожидая утра, когда она ему все скажет. Еще только - только начала медленно рассеиваться ночная мгла, более явственно стали проступать очертания домов и улицы, темное небо с яркими звездами медленно светлело, и блекли звезды, а Роза все стояла у окна, опершись о подоконник и медленно раскачиваясь из стороны в сторону с грустным, помятым от бессонницы лицом, смотрела на уходящую ночь, внутренне сопротивляясь, быстро, как ей казалось, наступающему утру. Стоя у окна она в который раз обдумывала как сказать сыну о повестке, как набраться решимости сделать это.

… После завтрака, кусок лепешки с чаем, она нарочито медленно мыла кружки, стараясь оттянуть неизбежный разговор с сыном. Помыв последнюю кружку, она вытерла руки о чистую тряпку, достала спрятанную повестку и держа ее в руках подошла к кровати на которой лежал Моисей. Когда она села на краешек кровати Моисей удивленно посмотрел на мать.

- Сыночек, я несколько дней тебе не говорила, не хотела тебя раньше времени расстраивать. Вот на, читай.

Она протянула ему повестку, он взял ее в руки и стал читать. Постепенно его лицо становилось бледным, робко появившийся румянец на щеках исчез. В глазах появилось выражение растерянности и даже испуга. Не проронив ни единого слова он пристально посмотрел на мать - для него призыв в армию, когда он по сути был болен, было полной неожиданностью. Он знал, что скоро ему исполнится восемнадцать лет и он должен будет пойти в армию, а раз идет война, то на фронт. Внутренне он был почти готов, но не думал, что это произойдет так быстро, сейчас...

В комнате наступила тягостная тишина. В эти минуты каждый из присутствующих думал о скором расставании с братом, сыном. Где-то – внутри рос неосознанный протест против его ухода из семьи, но лежавшая поверх одеяла слегка мятая бумага, говорила о жестокой необходимости и неотвратимости этого. Это обстоятельство заставляло с тревогой и жалостью смотреть на Моисея, прощаясь с ним. В голову приходили тревожные мысли пронзающие все существо, а душа кричала от горя: "Когда мы снова увидимся? Когда он возвратится домой и возвратится ли? Ведь идет война, а там... убивают. Нет, это не должно случиться с ним, только не он».

У Моисея перехватило дыхание. Никогда не уезжавший из дома, он больше всего боялся расстаться с родными. Он не представ­лял себе, как это он не будет видеть мать, братиков, сестру. С другой стороны, его тревожила ближайшее будущее - что там будет во взрослой, военной жизни?

... Роза вздрогнула, и проснулась. На душе было противно, хотелось плакать. Превозмогая себя, она встала и с поникшей го­ловой подошла к окну. На улице было сумрачно. Она умылась и подошла к кровати, где спал Моисей. Его голова была повернута чуть к верху, от его мальчишеского лица исходил осо­бый свет юности, оно дышало, почти, младенческим спокойствием, только иногда вздрагивали ресницы, да временами он смешно облизывал гу­бы, вытягивая их вперед, после чего они вновь смыкались.

- "Сыночек, что тебя ждет? - глядя на сына, с любовью и тре­вогой думала Роза. - Что ждет тебя в этом, теперь уже далеком от нас, краю, где идет жестокая и беспощадная война, где рекой льется кровь, и гибнут тысячи, что ждет тебя нежного душой, любящего

сына и брата. Пусть бог даст тебе силы выстоять, не очерстветь, не озлобиться, пусть обережет тебя, даст мужество и силы воли пройти этот ад и вернуться домой живым. Пусть моя материнская любовь обережет тебя от невзгод и несчастий". Так мысленно молясь за сына, Роза не вытирая слез тихо плакала. Ее губы, еле шевелясь шептали заветные слова. Потом, краем косынки, вытерла гла­за и успокаиваясь нежно смотрела на спящего сына.

- Сыночек, пора вставать. Нам нельзя опаздывать.

Моисей, испуганно открыл глаза, резко приподнялся:

- А, да – да - сказал он и вновь опустил голову на подушку. Потом медленно поднялся, сел на кровать, потянулся, и став бо­сыми ногами на пол, стал натягивать светлые брюки отца, которые он прислал обратно из армии.

Со слезами и громкими рыданиями прощались с Моисеем. А он с влажными от слез глазами, поддерживаемый матерью не смело переступил порог комнаты.

- Мама, мы тоже хотим провести Моисея - крикнули, приоткрыв дверь, вслед уходящим Матвей и Яша. 

- Не надо - ответила Роза - я сама проведу, будьте дома. Дети бросились к окну, которое давало им возможность еще ка­кое-то время видеть брата. Моисей шел медленно, держа мать под руку, которая несла не большую сумку, и уводила сына на войну.

... - Мама, давай немного отдохнем - сказал Моисей, пройдя метров двести.

Роза увидела на дороге камень и подвела сына к нему.

- Садись, отдохни - сказала она заботливо на, попей немного воды.

Моисей тяжело опустился на шершавую поверхность кам­ня и взяв бутылку сделал несколько глотков. Посидев несколько минут, Моисей, поддерживаемый под локоть матерью, пошел дальше, медленно переставляя ноги. Пока они прошли нужное расстояние много раз останавливались, чтобы дать возможность ослаб­ленному Моисею набраться сил для продолжения пути. Если Моисей не желая расстраивать ее, не говорил – остановиться на отдых, то Роза видя что сыну тяжело, сама ему предлагала:

- Давай - сыночек, отдохни немного.

- Хорошо, мама - отвечал он, благодарно глядя на нее, и тяжело опускался на придорожную траву.

- "Что поделаешь - в который раз думала Роза. Война тре­бует все больше солдат, беспощадно перемалывая сотни тысяч молодых, умных, преданных, талантливых. На их место должны ста­новиться другие и продолжить то дело, ради которого павшие от­дали свои жизни. Да хранит тебя бог, сыночек".

На железнодорожной станции было очень многолюдно. Но не было той суеты и шума, который обычно царит на вокзалах. Люди тихо переговаривались, кто - стоя, а их было большинство, а кто - сидя на скамейках или прямо на полу. В основной своей массе, здесь были люди, которых призывали в армию и провожаю­щие. Все были мрачными, не было слышно смеха или громкого раз­говора. Даже голос диктора, объявляющего о прибытии или отбы­тии того или иного поезда, казался приглушенным и грустным.

Роза и Моисей, с небольшим узелком, в котором была еда и все, что требовалось для армии, пробирались по рядам, отыскивая мес­то где - бы можно было сесть. Вскоре они увидели свободное место у самой стены. Роза усадила Моисея и кое-как втиснувшись села сама. И потянулись часы тревожного ожидания. Каждое объявление по громкоговорителю или появление офицеров, заставляло силь­нее биться сердце. Так прошли полторы сутки - день, ночь, день. Ве­чером в зал ожидания вошел офицер и на вопросы новобранцев и провожающих – «когда же будет отправка?» - он ответил – «завтра».

Это же, вскоре прозвучало и по громкоговорителю.За время ожидания, скудный запас еды у них закончился. Услышав, что отправка будет завтра, Роза сказала:

- Сыночек, давай я сбегаю домой, спеку лепешки и рано утром приду обратно. А то нам совсем нечего кушать, да и те­бе с собой взять нечего.

- Хорошо, мама, иди. Я буду тебя ждать здесь.

На улице было уже темно, когда Роза быстрым шагом направилась домой. Кроме всего, она волновалась за детей оставшихся дома, и ей хотелось поскорее узнать как там дела. Около полуночи, устав­шая она постучала в дверь комнаты. Дверь открыл Матвей, старший из оставшихся дома, детей. Тут же проснулись и остальные дети. Сразу посыпались вопросы – «Где Моисей? 0н уже уехал? Ты его про­водила?»

- Нет, его еще не отправили, отправка будет уже сегодня. У нас закончилась еда, я сейчас спеку лепешек и побегу обратно. Ложитесь спать, а я постараюсь тихо возиться у плиты.

Дети легли, а сами делали вид, что спят, исподтишка смотрели на хлопочущую у плиты мать, до тех пор, пока их не одолел сон.

Через несколько часов, Роза закончила печь лепешки. Часть их она положила на стол для детей, а другую - бережно завернула в полотенце и положила в сумку. Потом потушила свет, села к столу и положив голову на свои руки, задремала. Сколько прошло време­ни, Роза не знала, но какая-то внутренняя тревога вынудила ее оч­нуться. Она вскочила со стула, посмотрела в окно и схватив сум­ку тихо вышла за дверь. Обратно она бежала, а устав переходила на быстрый шаг. Ей хотелось скорее добежать до вокзала, до сына, увидеть его, обнять, успокоить. Вбежав в зал ожидания, она с ужа­сом увидела, что он пуст. Она бросилась на перрон и увидела на нем много людей, но гораздо меньше, чем было на вокзале, во вре­мя ожидания отправки.

- Их только, что отправили - как сквозь туман услы­шала Роза голос мужчины, который тоже провожал сына – перед по­садкой в вагон, ваш сын все время оборачивался, надеясь вас увидеть, а сев в вагон непрерывно смотрел в окно.

- Нет!!! - Что было силы, прокричала Роза.

В этом крике было столько тоски, боли, обиды, столько трагизма и безысходного горя, он прозвучал на такой высокой ноте, что ка­залось, он достиг небес и возвратясь обратно пропитал окружающий воздух, достиг самые потаенные уголки души людей и заставил дрогнуть их сердца. Ее существо достигло высшей точки трагизма, из которой нужен был выход, разрядка, потому, что в таком критическом напряжении организм не может быть бесконечно долго. И таким естественным выходом, через довольно длительную паузу, стали обильные слезы, которые иногда называют кровью души. Они буквально потекли ручьем, из глаз Розы, ее громкие рыдания заглушили шум толпы, стоящей на перроне, который медленно утихал, поддавшись безысходному горю рыдающей жен­щины. Спустя какое-то время, опустошенная и обессиленная, Роза, как-то обречено, брела домой, скорбно опустив голову, с плотно сжатыми губами и почти остановившимся взглядом.

А в это время, Моисей стоял у закрытого окна вагона, только что отошедшего от вокзала поезда, плотно прижав щеку к вагонному окну, стараясь хоть краешком глаза увидеть, на быстро удаляющемся перроне, свою мать. Чистые, крупнее слезы текли у него по щекам, прощаясь с матерью, с только - только начинающейся юно­стью и мчась навстречу суровым испытаниям. На стыках рельсов монотонно стучали колеса, под тревожный гудок паровоза поезд набирал скорость, унося Моисея навстречу войне.

 

глава XX1

 

Медленно наступал рассвет. На чистом безоблачном небе еще видны были угасающие звезды, свежий, порывистый, осенний ветерок заставлял людей, зябко ежиться и глубже прятать голову в поднятые воротники или кутаться во всевозможные платки, шарфы, одеяла.

На еще темных улицах, кое - где начинали сверкать огонь­ки от зажженных в домах ламп. Бледный, желтоватый свет скупо освещал небольшой кусочек земли под окнами, голые ветви кустов сирени или ствол одиноко растущего дерева. Многие евреи с грустью смотрели на эти огоньки домашнего тепла, огоньки нормальной человеческой жизни, с болью в сердце, вздыхали: «Совсем недавно мы в этом не видели ничего особенного. Мы спокойно жили дома и также рано утром, вставая, за­жигали лампы и занимались своими домашними делами. Жили ни­кому не причиняя зла. А что будет с нами теперь?» И не находя ответа обречено вздыхали.

Вскоре небо посветлело, и хотя солнце еще не начало подниматься над горизонтом, его лучи уже осветили часть неба. Кое-кто из пленников вставал, чтобы размяться от затекших рук, ног. Остальные застыли в разных позах с откры­тыми глазами, безнадежно глядя в пустоту. Только несколько детей, собравшись в не большую стайку, о чем-то беспечно ворковали.

Вдруг, в начале улицы почувствовалось какое-то шевеление, раздался шум голосов, волной захлестнувший всю улицу. По улице с криками:

 - Всем встать и строиться на работу - шли полицейские с винтовками на перевес.

Они кричали так громко, что их лица были красными от натуги, изо рта летели брызги слюны, глаза были расширены.

Вскоре измученные люди кое-как построились и сопровож­даемые полицейскими медленно двинулись по дороге. Со стороны эта мрачная процессия казалась нереальной, а двигающиеся в ней люди, казались призраками.

Но, нет! Это были живые люди женщины, дети, старики. Они шли тихо переставляя ноги и их всех мучила одна и та же мысль: "Куда нас ведут и зачем?"

 Люди шли молча, почти вплотную при­жавшись друг к другу, как - бы этим поддерживая друг друга и ободряя.

Жители улиц, по которым проходила процессия, с сочувствием смотрели на эту медленно двигающуюся и качающуюся, словно слитую воедино, массу. Когда процессия подходила ближе, можно было ясно различить лица людей - на одних была скорбь и отчаяние, на других безразличие и обреченность. Но были и такие, которые не верили в плохое, а все перенесенное воспринимали как вынужден­ную необходимость на пути к другой жизни. Матери и бабушки младенцев несли их на руках, дети же постарше шли держась за руки взрослых.

Вставшее солнце осветило процессию, но появившиеся медленно плывущие тучи закрывали солнце и на землю падала огромная тень, таким образом, что процессия оставалась с солнечной стороны, а тень покрыла все вокруг. Это казалось так необыкновен­но, словно природа или сам бог говорили, что с уходом этих лю­дей, уйдет огромная часть самого светлого, радостного, уйдет целая галактика, состоящая из больших и малых звезд-планет, имеющих неповторимый, прекрасный мир.

Вскоре колонна вышла на окраину К., миновала кладбище, которое было расположено на взгорке, дальше начиналось поле. Километрах в двух, виднелась набольшая деревня. Люди шли по полю и с нарастающей тревогой осматривались по сторонам. Послышался женский плач, который подхватили другие женщины, громко заплакали дети. Встревоженные люди стали громко разговаривать, по колонне, с перекатами, пошел шум. Он начинался где-то сза­ди, переходил на середину, а потом тревожно - возмущенно звучал в голове колонны. Рассвирепевшие полицейские, во главе кото­рых был Евсей, стали кричать:

- Тихо, чего разорались. Молчать.

Кто-то из полицейских выстрелил вверх. Люди постепенно утихли, только еще долго продолжался надрывный плач детей.

- Стой - прозвучала команда. Люди остановились. Невдалеке виднелись оголенные кусты, дальше чернел лес. С одной стороны была видна окраина К., с другой виднелись домики деревни, ко­торые примыкали в плотную к лесу.

- Всем сложить вещи, взятые с собой и отойти в сторону - прозвучала команда.

Тихо переговариваясь, люди сложили вещи, и отошли чуть в сторону. Маня поставила чемодан, который взяла с собой, с краю горки ве­щей, подошла к матери и прижалась к ней. Саша обняла Маню, ос­тальные дети сгрудились вокруг мамы и сестры, и выжидательно смотрели на них, подняв к верху головы, словно спрашивая – что будет дальше.

После того, как все сложили вещи, люди сгрудились в од­ну большую толпу. В этой толпе не слышно было ни звука, всех ох­ватила плохое предчувствие и они несколько мгновений были, словно, под гипнозом. В это время послышался гул автомашины, и метрах в пятнадцати от колонны остановилась черная, легковая машина. Люди увидели, что из машины вышел немецкий офицер, с моноклем в глазу. Он в одной руке держал журнал скрученный в трубочку, а в другой стек. Как резвая лошадь, чеканя шаг, к нему под­бежал Евсей и открыл рот, чтобы доложить. Немец снял с гла­за монокль и по-русски сказал:

- Виполняйт - и пошел к небольшому, торчащему из зем­ли пню. Сев на него он посвистывая развернул его и углубил­ся в чтение, как - будто все происходящее не имеет к нему ни­какого отношения. Немцы, в том числе и этот фашист, были уве­рены что эту «работу» хорошо выполнят полицейские. По небу низко плыли темные облака причудливой формы. Казалось, что они плывут в каком- то беспорядке: одни медленно, дру­гие, как - бы пытаясь их догнать, плыли быстро и догнав смыкались друг с другом и плыли вместе огромной черной тучей, закрывая собой чуть ли не пол неба. На земле стало сумрачно и неуютно. Подул небольшой порывистый ветер предвещая, что скоро начнет­ся дождь. Через несколько мгновений, с неба стали падать редкие капли дождя.

Люди, гонимые конвоем, пошли дальше. Пройдя метров пять­десят, от места где они оставили свои вещи, они увидели горы земли и длинный глубокий ров. Немного в сторо­не ото рва стояли крестьяне, окруженные несколькими немецкими автоматчиками.

- Женщинам с младенцами выйти вперед - прокричал Евсей.

 Робко протискиваясь сквозь толпу, вперед вышли женщины с мла­денцами на руках. Полицейские стали вырывать их из рук матерей и ложить их на край рва. Раздались раздирающие душу и сердце рыдания матерей, которые вытянув руки вперед, в сторону своих детей, пытались прорваться к ним. Но полицейские, угрожающе выс­тавив винтовки, не выпускали их из толпы.  После того, как все младенцы были отобраны, от безутешно рыдающих матерей, к ряду лежащих младенцев подошел Евсей и медленно наклонившись взял одного из плачущих младенцев за ножки одной рукой, другой за головку и под взгляды застывших людей подняв колено сильно ударил его так, что переломал младенцу позвоночник. Плач ребенка оборвался и по людям прокатился стон. Мертвое тельце палач бросил на дно рва. Это он проделывал с каждым. Ошалевшие от горя и ужаса матери, а за ними, вся толпа, прорвав кольцо полицейских, ринулась ко рву. Раздались душераздирающие крики, плачь, мольбы – люди поняли, что их убьют. Началась сутолока, стали наступать друг другу на ноги, некоторые падали. К плачу и крику взрослых присоединился с высоким дискантом плач детей. Никто не слышал, как раздались хлопки выстрелов вин­товок и пулеметные очереди. Крики ужаса еще живых, пред­смертные стоны умирающих, слились с выстрелами в одну нестерпимую какофонию звуков. Некоторые женщины с рас­трепанными волосами и обезумевшими глазами, хватались за голову и ревели так громко, что палачи перемещали огонь в те места, где это происходило.

Маня, услышав первые выстрелы, хлестко ударившие по людям стоявшим недалеко от нее, интуитивно присела, и это на какое-то время спасло ее. Думая, если в такое время вообще можно думать, что это поможет, она прокричала матери, бра­тикам и сестре:

16      -Присядьте скорей...

Но вдруг увидела, как мама качнулась и широко раскинув руки упала в ров, уже наполовину заполненный трупами. Дико зак­ричав, Маня хотела прыгнуть вслед за матерью, но увидела медленно оседавшего братика, у которого из виска текла струйка крови. Она подхватила его на руки, и рыдая прижа­ла к себе. Сколько она просидела на земле с мертвым брати­ком на руках неизвестно, но вдруг она услышала утихающую стрельбу. Вокруг нее почти никого не было, только невдалеке лежало несколько мертвых тел, и один раненый надрывно кричал. Маня полными слез глазами заглянула в ров и содрогнулась – там было столько трупов, что они заполнили почти весь ров. Неко­торые из расстрелянных шевелились, издавая громкие стоны. Не помня себя, с вдруг высохшими от слез глазами, она под­нялась на ноги и держа мертвого братика на руках, повернулась лицом к своим палачам и все увидели, что ее волосы стали белыми. Она подняла ногу, чтобы сделать шаг вперед и прок­ричать в лицо, этим чудовищам в человеческом облике, слова прок­лятия и презрения, но рой пуль полоснул по ее груди. Маня удивленно посмотрела на стрелявших, пошатнулась и вместе с бра­тиком рухнула на гору расстрелянных. Она лежала на спине, с ши­роко раскрытыми глазами  устремленными в небо. На откинутой в сторону руке лежал мертвый брат, кисть другой руки находилась на уровне головы и казалось - она прощально машет рукой остав­шимся жить. Ее чуть вьющиеся, теперь поседевшие волосы, являли собой резкий контраст - на голове волосы были седыми, а длинная, чуть рас­пустившаяся коса, откинутая в сторону, не изменила своего цвета - была такой - же красивой, как и раньше. Седые волосы и юное, почти детское лицо, вызывали чувства нереальности и несовместимости. Это юное существо прожило свою короткую жизнь в считанные ми­нуты, испытав унижение, надругательство, ужас ги­бели близких, страшную жестокость.

Прозвучали последние выстрелы. Над местом трагедии по­висло синеватое облако, а воздух был пропитан противным запахом сгоревшего пороха, смешанным с запахом крови. Разгоряченные, звериные лица палачей были красными, зло блестели глаза, у некото­рых тряслись руки. Изо рва раздавались стоны раненых. Евсей и еще несколько полицейских подошли к краю рва и стали палить из вин­товок, но стон все равно продолжался. Он шел откуда-то из глу­бины рва, а вся масса трупов шевелилась, наводя ужас на своих па­лачей.

Высоко, в безоблачном небе кружила небольшая стая ворон, которые громким и протяжным карканьем вселяли в души людей, ко­торых согнали к месту расстрела, безысходную печаль и ужас. Хотя небо казалось чистым, солнце как-то поблекло, словно светило че­рез мутное стекло, скупо освещая почти доверху наполненный трупами ров. Воздух казался густым и недвижимым, от чего станови­лось тяжело дышать. Многие мирные жители согнанные присутство­вать при расстреле, пряча повлажневшие глаза, громко и натужно кашляли.

- Всем взять лопаты, будете закапывать это... место - прокричал Евсей,  обращаясь к селянам. Те нехотя поплелись к грузовой машине с которой сбрасывали на землю лопаты. Спустя какое-то время, на месте рва вырос курган, под которым лежали сотни расстрелянных. Земля, покрывшая место ужасного преступления, продолжала шевелиться, как - бы сопротив­ляясь принять невинные жертвы в свои смертельные объятия. Вблизи свежевыросшего кургана валялись детские туфли, куклы и виднелись места, где алела обильно пролитая кровь. Сидевший на пеньке немецкий офицер, оторвал глаза от журнала, сложил его, встал, вынул из глаза монокль и насвисты­вая пошел к машине, громко стукнул дверцей и машина недовольно фыркнув тихо тронулась с места. Полицейские, бряцая оружием, за­лезли в кузов покрытый брезентом и машина  тяжело перева­ливаясь на ухабах, медленно удалялась с места расправы. Селяне, молча, опустив голову, постояли несколько минут и перекрестясь пошли напрямик, через пашню в свою деревню.

И остались лежать в сырой земле близкие моему сердцу люди. Лишь ветер кружил над свежим курганом, как - бы сочувствуя и возмущаясь происшедшей здесь трагедии и испугавшись, улетел дальше.

О, ветер! Разнеси по белому свету весть о трагедии, обожги сердца людей ужасом и болью мученически погибших. Яростной силой, воем от которого содрогнется всякая живая душа, взвейся ввысь, собери тучи и покрой ими всю землю, молнией освети ее мощным громом произведи салют в память о них. Обильным, тропическим ливнем оплачь трагическую участь пав­ших, навсегда унеси с земли жестокость, подлость, предательство - все Зло, которое мешает людям жить и быть счастливыми.

 

 

глава XXI1

 

- Дайте пройти детям - кричала Роза на многих желающих поскорее втиснуться в переполненный вагон. Подталкивая детей и оттесняя напирающих людей, Роза и Соня наконец влезли с детьми на высокие ступени вагона и протискиваясь между людьми, прошли в его середину, где кое-как разместились. В вагоне стоял шум, но не настолько громкий, чтобы не слышать криков людей штурмующих вагон. Через некоторое время  вагон резко дернулся, послышался громкий стук  закрывающейся двери и поезд дернувшись несколько раз, из­дав пронзительный гудок, медленно поехал. За окном поплыли пристанционные постройки, куда-то спешащие люди, несколько одиноко стоя­щих с пустыми тележками грузчиков. Вскоре колеса вагона громко простучали на стрелках и поезд набирая скорость понесся вперед.

- Слава богу, поехали - сказала Роза, втискиваясь между сидящими детьми. Дети прильнули к грязному окну вагона и вни­мательно смотрели на быстро убегающую назад землю, всевозможные постройки и расходящиеся или сходящиеся ленты железнодорожно­го полотна. В вагоне стало тихо, люди, в своем большинстве, молчали собираясь с мыслями. Роза взволнованная хлопотами по отъезду, теперь немного успокоилась. Решение, уехать из Узбекистана, пришло само собой. За все время жизни там, всевозможные болезни преследовали и взрослых и детей. После смерти Саши, это особенно тревожило и после долгих раздумий, посоветовавшись с сестрой, решили уехать в один из городов России. Много дней и ночей мчал их поезд, теперь уже, с вос­тока на запад.

- Теперь мы едем все ближе к нашему дому. Но пока туда нельзя - с грустью в голосе сказала Роза.

- Что там теперь? Как там наши родные? Живы ли? – как - бы продолжая мысль Розы, сказала Соня.

Они не знали, да и не могли знать, что все их родственники за исключением, пока еще живого отца и дедушки Бориса, уже расстреляны.

- У меня к вам очень большая просьба - обратилась Роза к немолодому  проводнику, одетого в традиционную железнодорожную форму с погонами младшего сержанта. - Когда мы будем ехать по территории России и подъезжать к какому - либо городу, пожалуйста, скажите.

- А что вы не знаете куда едите? - с удивлением в голосе спросил проводник

- Да, не знаем. Нам все равно куда ехать и где жить. Глав­ное, чтобы это была Россия.

- Хорошо, я скажу - ответил проводник, и пошел дальше по своим делам.

… - Подъезжаем к железнодорожной станции Челябинск. Это крупный город России – объявил, проходя по вагону проводник, как бы специально для Розы.

- Ну, что будем выходить здесь? - обращаясь к сестре, спро­сила Роза.

- Давай здесь, а то надоело мотаться по свету – ответила Соня.

Вскоре поезд сбавил ход и медленно стал продвигаться вперед. За окном показалось начало перрона, суетящиеся, с веща­ми в руках люди. Вскоре проплыло огромное здание вокзала и по­езд резко остановился, отчего грохот волной прокатился по всем вагонам поезда.

Роза и Соня вышли из вагона, вслед за ними на перрон вы­сыпали дети. Измученные и голодные, они некоторое время стояли ошеломленные шумом и сутолокой, потом друг за другом потянулись к широко открытой двери вокзала.

Вокзал их буквально поглотил. Они влились в бурлящую и бесконечную реку людского потока, шум от которого  ударяясь о высокие потолки вокзала, отдавался басовитым эхом сказочного великана. Все пространство в залах ожидания было за­полнено. Плотно прижавшись, друг к другу на скамей­ках сидели измученные, долгим ожиданием, люди. Даже на полу не просматривалось свободного места, где можно было - бы разместиться. На чисто вымытом и выложенном плиткой полу сидели, лежали и спали люди. Воздух был насыщен запахом хлорки, от которого не­приятно першило в горле. После усердных поисков, разместились на полу, в закутке, недалеко от двери выхода в город.

Много дней и ночей пришлось им пробыть на вокзале. С раннего утра и до позднего вечера, бросая на вокзале измучен­ных детей, Роза и Соня ходили по разным организациям и просили помочь с каким-нибудь жильем, но всюду им отвечали - возвращайтесь ту­да, откуда приехали. У нас «своих эвакуированных негде разместить». Подходил к концу месяц «жизни» на вокзале. Дети грязные, в обношенной одежде, напуганные и голодные, тихо лежали на полу и безразлично смотрели на проходивших мимо них людей. Однажды утром Роза сказала Соне:

- Ну, пойдем. Надо добиваться, чтобы нас оставили в городе и дали где жить. Не может быть, чтобы земля была бессудная и без добрых людей.

- Я устала ходить. Сегодня я не пойду.

- Ну, тогда я пойду сама - сказала Роза. Дети некуда не хо­дите, будьте все вместе. Я скоро приду.

С по­черневшим, состарившимся лицом, в обношенной одежде, медлен­но пошла к выходу. Выйдя на привокзальную площадь она оста­новилась и стала думать:

- "Куда пойти, к кому? Кто в состоянии разрубить этот бю­рократический узел? Пойду к городскому прокурору, больше уже идти не к кому" - решила она и поспешила к трамвайной остановке. Узнав, где находится городская прокуратура, она поехала по ука­занному адресу.

Войдя в большую приемную, она увидела сидящую за сто­лом женщину с седой головой, которая бойко печатала на машинке. Роза подошла к столу и громко, чтобы перекричать звонкое стрекотание машинки, сказала:

- Здравствуйте.

Женщина на минуту оторвалась от машинки и глядя на Розу по­верх очков, спросила:

- Вы к кому, и по какому вопросу?

- Мне надо к прокурору по личному вопросу - несколько с вызовом, думая, что как и всюду ей откажут, сказала Роза.

- Его сейчас нет, и когда будет не известно – сказала она и принялась вновь печатать.

Расстроенная, обозленная, всюду встречая всякие препятствия и отказы, Роза сказала:

- Я буду ждать  сколько нужно и не уйду пока не поговорю с прокурором.

Женщина продолжала печатать, как бы не слыша, что сказа­ла Роза. Несколько минут Роза постояла в нерешительности, по­том медленно подошла к ряду стульев, стоящих у стены, села на один из них. Прошло часа три. В голову лезли всякие мысли  –«А вдруг он не придет сегодня? А как там дети? 0ни наверное волнуются? Господи, поможет ли прокурор?» 0на почувствовала усталость, желание покушать. Она оперлась обеими руками о си­денье стула, несколько раз сделала глотательное движение и откинувшись на спинку стула, закрыла глаза.

Вдруг она почувствовала чье-то легкое прикосновение к плечу. Она открыла глаза и увидела мужчину с седыми, густыми бровями, с участливым видом наклонившимся к ней. Он тихо спро­сил:

- Женщина, что с вами? Вам плохо?

- Да, немного кружится голова - ответила Роза.

- Вы к кому пришли? - спросил он, выпрямившись во весь рост.

- Я жду... прокурора - ответила Роза.

- Ну, тогда заходите. Прокурор это я - сказал он, и подойдя к двери широко ее распахнул, пропуская Розу вперед. Роза нере­шительно прошла в кабинет. Как показалось Розе, кабинет был большой. Полы кабинета были устелены красивыми коврами. В се­редине кабинета стоял длинный полированный стол, над которым висела большая красивая люстра. На фоне этой красоты Роза почувствовала себя в своей изношенной одежде как-то неуверенно и униженно. Хозяин кабинета быстрым шагом прошел на свое место, за фигурным полированным столом и пригласил Розу сесть.

- Я вас слушаю. С чем вы ко мне пришли? - спросил он внимательно окинув взглядом Розу.

Роза зарыдала.

- Я не знаю, что делать - сквозь слезы сказала она. У меня муж и сын на фронте, а мы уже почти месяц валяемся бездомными на вокзале и никому нет до этого дела. Я с сестрой, ее муж тоже на фронте, обошли многие организации... всюду отказывают. Остается броситься под поезд... тогда детей определят в детский дом... они этого хотят? Надоело скитаться... мы как бродячие собаки... не имеем угла, крыши над головой, где можно было бы приклонить голову. Помогите, пожалуйста, вы у нас последняя надежда - умоляюще глядя в глаза прокурору, тихо проговорила Роза.

- Расскажите свою историю, пожалуйста, подробнее и спокойно - попросил он.

Роза несколько минут успокаиваясь, молчала, собираясь с мыслями, потом рассказала про эвакуацию, про Узбекистан, болез­ни, смерть сына... Прокурор слушал очень внимательно, с повлаж­невшими глазами он встал из-за стола, подошел к окну и закурил. В кабинете стало тихо, только с улицы раздавался гул и редкие сигналы машин. Спустя несколько минут, он решительно подошел к столу, потушил в пепельнице недокуренную сигарету, и взяв руч­ку стал писать в большую книгу лежащую на столе.

- Через два дня придете ко мне. Я постараюсь вам и вашей сестре помочь. А теперь идите к своим детям и не волнуйтесь - все будет хорошо.

Роза встала, поблагодарила и тихо вышла из кабинета. Роза медленно шла к остановке трамвая, размышляя о состоявшемся и, наконец – то внушаемом надежду, разговоре. Вскоре к остановке подошел трамвай. Роза  взявшись было за поручень, вдруг почу­вствовала себя плохо, качнулась и упала ударившись лбом о рельс и потеряла сознание. Очнулась она в больнице. Осмотревшись, она увидела, что лежит на кушетке и голова туго перевязана бинтом. Увидев, что Роза пришла в себя, к ней подошла медицинская сестра и спросила:

- Как вы себя чувствуете?

- Вроде ничего, только немного кружится голова. А что со мной было?

- Вы упали и головой ударились о рельс. Скорая помощь привезла вас к нам - ответила медицинская сестра.

- А давно я здесь нахожусь? - спросила Роза.

- Часа четыре.

Роза приподнялась на кушетке и издали посмотрела в окно - на улице горели электрические фонари. Она хотела встать с кушетки, но медсестра сказала:

- Вам надо еще полежать. Рана у вас большая, ее зашили. Вам пока нужен покой.

-О, господи. Я с утра ушла. Дети уже волнуются - где я так долго хожу.

... До середины дня, в ожидании матери дети вели себя спокойно. Но когда все мыслимые и немыслимые сроки прошли, а на улице стало темнеть, а ее все не было, взволнованные де­ти не находили себе места и вскоре стали плакать.

- С ней, что-то, наверное, случилось. Не может быть, что­бы она до сих пор ходила по делам и не думала, что мы волнуемся. Где она? Приходи скорей, мамочка, мы тебя ждем - сквозь сле­зы говорили они, тревожно уставив глаза на черный проем две­ри, куда выходили, а главное входили люди, надеясь, наконец-то увидеть свою мать. Их терпение прошло все границы, ум был не в силах вы­держать не вмещающуюся в сознании страшную действительность. И вот, в тот момент когда горестное состояние достигло выс­шей точки, они вдруг, не веря своим глазам, увидели свою мать с перевязанной головой. Они радостно бросились к ней, обнимая ее и плача, теперь уже от радости.

... До адреса, где им выделили жилье, добирались на трамвае. И женщины и дети были радостно возбуждены и не об­ращали внимание, что выделенное жилье, как оказалось, находится на краю города. От остановки трамвая до жилья нужно было идти с километр – с начала вдоль железнодорожного полотна, потом  спустившись с железнодорожного откоса, идти вдоль вы­сокого деревянного, давно не крашенного, забора четырех этажной  кирпичной школы, которая теперь была переоборудована в военный госпиталь. Дальше виднелись стоящие друг за другом бараки дореволюционной постройки  с вросшими в землю фундаментами, почерневшими от времени досками, которыми были оббиты. Барак, в котором выделили по комнате нашим скитальцам, стоял первым и своими подслеповатыми, перекосившимися окнами, мрач­но смотрел на видневшуюся вдали насыпь железной дороги по ко­торой, довольно часто, проходили поезда с танками и другой воен­ной техникой.

Войдя в низкий, перекосившийся проем входной двери, они увидели узкий, длинный, темный коридор с давно не беленными и за­копченными стенами и потолком, с искривленными досками пола, явно лежащими на земле. Вдоль стен стояли сооружения похожие на столы, на стенах висели ржавые тазы и другой металлолом, когда-то служивший людям, а теперь забытые так и остались ви­сеть никому не нужные.

Роза нашла дверь с указанным в документе номером ком­наты, быстро отомкнула ее и пропустив вперед детей, вошла вслед за ними. Комната была с одним окном, выходящим на лужайку, где дальше проходила  уже упоминаемая железная дорога. Комната была меньше, чем в Узбекистане, и тоже стояла кирпичная лежанка. В левом углу комнаты стояла металлическая кровать, на пру­жинах, ни чем не застланная. Посреди комнаты стоял стол с нес­колькими табуретками. Доски пола имели между собой большие за­зоры, стены и потолок были не ровными и покрыты слоем пыли и паутины. Но новоселы были рады и этому. Так началась жизнь на новом месте. Вскоре старший сын, из оставшихся дома, пятнадцатилет­ний Матвей, пошел работать на хозяйственный двор треста по бла­гоустройству города. Его там два раза в день кормили, это и бы­ло платой за его работу. Роза устроилась в трест по благоуст­ройству города, то есть там же где и сын, только ремонтировать дороги - таскала носилки с песком, копала землю... Организация имела большое подсобное хозяйство  и в период уборки урожая Розу направляли на уборочные работы. Работая на ремонте дорог Роза смертельно уставала, а придя  домой готовила скудный ужин, давала детям и кушала сама.

Несколько раз Розу направляли на уборку малины. Однажды вечером, придя с работы, она сказала:

- Завтра Гриша пойдет на работу со мной, хоть накуша­ется малины.

- Я тоже хочу - сказал Яша.

- Двоих я взять не могу, а взять тебя вместо Гриши то­же не могу, потому что ты ростом вон какой вымахал, будут ругаться, Гриша еще маленький, я скажу, что его не с кем оставить дома.

Яша обиженный отошел в сторону, не понимая, почему будут ругаться если он пойдет тоже. Рано утром Роза разбудила спящего Гришу и взяв его за руку пошла на работу. Придя на место работы, вместе с другими женщинами она стала собирать малину в большую корзину, ко­торая висела у нее на плече, а Гришу оставила недалеко от себя, сказав заговорщеским шепотом:

– Кушай малину, хоть ею наешься,- и подтолкнула к кусту, на котором висело много спелых, приятно пах­нущих ягод. Высокие кусты малины для маленького Гриши, казались непроходимым лесом  и он сорвав и положив в рот несколько ягод, каждый раз высматривал где находится мама, после чего осторожно срывал ягоду за ягодой отправлял их в рот, стараясь утолить го­лод. Вокруг стоял терпкий запах малины, было слышно жужжание пчел, которые садились почему-то именно на ту ягоду, которую хотел сорватьГриша. По крайней мере, ему так казалось. Увидев ползущую по ветке гусеницу, Гриша  понаблюдав за нею, переходил к другому кусту. Пробыв целый день на воздухе пропитанным ароматом малины, на­сытившись ею, Гриша часто подходил к матери и просил у нее попить, после чего, уже освоившись, он забирался в самую гущу кустов и не боясь посторонних глаз, срывал самые спелые и сочные ягоды. Всего несколько раз брала Роза Гришу с собой, но и это было хоть и небольшим подспорьем для семьи. Яша, Поля и Гриша оставались дома, изнывая от безделья. Яша, глядя на работающего брата, которого кормили на работе и он был более сыт чем другие, все время говорил матери:

- Я тоже хочу работать. Пускай Поля сидит с Гришей дома, а я пойду работать.

- Скоро лето - отвечала Роза - и Поля пойдет на базар торго­вать водой. Ты же не пойдешь. Поэтому будь с Гришей.

Поля, небольшого росточка, худенькая, черноволосая и черноглазая, шустрая, летом стояла на базаре с полным ведром холодной воды и тоненьким голоском кричала:

- Холодная вода! Пейте холодную воду. Не проходите мимо. Дядя идите сюда, попейте холодной воды.

Изнывая от жары, люди подходили и с жадностью пили во­ду только, что набранную из колонки. Платили ей  сколько кто даст. Часто отказываясь от воды, люди из сострадания давали ей день­ги, но она настойчиво просила их попить, протягивая им полную кружку воды. Особенно хорошо относились к ней военные. Услы­шав ее призывной голосок, они останавливались и с состраданием смотрели на нее, потом пили воду и щедро платили. Но это, как говориться, работа у Поли была сезонной. Остальное время она как Яша и Гриша сидела дома.

Яша, оставаясь с Гришей дома, в пустой, неуютной комна­те, с неотвязной мыслью о еде, с вожделением смотрели на сун­дучок, куда мама замыкала строго распределяемый хлеб. Там был замкнут хлеб оставленный на ужин, на каждого члена семьи. Уходя на работу, она каждому давала по кусочку и говорила:

- Это съешь на завтрак, это на обед, а на ужин я приду с работы и дам сама.

На каждого члена семьи выдавали по карточкам двести грамм хлеба на день. Строгое распределение хлеба в семье было оп­равданным, так как голодные дети за раз смогли - бы съесть и недельную норму. Только, что принесенный из магазина  свежий, вкусно пахнущий хлеб вызывал отчаянный приступ голода и все находящиеся в комнате грустно смот­рели на выкупленный по карточкам хлеб, принесенный, чаще все­го Матвеем и осторожно разрезаемую на части булку, с желанием поско­рее ощутить на зубах хруст свежей корочки. Это утоляло бук­вально да несколько минут голод, после чего он разгорался с новой силой. Оставаясь одни, Яша и Гриша ни о чем не могли думать, кроме как о еде. Сознание того, что вот рядом, протяни только руку закрыт хлеб, их как бы околдовывал и они как заворожен­ные смотрели на сундучок.

- А, что если его открыть и взять хоть маленький – премаленький кусочек хлеба – в слух подумал Яша.

- А как ты его откроешь? Мама будет ругаться – глядя с низу вверх на брата проговорил Гриша. Яша взял проволоку, загнул ее конец и воткнул в отверстие замка, поворачивая ее в разные стороны. Но замок не отмыкался. Раззадоренный Яша на­шел ненужный ключ, похожий на тот, которым открывала сунду­чок мама, долго пропиливал его и много раз пробуя открыть неподдающийся замок. Наконец замок приятно щелкнув, отомкнул­ся. Яша  с некоторой опаской, тихо открыл сундучок, осторожно взял в руки примерно половину булки хлеба и положил ее на стол. Яша и Гриша, глотая слюни, смотрели на хлеб такими глазами, будто это было невиданное чудо, внезапно свалившееся к ним. Яша взял нож и чтобы мать не заметила, соблюдая точную кривизну, кото­рая была раньше на отрезанном хлебе, отрезал тоненький кусо­чек. Потом замкнул сундучок, поставил его на место и поделив хлеб пополам, они начинали есть. Ели они хлеб смакуя, внимательно глядя в глаза друг другу. Несколько раз Роза, придя вечером с работы, открывала сундучок и видела, что хлеб отрезался без ее разрешения. Тогда Яше сильно доставалось. Но проходило несколько дней, и Яша вновь проделывал это. Но иногда Роза не замечала этих проделок, тогда Яша и Гриша заговорщицки переглядывались.

Из-за отсутствия зимней одежды всю зиму дети сидели в комнате, где в замерзшем окне дыханием оттаивали небольшую ды­рочку и с любопытством смотрели на занесенную снегом землю и слушали заманчивое похрустывание снега под ногами прохожих.

И вот, наконец, приходила весна. Замерзшее окно оттаивало, отчего на подоконнике всегда стояла вода, которая постепенно набираясь начинала капать на пол. Тогда тряпкой ее вытирали. Пока на улице не пропадал снег, ребята сидели дома, наблюдая из окна за быстро просыпающейся природой и с нетерпением ожи­дая, когда можно будет, наконец-то, выйти на улицу. И вот это время наступало. Вечером, придя с работы, Роза объявляла – «завтра можете идти на улицу». В этот вечер дети долго не мог­ли уснуть, волнуясь встрече с улицей.

Рано проснувшись, схватив оставленный матерью кусочек хлеба, они осторожно подходили к входной двери барака и мед­ленно ее открывали. Переступив порог, они готовы были задох­нуться от нахлынувшего на них свежего, весеннего воздуха, от­чего начинала кружиться голова, и глаза зажмуривались от яр­кого весеннего солнца. Постояв немного, отдышавшись и привыкнув к окружающей их среде, они не смело начинали отходить от барака. Часто гуляя на большой лужайке перед бараком, они загля­дывали в мусорный ящик, где искали, что-нибудь съестное, но их поиски редко приводили к успеху. Только иногда они находили подсохшие на солнце картофельные очистки, которые тут же съедали. Вдоль забора бывшей школы была кем-то посажена картош­ка. Когда на довольно высоких, раскидистых кустах появлялись бутоны еще не распустившихся цветов, Яша иГриша пробовали их на вкус, но невыносимая горькота вынуждала сразу их выплевывать, изображая на лице брезгливую гримасу. Очень заманчивым для всех членов семьи был процесс, когда выкупленный по карточкам хлеб, свежий и вкусно пахнущий, Роза начинала делить, отрезая и взвешивая каждому положен­ные ему на день двести грамм хлеба. За столом собирались все и голодными глазами следили за мамиными руками. Как-то так завелось, что как только хлеб приносили домой, Роза, обращаясь к Грише, говорила:

- Гриша, иди к дяде Спирину и попроси у него безмен. Гриша бежал по темному коридору, где через несколько дверей, жил преклонных лет старик. Он был высок ростом, по крайней мере так казалось Грише, худощав, с внимательным, серьезным взглядом серых глаз. Гришу он всякий раз встречал приветливо, отчего на его губах появлялась слабая улыбка. Фамилия его была, скорее всего - Спирин, но Гриша каждый раз его называл Спи­рин, но он не поправлял Гришу и как видно не обижался.

- Дядя Спирин, дайте весы - просилГриша.

 Он сразу подходил к стенке, на которой висел безмен, очень старый, черный,  с еле видневшимися точками - углублениями и про­тягивал его Грише. Гриша брал безмен в руки и с радостным вол­нением в голосе говорил:

- Я скоро принесу - и быстро бежал домой.

За процедурой развешивания хлеба все дети следили очень вни­мательно, но мама на сколько это было возможно, была щедрой и все результатами оставались довольны. Голодные дети были го­товы съесть дневную норму за раз, как говорилось выше, поэто­му Роза каждый раз, как заклинание, говорила одно и тоже – «Этот кусок съешь сейчас, этот в обед, а этот будешь кушать вечером».

Однажды когда очередь такого инструктажа дошла до Гриши он сказал с обидой в голосе, прямо и серьезно глядя в глаза матери:

- Мама, это не твое дело. Я ничего не знаю, ты отдай мне мои двести грамм хлеба, а там я сам буду думать.

- Горе ты мое - сказала Роза, чуть улыбаясь с повлажневшими глазами. Что ты будешь думать? Подрасти, тогда и будешь все ре­шать сам, а сейчас слушай маму, строгим голосом закончила она. Гриша надулся и ничего не сказав в ответ, отошел в сторону.

- Спасибо, дядя Спирин - говорил Гриша, принеся безмен обратно.

- Пожалуйста, приходи когда надо, отвечал он закрывая за ним дверь.

... Наступила очередная осень. Днем солнце кое-как пригревало землю, а к вечеру обычно становилось прохладно и дети бе­жали домой. Гроши, которые получала Роза на работе, не хватало на еду, не то чтобы купить какую-нибудь одежду. Временные, символические заработки Поли прекратились, вместе со спадом жары. Семья голодала, а проще говоря, умирала с голоду. Не видя опять никакого выхода, Роза опять написала письмо командиру части, в которой служил Лева. Роза подробно описала бедственное по­ложение семьи и стала ждать ответа.

Изо всех сил Роза старалась накормить детей. Часто сре­зала у забора школы крапиву, отпаривала ее, отваривала, и до­бавляла туда несколько ложек муки, и получался суп. Он на вре­мя набивал желудок, но не утолял голод. Как-то на работе у Матвея пала старая лошадь. Ее мясо раздали ра­ботникам. Целый день варили это мясо, а когда Роза пришла с работы, она вытащила из большой кастрюли мясо и отрезала по куску. Комната наполнилась не совсем приятным, но мясным за­пахом, от которого у детей обильно выделялась слюна в пред­вкушении еды.

- Обождите, пускай немного остынет, - сказала Роза, оста­новив, бросившихся было детей  кушать. Вскоре де­ти приступили к еде. Держа мясо обеими руками, впившись в не­го зубами и как резину тянули, стараясь оторвать хоть кусочек. Глаза у них блестели и все их внимание было поглощено этим занятием. Кое-как прожевав и проглотив мясо, они запили его кипятком и довольные разбрелись по углам комнаты.

Каждый день Яша и Гриша гуляли на улице. Часто они подходили к забору бывшей школы и в щели наблюдали за гуляющими по двору ранен­ными. Кто-то из них ковылял на костылях, у кого-то перевязана рука, у кого - голова, кого-то медсестра везет на каталке. Кое-где, в четырехэтажном здании были открыты окна и пригревшиеся на солнышке раненные сидели на подоконниках. Эта картина так увлекла и тронула детей, что они  забыв обо всем, долго стояли и смотрели на все происходящее во дворе. Они внимательно всмат­ривались в лица раненных надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых, или Моисея, который служил в пехоте.

... Воскресное, осеннее утро выдалось ясным. Чистое, голу­бое небо, яркое солнце, веселое чириканье воробьев под окном, не вселяли оптимизма в Розу. Да и солнце никогда не светило в оди­нокое окно комнаты. Проснувшись и лежа на голой, пружинистой кровати, она думала о своей несчастной жизни, хотя хо­рошо понимала, что идет война, но это как-то не утешало. Она ста­ла думать, чем покормить детей, ведь кроме нескольких стаканов муки и риса, да мизерной пайки хлеба на каждого, ничего не бы­ло. Еще было темно, когда Матвей пошел выкупать хлеб по карточ­кам.

-  Хотя бы ему хватило хлеба. Он должен скоро придти. На зав­трак покушаем хлеб с кипятком, а на обед что-нибудь придумаю - подумала Роза. Она поднялась - благо одеваться не надо - все спали в одежде. Дети тоже поднялись. В комнате, как всегда, было пус­то, мрачно и неуютно. Вдруг в дверь кто-то постучал, Роза бро­силась к двери, на пороге стояли двое военных.

- Здесь живет семья - он назвал их фамилию.

В начале Роза удивилась, а потом обрадовалась, «Это пришли по моему письму», догадалась она.

- Да здесь - ответила она - Проходите, пожалуйста - пригласила она, пропуская гостей в комнату.

Гости, зайдя в комнату в нерешительности и в какой-то растерянности остановились у двери.

- Вы здесь живете? Сколько у вас детей? А где спите? - осматривая пустую комнату, голую кровать с изумлением спро­сил один из них.

- Спим где попало, живем как получается, а вообще это можно назвать мученической жизнью. У меня было шесть детей, один умер в эвакуации, старший сын на фронте, со мной оста­лось четверо. Очень сильно голодаем, скоро зима, а у нас из одежды ничего нет. Не знаю как нам выжить - со слезами закон­чила Роза.

Один из военных, видимо старший, подошел к голой кровати и сел на ее край. Окинув пустую, необжитую комнату взглядом, он задумчиво проговорил:

- Да...- и из его глаз потекли слезы.

 Он опустил голову, достал носовой платок, вытер глаза и положил на кровать папку, которую держал в руке. Потом закурил, глубоко затянулся. В комнате наступила тишина. Затянувшись еще несколько раз, он встал, взял в руки папку:

- Завтра направим к вам людей, чтобы привели комнату в маломальский порядок: побелят, покрасят, поможем продуктами, одеждой для детей.

При последних словах он посмотрел на де­тей.

- Что делать, идет война - он глубоко вздохнул - сейчас всем нелегко.

Попрощавшись, они вышли. В душе у Розы и детей зажглась искорка надежды на хоть и временное, но улучшение жизни. Все повеселели, желая, чтобы поскорее настал завтрашний день. Рано утром к бараку подкатила грузовая машина. Она остановилась против окна комнаты, где жила Роза с детьми. С маши­ны спрыгнули на землю двое солдат, сняли с кузова несколько чем-то наполненных бочек и какой-то инвентарь. С кабины вы­лез офицер и вместе с солдатами  зашли в комнату. Офицер рассказал солдатам, что нужно делать, а сам сел в машину и уехал, сказав на прощанье, что ближе к вечеру он приедет за ними.

Яша и Гриша, радостно возбужденные, смотрели как грязный потолок и стены на их глазах  превращаются в бело-голубые. Они вдыхали запах высыхающих стен и с удовольствием смотрели на беспорядок  вызванный ремонтом. К концу дня стены и потолок блистали чистотой, рама единственного окна и дверь отливали белизной, пол отливал свет­ло-коричневым блеском. Из раскрытой двери комнаты, по всему ко­ридору распространился запах краски.

- Через, три-четыре часа протрите пол мокрой тряпкой и все - сказал пожилой солдат.

- Спасибо - сказал Яша.

Вскоре подъехала та же машина и солдаты, погрузив свое иму­щество, уехали. Вечером с работы пришла Роза. Увидев, как преобразилась комната, на ее рано состарившемся лице, за многие месяцы впервые появилась слабая улыбка. На следующий день опять подъехала машина с офицером, который здесь уже был, и двумя солдатами. Солдаты внесли в ком­нату мешок картошки, несколько банок американской свиной ту­шенки, солдатские одеяла, подушки, матрасы, простыни.

- Ну, вот теперь совсем другое дело - сказал офицер осмат­ривая отремонтированную комнату.

Он достал из верхнего кармана кителя бумагу, и отдавая ее сказал:

- Это разрешение на получение для детей одежды к зиме. Адрес и как туда проехать там указано.

На завтра Роза отпросилась с работы и вместе с Мат­веем поспешила по указанному адресу.

С большим нетерпением ждали их оставшиеся дома дети. Вскоре Роза и Матвей пришли домой с двумя, обшитыми материа­лом, посылками. Посылки были присланы из Америки, от рядовых американцев в помощь эвакуированным. В посылках оказалось нес­колько детских пальто, рубашки, обувь, тушенка. В одной посылке было письмо, написанное на идиш, с пожеланиями здоровья, сил выдержать выпавшие на нашу долю испытания и скорейшего возв­ращения домой. Дети радостно примеряли пальто и другие вещи. Но как оказалось позже, носить эти вещи не пришлось. За короткое время было съедено все, чем помогли военные. Спасаясь от опять наступившего голода, Роза продала все по­лученные вещи. А дети опять вынуждены были сидеть всю долгую уральскую зиму дома.

 

 

глава   XXII1

 

После того как Бориса отправили домой, а жену с ма­ленькой Хавэлэ, двоих дочерей с внуками и внучками, остави­ли вместе со всеми, Борис не сомневался, что немцы затевают, что-то нехорошее. Он шел домой медленно, каждый шаг давался ему с большим трудом. Поникшая голова и глаза, вперившиеся в землю, говорили о том, что этот человек сильно страдает. Он, как бы, автоматически переставлял ноги, а мысли и душа были среди родных, кого он вынужденно оставил, почти потеряв на­дежду на встречу с ними. Каждый шаг который отдалял его от родных, больно отдавался в душе, а в голове, слов­но колокол, стучали слова сказанные зятем Левой перед отъез­дом: «Немцы убивают евреев... немцы убивают евреев... немцы убивают евреев». Не в силах слышать это, Борис остановился, схватился за голову, крепко сжал ее и простонав пошел дальше. «Почему я не послушал Леву? Если - бы мы уехали, то все было бы по-другому. А теперь... один бог знает, что с нами будет» - думал Борис, подходя к своему дому.

Он остановился у своей калитки, боясь открыть ее, словно там за калиткой, в доме, его ждали большие испытания и пытки таинственных созданий. Все его существо противилось этому. Он боялся пустоты дома и той гнетущей тишины, которая будет окружать и давить на него. Пересилив себя, он отомкнул калитку и не закрыв ее, медленно пошел к двери дома. Зайдя в дом, он некоторое время постоял у порога прислушиваясь к зве­нящей тишине,  медленно обвел взглядом кухню погруженную в полумрак. Раньше полумрак кухни ему казался уютным, успокаивающим, теперь же он настораживал и даже отпугивал и казался тревожным, несущим что-то неизвестное и пугающее.

Борис прошаркал в зал, посмотрел на цветы, освещенные слабым осенним солнцем и вопреки всему распустившие свои бутоны. Он медленно, как-то торжественно, одел кипу, талес и сцепив руки громко стал говорить слова молитвы, а потом  начав петь их шепотом, постепенно перешел на самый высокий лад. В тишине дома его голос отдавался эхом, и каза­лось, что к его мольбам присоединился кто-то еще, невидимый и сострадавший Борису. Долго рыдая, тянул молитву Борис. Из глаз, по щекам, обильно текли слезы и рыдала его душа.

Чем больше он плакал, тем сильнее и трагичнее звучал его голос.

Закончив молиться, он тяжело опустился на диван и расслабив тело, закрыл глаза. Ему вдруг почудился голосок Хавэлэ и он представил себе как она раскинув ручонки бежит к нему и кричит: «Паа..па... па-а-а-п-а», но крик был не радостным, а тревожным, призывающий о помощи. Борис открыл глаза и почувс­твовал, как в горле встал комок. Он судорожно сделал глотатель­ное движение и почувствовал ноющую боль от спазм, сжавших горло. Много дней и ночей провел Борис в одиночестве, не выходя из дома. Его обычно аккуратно подстриженные борода и усы, при­няли невообразимую форму и еще более стали седыми. Его глаза блестели нездоровым блеском и под ними были большие мешки. Он замкнулся в себе и изредка заходившие к нему домой люди, не узнавали в нем того, довоенного, Бориса - уверенного в себе, об­щительного человека. Люди приходившие к нему, чтобы отремонти­ровать обувь, замечали его холодный взгляд из-под лохматых бровей, его механические, словно у робота, движения. Он брал в руки обувь, медленно ее рассматривал с таким видом, что было ясно - его мысли витают где-то далеко – далеко. Когда его молчание слишком затягивалось, пришедший напоминал о себе легким каш­лем или робко спрашивал:

- Когда будет готова обувь?

Борис, как бы пробуждался и удивленно подняв голову на при­шедшего говорил:

- А, да - да. Завтра.

И все. Потоптавшись возле Бориса  еще несколько минут, заказ­чик прощался с ним и уходил. Некоторые  пытались его как-то разговорить, но, он всем своим видом показывал, что нерасположен к разговору. Он никогда не спрашивал какие новости, теперь он не ждал хороших новостей и вообще боялся их. Последнее время люди которые приносили ему в починку обувь, как-то жалобно смотрели на него и быстро отводили гла­за в сторону, чтобы не встретится с его взглядом. Борису это казалось странным, но он не осмеливался спросить, в чем дело. Однажды утром к нему зашел сосед, с которым Борис всегда поддерживал хорошие отношения. В руках он держал один сапог. Войдя в дом, он осторожно, с какой-то опаской, осмотрелся. По­том, остановив свой взгляд на Борисе, поздоровался:

-Здравствуй Борис - сказал он - вот решил зайти погово­рить по-соседски, а заодно сапог, чтоб ты посмотрел.

- Давай его сюда - попросил Борис.

Он повертел его в руках, потом недоуменно поднял глаза на соседа и сказал:

- Что-то, Сергей Никанорович, я не пойму где порван са­пог.

Тот несколько растерянно заморгал и проговорил:

- Да... вроде... подошва прохудилась...

- Сапог крепкий, можно его носить еще долго без ремонта - ответил Борис.

- Да что сапог... бог с ним... с сапогом - то. Тут людей жалко. Хуже чем со скотом обращаются. Да скотина и та чувст­вует, а то люди. Ох, дожили мы с тобой, Борис, до такой жути, что и подумать страшно. Мы то с тобой хоть маленько, да пожи­ли, и то еще хочется. А тут молодежь, молоко еще не обсохло, а их туда же. Да и баб жалко, как же без них. Жизнь какая то, как , отчего,  когда прервется не известно. Родился, а когда и от чего помрешь не известно, один бог знает. Или сам, или убьют... какие сволочи.

- Что-то ты сказать хочешь, так говори, не крути. Знаю - хорошего от сегодняшней жизни ждать нечего.

- Да душа горит, соседушка. Вот ты еврей, а я белорус. Ну и что? А я тебя люблю, так как ты человек справедливый, своим мозолем хлеб себе всю жизнь добывал, жил честно и лю­ди тебя уважают. Какая разница. А вот теперь для меня разница есть. Потому, они меня, эти, до глубины души... И я их теперь за людей считать не могу... просто... людоеды. И очень тихо добавил - фашисты. В общем, крепись, дед. Вчера расстреляли всех ев­реев. Не пощадили ни старого, ни малого. Расстреливали наши, мест­ные подонки, которые переметнулись к немцам. За них я прошу у тебя прощение, что вырастили перевертышей, палачей...

- ... А это... точно? Нне... может быть... как это... да нет - заикаясь, сдавленным голосом проговорил Борис и умоляюще посмотрел на соседа.

- Да… вчера… всех – проговорил Сергей Никанорович…. и отвел глаза в сторону.

Борис словно остолбенел. Он застыл с широко открытыми глазами, но его взгляд был обращен внутрь себя. Но внутри у него было пусто. В первые минуты он не испыты­вал никаких чувств - ни злобы, ни ненависти, ни горя - словно его кто-то околдовал и он окаменел.

- Борис... Борис - тряс его за плечи сосед - что с тобой? Но Борис сидел не шевелясь, вперившись пустым взглядом в про­странство. Сосед налил в кружку воды и поднес ее к губам Бориса, пытаясь влить ему воду в рот. Но у него были плотно сжаты губы и вода, замочив губы, медленно скатилась по бороде на пол. Сосед, с ти­хим вздохом, опустился на стул рядом с Борисом и с сочувствием смотрел на него. Борис медленно приходил в себя. Из его глаз брыз­нули слезы и он навзрыд заплакал. Потом он встал, простер руки вверх, и плача прокричал:

- Господи... Господи... почему ты бесстрастно смотришь на зверства этих людоедов? Почему не защитил беззащитных? Чем мы тебя прогневили, чем обидели? Чем тебя обидели дети - эти невинные существа? Господи! - вдруг прокричал Борис.

Он перестал плакать. Его глаза широко раскрылись, и казалось, что они сейчас выскочат из орбит. Они стали страшными, злыми.

- Кажется, я понял - оскалив зубы, прокричал он.Может евреи, как и Иисус, искупают грехи человечества.  Может, Ты избрал нас не как народ бога, Твой народ, а чтобы при­нести нас в жертву ради счастья других? Но счастья на крови не бывает! Почему же ты допустил это? Ты спросил нас, меня, тех, кого зверски расстреляли? Я спрашиваю - зачем тебе эти реки крови, эти невинные жизни?... Молчишь! Тебе нечего сказать! Или эта тайна недостижимая для нас?…

Обессиленный Борис опустился на стул и вновь заплакал.

- Держись, Борис, если можешь - сказал сосед и тихо вышел.

После ухода соседа, Борис еще очень долго не вставал со стула и продолжал плакать. Потом он поднялся, прошел в зал, дрожащими рука­ми одел на себя все необходимое и стал молиться. Долго, очень дол­го молился Борис. Он просил у бога успокоить души убитых, чтобы они вечно пребывали в раю. Чтобы их невинно пролитая кровь, которой обильно пропиталась земля, не пропала даром, а была вечным напо­минанием  живущим о зверствах, которые совершили фашисты.

- Господи, пусть зверства палачей, их злоба оборотятся против них самих и пусть провидение, Бог, превратит их в прах - закончил этими словами свою молитву Борис.

Устав от свалившегося на него горя, он еле держался на ногах. Его щеки ввалились, заострился нос, и он безостановочно шевелил губами, будто продолжая молиться об успокоении душ убитых и шепча заклинания палачам. «Я никогда не питал ненависти к дркгим людям, даже если они мне сделали плохое. Я только просил Бога, что­бы он был милосерден ко мне, моим близким и всем людям, неза­висимо от их поступков. Теперь же я умоляю Бога наказать палачей. Я проклинаю их. И хотя еще дышу, я умер вместе со своими детьми, внуками» - думал Борис.

На улице было уже темно, но Борис не зажигал света. Он сидел в темноте, и его сердце разрывалось от горя. Все его су­щество рыдало, и он беспрестанно вытирал текущие из глаз сле­зы. Вдруг он услышал стук в дверь. Борис поднялся и медленно, на ощупь, пошел открывать дверь.

- Кто здесь? - хриплым голосом спросил он.

- Открывайт, фар флюхтэр юдэ - послышался крикливый голос по ту сторону двери.

Борис в темноте нащупал крючок и откинул его. В глаза ему ударил яркий луч света.

- Что у тебья тзмно? - спросил человек и двинулся вну­трь дома, оттесняя Бориса в сторону.

- Дай свет - требовательно сказал он.

Борис, ослепленный ярким светом фонарика, сощурил глаза и мед­ленно пошел к столу, зажег стоящую на нем керосиновую лампу. Кухню осветил бледный, желтоватый свет. Борис поднял глаза и увидел человека в штатской одежде - в черном кожаном пальто и черной шляпе. Он погасил фонарик, и прищурившись несколько се­кунд внимательно смотрел на Бориса.

- Мне сказаль, ты хороший сапожник. Собирайт, поедыш со мной. Нада большой начшальник шить сапог. Фарштейн? - спросил он и опустился на стул, держа фонарик в одной руке и стуча им по ладони другой. - Бистро собирайт - добавил он в нетерпениии. За все время Борис не проронил ни единого слова. Идя откры­вать дверь, он спокойно подумал: «Ну вот, пришел и мой черед». Услышав про сапоги, он хотел отказаться, плюнуть фашисту в ли­цо и умереть прямо здесь, в своем доме. Но подумав, он вдруг за­суетился, вышел в чулан, немного там повозился, а в голове стучало: «Сапоги шить… этим… я сошью… будьте вы… прокляты». Выйдя на кухню, он с вызовом сказал:

- Я готов.

- Гут, корошо - ответил немец и пошел к выходу, вслед за ним, весь напрягшись, двинулся Борис.

... Ехали не долго. - Борис, вслед за немцем, вышел из ма­шины и  двинулся к калитке, у которой стоял часовой с авто­матом.

- Странно, это же дом Антипенко - отметил про себя Борис.

Они вошли в прихожую.

- Жди здэс - сказал немец Борису и пошел вглубь дома.

 Вскоре он вернулся, и сказал, тыкая пальцем в грудь Бориса:

- Ты, снимайт мэрка и карошо шит сапог, два дня. Если не делаешь будэш наказать.

- Наказать - зло подумал Борис. Знаю я ваше - наказать.

И он медленно пошел вслед за немцем. В его голове звучала только одна мысль «Наказать... наказать... наказать..», а сердце стучало так громко и часто, что казалось его стук слышен далеко и звучит он словно призывной и тревожный звук колокола, зовущий в минуты беды к объединению и борьбе.

Они вошли в большую, просторную, хорошо обставленную комнату. За низким столом в кресле сидел полный мужчина, одетый в пижаму с, почти клоунским, колпаком на голове. Он курил сигару и слушал звучащую в комнате бравурную музыку, стуча одной ногой в такт музыке. Он медленно повер­нул голову в сторону вошедших, и что-то сказал по-немецки. Сопровождающий Бориса немец, быстро бросился к приемнику и выключил его, потом посмотрел на Бориса, зло мотнул головой, показал в сторону сидящего в кресле толстяка. Толстяк поло­жил правую ногу на стол, продолжая дымить сигарой. Борис мед­ленно приблизился к толстяку, достал из кармана пиджака сан­тиметр и стал замерять размеры ноги. В голову шли какие-то несуразные мысли, – «Какая маленькая ...нога, как у женщины». «Наказать...» - как молния блеснула та же мысль. Борис вдруг по­чувствовал, как горячая волна ненависти, скопившаяся в душе, от сердца, резко ударила в голову, в какое-то мгновение он увидел лица убитых родных... Он медленно положил сантиметр и бумажку на которой писал размеры во внутренний карман пиджака и вдруг резко вынул руку в котором блеснул острый сапожный нож и с юношеской резвостью бросился к толстяку и вонзил нож по самую рукоятку в жирную шею. Кровь брызнула в разные стороны, а одна из самых сильных струй брызнула в лицо, ошалевшего от ужаса и злобы, стоявшего неподалеку немца. Борис повернул голову и увидел облитое кровью лицо сопровождающего его немца и лежащего на полу, дергающегося в предсмертных судорогах, залитого кровью коменданта, (это был он). Борис с ненавистью прокричал:

- Что не нравится? Все палачи, должны быть залиты своей собственной кровью, тогда не будет невинных жертв...

Его слова прервала резкая, тупая боль в затылке и он потерял сознание.

... Борис медленно приходил в себя. Все тело бо­лело, в голове стоял гул. Он притронулся рукой к лицу и не почувст­вовал его, словно оно было чужим. Он попытался открыть глаза, но из этого ничего не вышло, только приоткрылась маленькая щелочка в одном глазу. Он увидел, что лежит на полу, но пол по чему-то шатается и подпрыгивает. «Это меня везут на машине» - подумал он. Превозмогая острую боль во всем теле, он медленно повернулся на спину и увидел сидящих по обе стороны кузова людей. Он хотел было сесть, но тело не слушалось и он сделав несколько попыток, остался лежать на спине. На неровностях до­роги его голова подпрыгивала и больно билась о пол кузова. Он стал рассматривать сидящих людей и постепенно понял, что это все знакомые ему люди, которых тогда немцы оторвали от родных и отослали домой. Он увидел, что по краям кузова сидят два нем­ца с автоматами. Рядом с одним немцем сидел глухонемой парикмахер Иче, добрый и безобидный человек. «Это конец - подумал Бо­рис. Они наверное везут нас туда, где были убиты мои дети и внуки. Ну и пусть» - безразлично подумал он. В его памяти всплыли детали его нападения на высокопоставленного немца, и он с удо­влетворением подумал – «я сделал, что мог...».

Машина сбавила ход, и стала поворачивать, и в этот мо­мент он увидел как глухонемой парикмахер Иче, оттолкнул рядом сидящего немца, перемахнул через задний борт и бросился бежать. Машина резко остановилась, послышался громкий крик немца и вс­лед за этим прозвучали две короткие автоматные очереди. Маши­на, взревев, рванула с места. От резкого толчка Борис потерял сознание. Он очнулся и почувствовал, что его поддерживают с обеих сторон, а ноги тащатся по земле. Сквозь замутненное сознание и щелочку одного глаза он увидел, что они остановились у края ямы, и едва успел подумать? «дети мои, я иду к вам…», он почувствовал несколько тупых толчков в спину, и… в месте с другими его отбросило в глубокую яму.

 

 

глава   XXIV

 

Исэр сидел в землянке командира партизанского отряда и вместе с другими командирами подразделений, внимательно слу­шал по радио последние известия о положении на фронтах. Ново­сти были хорошими - Красная Армия начала освобождение родной Белоруссии. У сидящих в землянке людей радостно сияли лица и были слышны возгласы – «Вот здорово», «наконец – то», «вот наши да­ют, молодцы».

Выйдя из землянки, Исэр остановился у ближайшей сосны. Обняв ее шершавый, пахнущий смолой ствол, он запрокинул голову, и смотрел на покачивающуюся в вышине крону, сквозь гус­тые ветви которой виднелось голубое небо, с редко плывущими, белыми облаками. Опустив голову, он спиной оперся о ствол сос­ны и глубоко вздохнул. «Да! Это радостное событие. Но какую боль­шую цену мы заплатили! Только у меня убиты отец и мать». 0н вспом­нил добрые глаза матери и ее слова с которыми она обращалась как к своему сыну, так и ко всем людям – «мой хороший». Убита Маня со всеми своими родными. Маня... Перед ним встал образ Ма­ни: нежное, юное лицо, чуть улыбающийся рот, пронзительно чистые глаза. Сколько ужасного она пережила, прежде чем пуля палачей настигла ее. У него сжалось сердце, на глаза навернулись слезы и он, скрипнув зубами, крепко сжав кулаки простонал.

Когда всех евреев К. повели на расстрел, Исэр и отряд в котором он служил, находились далеко от К. Партизанский от­ряд совершал рейд по немецким тылам. Только когда отряд прибыл на старое место своей дислокации, он узнал о страшной трагедии, о палаче Евсее и других предателях. Все его существо жаж­дало отмщения исполнителям бойни. За несколько лет партизанской войны, Исэр возмужал. Его лицо загорело и обветрилось, над верхней губой появились усы, а чуть поседевшие виски говорили о том, что этот молодой человек много пережил.

Прошло насколько месяцев. Отряд, в котором служил Исэр, находился на постоянном месте дислокации. Отдельные группы партизан уходили на выпол­нение боевых заданий: взрыв мостов, железных дорог, ликвидацию немецких гарнизонов. Исэр со своим взводом разведки постоянно находился на заданиях, выполняя самые опасные операции. Лето было в полном разгаре. В лесу, где базировался партизанский отряд, было тихо. Воздух был пропитан запахом смолы и своеобразным запахом ели. На не больших полянках виднелись ягоды черники, земляники…. Где-то в вышине деревьев гулко стучал дятел. Его стук разносился далеко, отдаваясь эхом по всему лесу. Чуть слышно звучал одинокий и грустный  голос кукушки, медлен­но отсчитывающий кому-то годы жизни. На краю леса, взору открывалось огромное по­ле, заросшее высокой травой, среди которого виднелись разноцве­тье красок распустившихся цветов. Особенно обильно росли ро­машки, виднелись задумчиво покачивающиеся прозрачные головки одуванчиков. В давно не кошеной траве, весело стрекотали куз­нечики, а разноцветные бабочки, как бы соревнуясь с поблески­вающими на солнце стрекозами, порхали периодически садясь на тот или иной цветок. В синем, безоблачном и бездонном не­бе, суетливо парил и весело выводил свои трели одинокий жаворо­нок...

В одну из ночей партизанский отряд был поднят по тревоге. Как немного позже узнал Исэр, приказ был двигаться в направле­нии К.. У Исэра тревожно забилось сердце. Он очень хотел и одно­временно боялся придти в К.. Он не мог себе представить, что там больше нет дорогих его сердцу людей – «Неужели их всех убили?» - сверлила мозг одна и та же мысль. Он не мог себе представить, что, придя в К. к себе домой, он не встретит ласко­вый взгляд своей матери и немного сдержанного в своих чувствах отца. Не сможет прижать их к своей груди. «За что?» - подумал он и почувствовал припекающий жар в груди, ноющую боль, словно сердце обожгло раскаленным железом. Он прижал руку к груди, глубоко вдохнул в себя теплый, летний воздух и почувст­вовал как сильно бьется сердце, словно желая выскочить из гру­ди. Он чуть замедлил шаг, глотнул из фляжки воды, и скрипнув зубами подумал: "они мне заплатят за все и Евсей и Антипенко,

и другие сволочи". Он поправил на плече ремень автомата и бод­ро зашагал по лесной дороге.

Отряд двигался тихо, только изредка слышался кашель, или негромкое чертыханье спотыкавшихся партизан. У всех было приподнятое настроение, ведь большинство партизан были из К. или прилегающих к К. деревень. До К. было километров сорок и была поставлена задача преодолеть это расстояние не более, чем за сутки. Полная луна на чистом небе, бледным светом освещала землю, а таинственно мигающие звезды, как бы ободряя партизан, приветливо поблескивали.

Утром был объявлен привал. Командир партизанского отряда, на не большой полянке, собрал командиров подразделений:

- Мы находимся, примерно, в трех километрах от К. Дальше дви­немся только после тщательной проверки обстановки в К.. Ко­мандиру взвода разведки со всеми предосторожностями произвести разведку и доложить.

Он посмотрел на часы и сказал:

- Не позднее, чем через три часа. За это время партизан на­кормить и отдыхать. Вокруг лагеря, как всегда, выставить пос­ты.

Исэр взял с собой шесть разведчиков  и они тронулись в путь. К окраине К. подходили со всеми предосторожностями. Ук­рывшись в полусгоревшем сарае, разведчики долго наблюдали за улицей. Но ничего подозрительного они не заметили. Исэр послал двух разведчиков побывать в нескольких домах и подробней уз­нать обстановку. Огородами, мелкими перебежками, двинулись раз­ведчики вперед и вскоре скрылись из виду. Минуты шли в напряженном ожидании. Вдруг Исэр увидел, что его разведчики идут по улице во весь рост, а рядом с ними несколько мужчин и женщин. Они ра­достно махали руками и кричали:

- Родненькие, где вы? Не бойтесь, проклятые немцы ушли, их в К. нет, выходите.

Исэр переглянулся со своими товарищами и нерешитель­но встал.

- Ребята. Это правда. Немцы часа два назад ушли. Отсту­пают, сволочи - прокричал один из разведчиков.

- Ребята - обратился Исэр к партизанам - сейчас нам нуж­но быстро пробежаться по центральным улицам и окончательно убедиться в том, что немцы ушли. Встречаемся на площади через двадцать минут.

Исэр в волнении ожидал на площади доклада своих раз­ведчиков. Сведения о том, что немцев в К. уже нет подтвердились.  Исэр послал в отряд двух разведчиков, сообщить эту радостную весть. А сам, с оставшимися бойцами, быстро пошел по улице, словно боясь опоздать на очень важную встречу. Из раскрытого окна одного из домов, по всей улице раз­носилась знакомая песня «любимый город». У многих домов стоя­ли группки людей и оживленно разговаривали. Как бы разделяя наст­роение людей, ярко светило солнце, освещая радостные лица.

            Вдруг Исэр обратил внимание на человека с низко натянутой на глаза кепкой, сгорбившегося и прячущего свое лицо от людей.

Что-то знакомое показалось Исэру в этой фигуре, и он, подойдя ближе, строго спросил:

- Кто такой? Документы!

Незнакомец остановился, и из-под козырька на Исэра глянули трусливо бегающие глаза.

- Я сейчас... вот... сейчас...

- Не надо, Евсей. Предатель…арестовать – приказал он, кивнув на Евсея.

            Исэр знал куда вести этого палача и предателя. Он повел его туда, где часто «работал» Евсей – на центральную площадь, где была установлена немцами виселица и где Евсей частенько выступал в роли палача. Исэр решил всенародно повесить этого изверга, чьи руки обагрены невинной кровью многих людей. Подходя к площади, где была установлена виселица, Евсей понял, что его ожидает и обратился к Исэру с просьбой:

            - Исэр, в память нашей прежней дружбы, прикажи, чтобы привели моих детей и жену – хочу с ними попрощаться.

            - Будь, прокляты дни, когда мы с тобой считались друзьями. Если бы знать, я бы своими руками…

            Исэр сжал кулаки и сильно потряс ими. Он с ненавистью посмотрел на этого изувера и крикнул, в уже собравшуюся толпу:

            - Кто сбегает?

Все молчали, опустив головы. Вдруг один мальчишка сорвался с места и бросился бежать.

            - Давай, поднимайся на давно знакомый тебе помост, только уже в другой роли.

            Евсей медленно поднялся на помост.

            - Становись на табуретку и сам, надень петлю себе на шею.

            - Люди, простите,… я виноват,… я больше… не буду. Христом бога ….. прошу, пощадите…

            Евсей упал на колени и дрожа все телом ползал по помосту, весь дрожа. На его губах появилась пена, и он стучал зубами, широко раскрыв - обезумевшие от страха глаза. Весть о поимке Евсея, зверствовавшего над своими земляками, быстро разнеслась по К.. У виселицы собралось много народа, и слышались одобрительные голоса:

- Так ему и надо, подлецу. Хватит, попил невинной кровушки.

- Его надо не вешать, а четвертовать, как раньше делали с такими негодяями - отрубали сначала руки, потом ноги, а потом голову.

- До войны прикидывался ягненком, а оказался бешеным зверем, гад.

- Хватит, концерт устраивать - прокричал Исэр Евсею - залазь на табуретку и надевай петлю на свою шею, небось знаешь, как это делается.

 Евсей, как побитая собака, подошел к табуретке, над которой висела веревка с петлей, дрожа воем телом встал на нее и посмот­рев на петлю, сноровисто надел ее на свою шею и затянул. Вперед, через толпу пробралась жена и дети Евсея, ус­певшие прибежать. Исэр, по ступенькам лестницы, взошел на воз­вышенность виселицы и обращаясь к народу сказал:

- Товарищи! Вы были свидетелями зверств немецко-фашистких  захватчиков. Среди нас нашлись отщепенцы, которые верой и правдой служили им, помогая совершать свои кровавые злодеяния. Они залили нашу землю кровью наших родных, близких, друзей, на­ших соотечественников. Они надеялись остаться безнаказанными. Не вышло! Пришел час расплаты! Наши войска гонят с родной земли фашистскую гадину, а предатели получат сполна. Один из них сто­ит перед вами. Вы все его знаете, знаете и его «заслуги». Сейчас он никому не страшен. Он жалок и омерзителен. Но вспомните не­давнее прошлое - он жег, вешал и расстреливал наших людей, детей, женщин, стариков. У него ни к кому не было жалости. Пусть знают те, у кого руки обагрены кровью наших людей - им не будет пощады. Именем народа, за совершенные злодеяния предатель родины и па­лач приговаривается к смерти. Приговор привести в исполнение немедленно. Смерть предателям Родины!

Как эхо прокатилось по толпе – «Смерть предателям Родины». Потом в наступившей тишине прозвучал мужской голос:

- Покайся, перед смертью то, за грехи свои страшные, авось на том свете зачтется…

- Дети, я виноват – сказал Евсей, обратившись к своим детям. Много я натворил дел. Простите, если мо­жете. Я заслужил это - сказал Евсей хриплым голосом.

Один из партизан выбил табуретку и тело Евсея задергалось, словно у лягушки пригвожденной серпом к земле. Послышались громкие причитания жены и детей палача и облегченный вздох стоящего здесь народа.

На окраине К. показался партизанский отряд, в котором служил Исэр. Люди высыпали на улицы и радостно приветствовали партизан. Послышались заливистые звуки гармошки и радостное пе­ние людей. С восточной стороны К. послышался гул и вскоре пока­зались танки с красными звездами на башнях. За танками сле­довала пехота, за ними ехали артиллеристы на машинах, к кото­рым были прицеплены пушки. Встречающие своих освободителей люди, с гордостью смотрели на эту силищу, принесшую им осво­бождение. У некоторых на глазах выступили слезы.

...После казни Евсея, Исэр с несколькими партизанами нап­равился, было, за Антипенко. Но вновь назначенный комендант К. отдал приказ задержать Исэра и его группу, и разъяснить им, что единолично выносить приговоры предателям нельзя, есть закон, суд и они разберутся.

... По широкой и длинной улице К. идет колона разно­шерстных людей. С низко опущенными головами и одетыми кто во что: кто в немецкую шинель, кто в фуфайку с немецкой пилоткой на голове, а кто, маскируясь под безобидного крестьянина, был обут в лапти. От остальных людей их выделяло то, что на шее у каждого висела дощечка с надписью – «Изменник Родины».  Колона состояла из многих десятков выродков. Сопровождал их солдатский конвой. Они направлялись в областной центр, где их ждал суровый, но справедливый суд.

 

 

глава   XXV

 

Зима прошла очень тяжело. В полухолодной комнате, часто топить было не чем, голодные, обовшивевшие, не было одежды, чтобы выйти на улицу в зимнюю стужу и пойти в баню, все еле держались на ногах. Роза одевала, свою бессменную, старую те­логрейку, поверх дырявой кофты. На голову одевала сшитую из бесцветного тонкого шарфа «буденовку». С бледным, рано состарив­шимся лицом, потухшими глазами она была похожа на нищенку. Ра­ботала она в той - же одежде, в которой выходила в город. На ра­боте ей выдали рабочий халат, который она одевала поверх одеж­ды, но это ни как не защищала верхнюю одежду. Зимой посылали на переборку овощей и вся одежда, как и лицо, в конце смены были покрыты слоем пыли. Приходя с работы, Роза с детьми съедали скудный ужин, мизерную порцию хлеба и кипяток с сахарином. После чего с каждого по очереди снимала одежду и делала «облаву» на вшей. Но это мало помогало. Вши, неизвестно откуда, появлялись вновь целыми полчищами и нещадно кусали. Особенно от них не было по­коя ночью. Они не давали спокойно спать и заставляли расцарапывать свое тело до крови. Греть воду, стирать одежду и мыться дома было большим праздником. Но это получалось редко, так как топливо часто вообще отсутствовало, дошло до того, что у пяти­летнего Гриши вши облюбовали себе место в ресницах глаз. Каж­дый вечер Роза «просеивала» ресницы Гриши под его неудержи­мый плач, так как эта «процедура» была, мало сказать, неприят­ной, но и болезненной. Вши так глубоко впивались, что отрывая их из мест, где они присосались, шла кровь. Себе и Поле Ро­за мыла голову, расчесывала их густым гребешком и смазывала их керосином. Так, в полуголодном существовании, шло время. Часто, собираясь все вместе, они вспоминали жизнь до войны и тогда глаза у них радостно загорались. Их поддерживала, не только надежда на то, что они вернутся домой, на родину, но и вера, ни чем непоколебимая  вера, в это.

В начале января 1944 года от Моисея пришло письмо с фронта. Это очень всех обрадовало, так как от него какое-то вре­мя не было писем.

… Наконец пришла весна. Апрельское солнышко прогревало землю и на улице становилось, по-весеннему тепло, и на душе безотчетно волнительно, в ожидании чего-то хо­рошего и радостного.

После почти полугодового сидения дома, Яша и Гриша, словно выпущенные на волю, после долгого сидения в клетке зверьки, осторожно выглядывали из-за двери на улицу и медленно выходили. Их приятно захватывало море свежего воздуха и про­буждающаяся красота природы. Они останавливались и запрокинув голову смотрели в бесконечную синеву неба и тогда им казалось, что неведомая сила приподняла их и медленно по­несла над землей. Непроизвольно они раскинули руки, а потом, придя в себя, глубоко вздохнув, побрели, сами не зная куда. Впе­ред их гнала неудовлетворенное желание познания пространства и неистребимый голод. Они внимательно смотрели под ноги, в надеж­де найти кем-то оброненную копейку или выброшенную ненужную вещь, которую можно привести в порядок, чтобы продав ее, купить что-то из еды. Но это скорее было из области фантазии, так как никто ни­чего не терял и не выбрасывал. Набегавшись на свежем воздухе и придя домой, они еще острее чувствовали голод, который не чем было утолить. Иногда дома появлялся жмых, который приносил с работы Матвей. Тогда ребята с удовольствием грызли его, да так, что обильно текли слюни. В занимаемой ими комнате, они со страхом и любопытством часто наблюдали, всегда неожиданно, появления удивительных по окрасу крыс. Из многочисленных дыр в полу, они медленно, как-то степенно, выползали одна за другой - совершенно белая, серая и чер­ная. Не обращая никакого внимания на детей, они деловито обсле­довали пол комнаты, в то время как дети быстро вскакивали на стол и смотрели на таких же голодных крыс как они сами. Если  что-то находилось под рукой, то Яша бросал в них, но они, как ни в чем не бывало, продолжали ходить по комнате. Бывало, словно сгово­рившись, они сразу залазили на стол, тогда дети быстро прыгнув на кровать, наблюдали за ними оттуда. Только убедившись, что из съестного ничего нет, они спокойно убирались прочь, чтобы че­рез некоторое время появиться опять. Часто они появлялись но­чами, тогда все просыпались и топая ногами прогоняли их. Даже включенный на ночь свет их не пугал. В ночной тишине они бес­шумно выползали и начинали что-то грызть, что вызывало, каждый раз переполох.

… От Левы письма приходили регулярно. А от Моисея не было писем более трех месяцев. Каждый день Роза ждала от сы­на весточку и не получив ее сегодня, она надеялась, что полу­чит ее завтра. Так в напрасном ожидании и прошло столько вре­мени.

- Господи, что это такое? Почему от него так долго нет писем? - говорила Роза - Может с ним, что-нибудь случилось?

- Надо написать письмо командиру части - сказал Матвей. Он на фронте и без причины он не писать не будет.

- Да, последнее письмо от него было в начале января, а теперь уже начало апреля - сказала Роза и села писать письмо командиру полевой почты, где служил Моисей.

С большим волнением и тревогой ждали ответа из части, и только в середине мая пришел ответ за подписью помощника начальника штаба полка. В нем писалось, что Моисей, «12 марта 1944 года был ранен и отправлен в медсанбат. Ждите из госпиталя письмо». Но никакого письма не приходило. Только где-то в июне при­шел конверт, в котором оказалось четыре фотографии Моисея в полный рост. Он был обут в ботинки с обмотками, на голове была зимняя шапка. И хотя тогда ему не исполнилось девятнадцати лет, он выглядел на все сорок. Никакого письма или хотя бы записки в конверте не было. Теряясь в тревожных догадках - "Что с ним случилось? Кто выслал фотографии? Почему нет даже короткой записки?" родные Моисея не находили ответа. Единственное, что им оставалось, это с тревожной надеждой ждать...

- Пойдем на почту, может там есть для нас письмо от па­пы или Моисея - сказал Яша своему младшему брату Грише, в один из июльских дней.

- Пойдем - с готовностью ответил малыш и подав руку бра­ту бойко зашагал рядом с ним.

Дорога была не близкой, но ребята с большим желанием всегда ходили за корреспонденцией. На почте им вручили письмо от отца. Они с радостью его взяли и выйдя на улицу открыли его.

В конверте, кроме письма, они увидели открытку, прочитав которую стали радостно прыгать и кричать во весь голос:

- Ура-а, ура-а... скоро поедем домой.

 В открытке было написано, что семье Левы и семье Сони разре­шен въезд в освобожденный от фашистов К.. Это был пропуск в К., так как недалеко от К. еще шли бои и без пропуска туда не пускали.  Яша, держа за руку Гришу, радостно повторял:

- Все едем домой, понял? Во, как хорошо, К. освобождено. Мама придет с работы и обрадуется, все обрадуются.

Они бежали по шпалам железной дороги, радостно возбужденные не замечая моросящего дождя.

Вечером, узнав о том, что К. освобождено и можно возвра­щаться на родину Роза и Соня со слезами на глазах повторяли:

- Все, кончились наши мучения и скитания, наконец-то.

 А потом тревожно спрашивали сами себя:

- А как там наши? Живы ли?

 И не найдя ответа, тяжело вздыхали.

... Попутная грузовая машина, натужно гудя, переваливаясь на многочисленных лесных ухабах, преодолевая довольно большие и глубокие болота, медленно ползла по узкой лесной дороге. По обе стороны дороги стоял мрачный сосновый лес. Высокие, густые кроны деревьев плотно закрывали небо и не один лучик солнца не мог пробиться сквозь них. В лесу стоял настораживающий по­лумрак. Не вдалеке от дороги виднелись вырытые окопы, выщерблен­ные осколками снарядов и пуль стволы деревьев. Все здесь напоминало о недавно прошедших боях.

Ехавшие в кузове машины Роза и Соня с детьми, насторожен­но и испуганно смотрели по сторонам. От железной дороги до К., было тридцать пять километров лесной дороги и они, а вместе с ними и дети, все время были в напряжении. Тем более что перед отъездом с железнодорожной станции их предупреждали, что надо быть осторожными - в лесах еще встречаются разрозненные группы немцев и бежавших полицаев, которые с особой жестокостью расправ­ляются со случайными путниками, а тем более с евреями.

- Может, не надо было нам так рано, после освобождения, ехать? - не то спросила, не то утверждала Роза.

Когда на железнодорожном вокзале они услышали об этом, то на минуту засомневались, преодолевать ли эти полные опасности километры. Но острое желание поскорее добраться домой который они не видели три долгих, страшных года пересилило и несмотря на внутренний страх они решили ехать, под радостные возгласы детей.

... Машина медленно перевалила через небольшой деревянный мостик, перекинутый через небольшую, журчащую речушку и въеха­ла на окраину К.. Все ехавшие в машине с большим интересом смот­рели вокруг, узнавая и не узнавая до боли знакомые места. Было начало августа, воскресенье, но на улице было пусто, только кое-где были видны одинокие фигуры людей спешащих по своим делам. С высокого кузова машины были видны фигуры людей работающих на сво­их огородах. На многочисленных яблонях белели яблоки, создавая неповторимую красоту. Машина, тихо урча, остановилась возле бывшей почты, где через дорогу стоял дом Розы. Все слезли с машины и разминая за­текшие ноги с грустью смотрели на дом, который черными прова­лами окон мрачно смотрел на них. Дети, а вслед за ними Роза и Соня, подошли к дому и осторожно ступая по заросшему бурьяном двору подошли туда где раньше была входная дверь и посмотрели вну­трь дома. Собственно дома не было. Все что осталось от дома это крыша и стены - ни потолка, ни пола, не было окон и дверей, а в крыше зияла большая дыра в том месте, куда выходила кирпичная труба печи.

- Кто это все сделал? - спросила Роза, будто ей неизвестен ответ.

- Что ты не знаешь кто? Во всем виноваты немцы. А то, что все забрали свои, местные, это уже другой вопрос. - Ответила Соня.

Они постояли еще какое-то время, с грустью наблюдая за тем, что осталось от их дома, и в их душах было столько обиды и боли, слов­но это был не дом, а близкий и родной человек, прошедший сквозь ураган войны и вышедший из нее с серьезными увечьями. Стоя у по­луразрушенного дома, Роза и дети, вспоминали каким он был до войны - уютным и радостным. Здесь, в этом доме, родились дети, отсюда они ходили в школу, здесь они пережили много радости, печали. Он укрывал их от дождливой осени и зимней стужи. С этого дома они, скрепя сердце, уехали в эвакуацию, расставаясь с ним как с очень близким другом.

-" Что с тобой сделали злые люди - думала Роза - они вырвали тебе глаза, нутро, лишили тепла и уюта. От тебя остался только скелет. Еще немного и ты можешь исчезнуть. Но мы, возвратившиеся к твоему, пусть разрушенному, порогу не дадим тебе погибнуть, мы вылечим тебя и согреем теплом своей души. Ты опять заживешь полной жизнью.

- Ладно, пошли, Соня, к твоему дому. Может он, не разрушен - сказала Роза.

До войны дом Сони находился недалеко от дома Розы и вско­ре они подошли к тому месту, где раньше стоял дом Сони. На этом месте они увидели пустырь, заросший бурьяном в человеческий рост. Слабый ветер шевелил стебли бурьяна, как бы сочувствуя людям. Молча, постояв с опущенными головами у пустыря, тяжело вздохнув, они направились к дому своего отца и дедушки Бориса, с тайной на­деждой, что и дом, и сам Борис целы.

- Ой, родненькие вы мои - прокричал рядом женский голос.

 Роза обернулась и увидела спешащую к ней навстречу Екатерину Сидоровну. Екатерина Сидоровна обняла Розу:

- Как я рада, что вы живы и вернулись домой.

- Вы не скажете, жив наш отец и остальные родственники? - спросила Роза.

Екатерина Сидоровна грустно посмотрела на Розу и смахнув слезу сказала:

- А, что, вы ничего не знаете? Немцы всех евреев расст­реляли. Нашлись и наши, подонки, которые им помогали.

- Как всех? Здесь же в основном остались дети, старики и женщины. Расстреляли и ...наших, значит, родных тоже? - умоляюще подняла Роза глаза на Екатерину Сидоровну.

- Да. Всех без разбора. А дом вашего отца, как только расст­реляли его, занял поп. Он теперь там живет, и набрался наглости вести в нем богослужения.

Худые, измученные, в изношенной одежде они подошли к калитке и толкнули ее. Но калитка оказалась запертой. Роза и Со­ня, что было силы, стали колотить в нее кулаками. По ту сторону калитки послышалась неспешная возня с запором, калитка приотк­рылась и они увидели красочно одетого для богослужения попа. С недовольным видом, что его потревожили, он посмотрел на изму­ченных женщин и детей, спросил:

17     -Кто вы такие? Что вам нужно?

Женщины с негодованием и презрением посмотрели в глаза попу, и ничего не сказав, оттолкнули его в сторону и все гурь­бой двинулись в дом. Поп, догадавшись, что пришли законные хо­зяева дома, на что он, конечно, не рассчитывал, не смело пошел следом. Роза и Соня, вместе с детьми, вошли в кухню. Их встретили недоуменные взгляды многочисленных людей пришедших молиться. На столе стояли подсвечники с горящими в них свечами. На сте­не висело несколько икон. Роза рассадила детей, по стоящим вдоль стены скамейкам, которые были до этого заняты участниками молельни и ничего не говоря, убрала со стола свечи, поставила их на подоконник, сняла, покрывающую стол скатерть. Находящиеся здесь люди стали тихо выходить за дверь. Когда все ушли, Роза обращаясь к стоящему здесь попу, в сердцах сказала:

- Сколько бы вы здесь не молились, бог не простит вам то­го, что вы захватили все имущество невинно убиенного отца на­шего. Стыдно батюшка. Ты не служитель бога, а прислужник сатаны. Завтра же, чтоб духу здесь вашего не было.

Окинув взглядом  до боли знакомый шкаф, и стол отца, она ска­зала:

- Шкаф, и стол отца,  не трогайте.

Внутри у Розы все клокотало, а сердце обливалось кровью. Сволочь - думала она - отца убили, а он быстренько захватил все, что отец тяжелым трудом зарабатывал всю жизнь. Ей хотелось крикнуть попу в лицо слова презрения, но ее негодование достигло такой силы, что сдавило горло, и она не могла произнести ни слова, только с негодованием смотрела на него. Выслушав Розу и не сказав в от­вет ни единого слова, да что он мог сказать, он медленно прошел с кухни в комнаты и плотно закрыл за собой дверь. Оставшись одни на кухне, все еще долго не могли успокои­ться от услышанного и увиденного. Боль и обида переполняли их сердца, после некоторого тяжелого молчания Роза сказала:

- Надо нам подумать, что покушать.

- А давайте нарвем в саду яблок и поедим - сказал Яша.

- … С жадностью все поедали яблоки, отчего на кухне стоял сплош­ной хруст. Аромат свежесорванных яблок наполнил все пространст­во кухни и им, наконец-то, поверилось, что они попали в мир тишины, покоя и отдохновения. Почувствовав сытость, их тела расслаби­лись, незаметно смежились глаза, и они  уснули в самых невероятных позах.

Проснулись они оттого, что поп выселялся. Он с грохотом выносил вещи из дома и грузил на подводу стоящую во дворе. Роза и Соня с ужасом увидели, как поп выносил мебель, принадле­жащую их отцу, но решили ничего не говорить, решив про себя: «Что мебель, вещи, если отец лишился жизни. Все ушло прахом, так, что по сравнению с человеческой жизнью вещи ничто».

Все последующие дни питались яблоками, отчего мучились животами.

- Роза, давай пойдем в поле и попробуем поискать оставший­ся в земле картофель - предложила Соня.

До глубокой осени они ходили на поля и вырывали из земли неубранный картофель. Ходили до тех пор, пока на поле оставался хотя бы полусгнивший картофель.

... Весь урожай яблок и груш собрали и сгрузили в две спальни. Они лежали горой, почти закрывая полстены в каждой комнате. Дети, вволю наевшись ими, безразлично смотрели на эту аромат­ную красоту, изредка взбираясь на самую вершину яблочной горы беря в руки приглянувшееся яблоко.

... Как-то Яша, с привыкшим с ним ходить Гришей, гулял по двору, и одна нога у него провалилась. Взяв лопату Яша раско­пал эту яму и не нашел в ней ничего, кроме нескольких досок и прелой соломы. По всему было видно, что здесь был тайник, кем-то уже вскрытый. Кем было понятно - кто вселился в дом после гибе­ли Бориса. Яша взял металлический прут и часто стал погружать его в землю. В саду он нашел такой же тайник, как и во дворе, только он тоже был пуст.

Наступила зима последнего года войны. Она была снежной и морозной. Но заготовленные еще Борисом дрова хорошо согревали дом  и в нем было тепло и уютно, по сравнению с теми условиями, в каких они жили в эвакуации. Кроме того, понимание, что их скита­ния закончились, что они дома, вселяло в них надежду на лучшее будущее.

Сидя у замершего по краям окна, Яша и Гриша с интере­сом и одновременно с отвращением, смотрели на каркающих ворон, которые по очереди клевали дохлую кошку, вытаскивая из нее длинные кишки и с аппетитом проглатывая их. На улице пошел снег и крупными хлопьями падал на землю. Неизвестно откуда взявшаяся собака, погналась за воронами, ог­лашая окрестности громким лаем. Не прошло и получаса, как все вокруг было покрыто белой пеленой, а из серого неба про­должали падать белые хлопья, укрыв ими все, что осталось от нес­частной кошки.

... Розу и всех детей очень волновало длительное молчание Моисея. Все мыслимые и немыслимые сроки прошли, но надежда, что он жив и подаст о себе весточку, не покидала.

... Отшумела зима со своими морозами, снегами, метелями. Наступила весна. С висевших на карнизах дома сосулек, закапа­ла вода, по дороге весело побежали ручьи, с голубого неба ласко­во светило солнце. Собираясь в веселые стайки, весело чирикали воробьи. Земля освобождалась от снега, на пока еще голых деревьях, греясь на солнце сидели, неизвестно когда прилетевшие скворцы, замысловато выводя веселые трели. С каждым днем весна все сильнее проявляла себя. Из набухших,  на кустах и деревьях, почек появились чистые и нежные листья. Зацвели сады, буйно расцвела акации, си­рень, черемуха. Воздух вокруг был напоен дурманящим запахом вес­ны, отчего обострялись чувства и сильнее билось сердце.

Стояла теплая, весенняя ночь. Все К. было погружено в ночной мрак. Ночную тишину ни что не нарушало. Это было время глубокого сна всего живого. Только изредка слышалось недоволь­ное кудахтанье одинокой курицы, которая прикорнув, чуть не сва­лилась со своего насеста, да ворчание пса, которому приснилось что-то не хорошее. Вскоре на улице стало сереть, черные тени но­чи исчезли куда-то, голосисто пропели, как до войны, петухи. В окно зала, неожиданно, так сильно постучали, что задребезжало стекло. Все спавшие в доме проснулись и подняв головы от подушки, испуганно смотрели друг на друга. После краткого пе­рерыва опять постучали. Роза испуганным голосом громко спроси­ла:

- Кто там?

Время еще было тревожное, шли разные слухи о бандах скрываю­щихся в лесах. Кроме того, ощущение того, что здесь совсем недав­но были немцы, которые расстреливали евреев, накладывало отпеча­ток страха и неуверенности.

- Вставайте, война кончилась. Победа! Победа! - громко прокричал женский голос и скрылся невдалеке, разнося радост­ную весть дальше.

Хотя на улице еще только начинало светать - сна как не бывало. Все быстро подскочили с мест, стали обниматься и радостно перебивая друг друга, кричать:

- Ух, как здорово! Значит скоро приедет домой папа и может быть даст о себе знать Моисей.

- А сколько людей не дожили до этого дня?! Страшно подумать - сказала Роза.

… В заботах незаметно прошло лето. Уже убрана с посеянного огорода картошка, лук, чеснок, огурцы и помидоры. Ак­куратно сложены, в одной из спален, яблоки. Настроение, как у взрослых, так и у детей, приподнятое. В любом случае голод им уже не грозит. Дни стали заметно короче, рано садилось солнце, что гово­рило о приходе осени. Пошли дожди с порывистым вет­ром, срывающим с деревьев пожелтевшие листья, укрывающие землю красочным ков­ром. Потом дождь переставал, оставив после себя многочисленные, весело бегущие по дороге ручейки, да омы­тые дождем крыши домов. Низко над землей плыли серые облака. Робкие лучи солнца пробились сквозь них и осветили зем­лю. Послышалось приятное стрекотание стрижей, все выше и выше поднимающихся над землей.

В комнате, где все сидели, посветлело. На улице послышался гул приближающейся машины, который на некоторое время стих, пос­ле чего, взревев мотором, машина уехала дальше. Возле дома кто-то громко закашлял, но кашель был до боли знаком. И как бы опровер­гая всякие сомнения, кашель повторился, подтверждая осенившую всех догадку, да, это он, папа. Все бросились к двери, но дверь уже отк­рылась и на пороге стоял улыбающийся Лева. Дети бросились к не­му и повисли на нем со всех сторон, повторяя:

- Папа, папочка.

А он со слезами радости обнимал и целовал всех по очереди.

… Солнце медленно поднималось над горизонтом. Возвратившиеся с эвакуации и демобилизованные с ар­мии евреи, с детьми, собрались на одной из улиц. В толпе все разговаривали шепотом. Вновь подходившие люди тихо здо­ровались и смешивались с толпой. Казалось, что люди пришли кого - то хоронить, такими скорбными были у них лица. Да, это так и было. Каждый из пришедших пришел сюда, что бы вместе со всеми пойти на место расстрела своих родных. Вскоре колонна медленно тронулась с места и вытя­нувшись на десятки метров, как тихо текущая река, потек­ла по еще не совсем проснувшимся улицам. Люди шли тем же трагическим маршрутом, что и приговоренные фашистами к смерти. У многих в глазах стояли слезы, а в руках они бережно несли цветы. Проходя по одной из улиц, люди услышали:

- Взвод, ложись. Приготовиться к бою. Слева танки, приго­товить гранаты...

Многие из идущих людей испугано посмотрели в ту сторо­ну, откуда слышались команды, а потом успокоившись, тяже­ло вздохнув, проследовали дальше...

Все знали, что пришедший с фронта Сема, тот са­мый у которого до войны была многодетная семья и кото­рый жаловался на тесноту в доме, был контужен. Домой его сопровождала, с госпиталя, медицинская сестра. Она его ро­дителям сказала, что по заключению врачей в домашних усло­виях у него со временем это может пройти. Но врачи не зна­ли, да и не могли знать, что у Семы немцами расстреляна вся семья - восемь детей и жена. И в минуты прояснения рас­судка он очень сильно страдал, что потерял свою семью и это очень плохо сказывалось на его, и так плохом, психи­ческом состоянии. В его больном, воспаленном мозгу, вста­вали картины былых боев, тогда он, (будь то ночь или раннее утро) поднимал с постели своих престарелых родителей, приехав­ших с эвакуации и у которых он теперь жил,  давал ко­манды наподобие тех, которые описаны выше.

Старикам было горько и тяжело физически проделывать то, что требовал сын, но приходилось, охая, со слезами на глазах выполнять требования сына. Иногда, в такие моменты, старая Хася подходила к сыну и говорила:

- Сыночек, успокойся. Это я твоя мама, а это твой старый, больной папа. Война закончилась, ты дома, все хорошо. На, попей водички...

И она ласково начинала гладить его по голове. Но он резко отстранялся. В его воспаленном мозгу ясно всплывали картины боя и он, глядя на мать обезумевшими глазами кричал:

- Отставить разговоры. Выполняйте приказ...

В уголках его губ виднелась пена, и все его тело дрожало. Несчастным старикам в любую погоду приходилось выходить из дома, ложиться на землю и смотреть мокрыми от слез глазами, как их единственный сын сражается с воображаемым врагом. Когда у него наступали минуты просветления, он смотрел вокруг осознанным взглядом, подходил к матери и отцу, поочередно их обнимал, а потом виновато опускал го­лову и спрашивал:

- Что я опять... бушевал?

- Ничего, сыночек. Даст бог, ты скоро поправишься, а мы потерпим. Главное, не думай о плохом и не волнуйся.

... Вскоре траурная колонна пришла на место тра­гедии. Перед их глазами предстал довольно высокий, длин­ный холм, под которым были похоронены расстрелянные. Пришедшие возложили цветы к подножию холма и ск­лонив головы замерли в скорби. Стояла такая тишина, что было слышно стрекотание кузнечика, а высоко в небе летели вороны, которые поочередно, с небольшими перерывами, каркали, навевая на присутствующих еще большую печаль.В памяти скорбящих всплывали лица родных, ле­жащих в этой огромной могиле.

- Смотрите, это же кровь - почти истерически прокричала одна из женщин.

Она стояла, как и все остальные, у под­ножья холма и указывала на узкую канавку, прорытую вок­руг всего холма и заполненную коричнево-бурой жидкостью. Все застыли и с изумлением смотрели на пробивающуюся, как бы из-под земли, жидкость похожую на кровь.

- Господи, что пришлось им пережить? – послышался голос женщины. Раздались всхлипывания, постепенно перешедшие в рыдания многих людей. Пришедшие сюда мужчины, плакали не стыдясь своих слез, вместе с женщинами. Их плач слился с проникновенными словами молитвы, пение которой разрывало душу и омывала ее очистительными слезами. Постепенно плач стих, только был слышен грустный голос молящегося раввина, призывающего к жизни живущих и об успокоении душ усопших. Из-за горизонта вставало солнце, обещая начало нового, мирного дня.

 

 

ЭПИЛОГ

 

- На вас, капитан, ляжет основная тяжесть по отражению тан­ковой атаки врага. Надеюсь, что, как и раньше, герои - артиллеристы не подведут.

- Так точно - ответил Исэр - не подведем.

Исэр шел от командира полка, на ходу обдумывая план предстоя­щего боя. Он был спокоен и внутренне собран. Он был уверен в своих подчиненных, со многими из которых прошел сотни километ­ров фронтовых дорог, участвуя в жесточайших боях. В предрассветном полумраке блеснули многочисленные ордена и медали, прик­репленные к его гимнастерке. Исэр перепрыгнул через несколько окопов, еще недавно занимаемых немцами, и ускорил шаг. Подходя к своей батарее, он автоматически поправил гимнастерку, привычно скользнув боль­шими пальцами обеих рук по краю ремня, и осмотрелся вокруг. «Батарея занимала не плохую позицию и хорошо замаскирована - подумал он. - Это сыграет хорошую роль, особенно в начале боя». Собрав командиров расчетов и поставив им задачу, Исэр отпус­тил их, а сам, расстегнув верхние пуговицы гимнастерки, откинул­ся на спинку стула. В блиндаже бледно горел, немного коптящий, огонек свечи, стоящей в гильзе от снаряда. Исэр на минуту при­крыл глаза и увидел добрые, чуть смеющиеся глаза матери и услышал ее голос:

- Как ты возмужал, мой хороший. Береги себя, а нам пора... пора...

Он хотел спросить у матери, куда им пора, но, проснулся от того - что его трясли за плечо. Не понимая, что происходит, про­шептал:

- Куда... пора?

- Товарищ капитан, на немецкой стороне замечено какое-то оживле­ние, может нам пора... - не дав закончить фразу своему ординар­цу, Исэр привстал и сказал: - Да пора.

Он вышел из блиндажа. На улице было почти светло. На востоке небо посветлело, предвещая скорый восход солнца. Исэр быстро взбежал на пригорок, где стояли хорошо замаскированные ору­дия и поднеся бинокль к глазам, стал внимательно всматриваться в сторону противника. Он увидел много маленьких движущихся точек и скорее ощутил, чем услышал, гул танковых моторов. Все тело его напряглось и он спо­койно подойдя к полевому телефону, доложил командиру о прибли­жении вражеских танков. Выслушав приказ, он положил трубку и встав во весь рост громко скомандовал:

- Приготовиться к бою!

В считанные секунды расчеты, сделав все необходимые приготов­ления, застыли у орудий. В бинокль Исэр все яснее видел танки и семенящую за ними пехоту. Подпустив танки на минимальное от се­бя расстояние, Исэр скомандовал:

- Огонь!

Грохот приближающихся танков и выстрелы орудий слились воедино. Несколько танков запылало огромными кострами, дым от ко­торых взвился высоко в небо, где, соединившись с пороховым дымом орудий, покрыл все поле сражения. Танки открыли ответный огонь и вблизи орудийных расчетов стали рваться снаряды, высоко в небо вздымая комья земли. От метких попаданий орудийных расчетов батареи Исэра, на поле пылало более десятка танков противника, но и батарея несла значительные потери. Исэр сам встал на место наводчика, погибшего от вблизи разорвавшегося снаряда. Все орудия его батареи молчали, а солдаты лежали мертвыми в самых невероятных положени­ях. Исэр стиснув зубы, прицеливался и стрелял, стрелял по этим ненавистным танкам и с нездоровым смехом кричал, после удачного попадания:

- Ага, съели. Не нравиться. Вот сейчас я вам… еще...

Он не договорил. Упавший рядом с орудием снаряд, убил весь расчет. Исэр упал на колени, одной рукой держась за прицельное приспособление, казалось, что склонившаяся на бок голова, с открытыми глазами продолжает целиться и поражать вражеские танки. Из виска, по его побледневшему лицу медленно текла алая струйка крови.

Одна из улиц К. названа именем Героя.

… Исроэл, вернувшись с фронта домой, узнав страшную весть о гибели своей семьи, первое время ходил как потерянный. Все кто помнил его до войны - спокойного, улыбчивого человека, его не узнавали. Его глаза будто остановились, они всегда смот­рели в одну точку, неестественно расширившись. Его движения ста­ли резкими, нервными. Днями он не выходил из сохранившегося в войну, дома. Многочисленные знакомые, стараясь как-то его уте­шить, отвлечь, часто заходили к нему, но он слушая всевозможные рассказы, не проявлял никаких эмоции и в ответ с грустью смотрел на рассказчика. Он знал, что его старший сын, Сая, еще до войны был при­зван в армию. Но он всю войну не поддерживал с ним связь, несмотря на то, что писал во всевозможные инстанции, пытаясь его разыскать. Уже прошло полгода после окончания войны, но сын не появлялся и не подавал никаких весточек о себе. В глубине души, Исроэл надеялся, что сын жив и единственный из его детей, оставшихся жить, разделит с ним, съедавшую его душу, горе. Все его существо жило этой надеждой, не будь которой, его сердце давно разорвалось бы от горя. Длинными, бессонными ночами, рыдая, он вспоминал своих детей: красавицу Маню, непоседу Айже, маленького Иче, черноглазую Бейле и свою жену. Каждый уголок дома напоминал о них, он слышал их голоса и не мог никак сми­риться с тем, что их больше нет.

-Дядя Исроэл, дядя Исроэл, меня послали вам сказать, что ваш сын только, что слез с машины у почты и идет к вам домой – запыхавшись, вбежал к Исроэлу в дом мальчик и одним духом выпалил такие долгожданные и радостные для него слова.

- Что ты сказал? - не веря, переспросил он.

- Там... приехал ваш ...сын - растерянно повторил мальчик.

Исраэл опустился на стул и растерянно блуждая глазами, нерв­но стал двигать руками по столу, повторяя про себя – «сын... сын». Потом тяжело поднялся со стула и быстро бросился к двери.

- Где он... где сын... Сае... где - быстро семеня ногами, он, как слепой, вытянул вперед руки, желая поскорей обнять и при­жать к своей груди, единственного на земле родного человека. Вскоре он увидел небольшую толпу людей, посредине которой шел с чемоданом моряк. Издали он скорее почувствовал, чем увидел, что это его сын. Его глаза наполнились слезами, увидевший его моряк, поставив чемодан, бросился навстречу отцу, на ходу пов­торяя:

- Ппапа... ппапа...

Они крепко обнялись и долго не отпускали своих объятии, повторяя друг другу:

- Сынок,… сынок...

- Ппапа... ппапа... Я все ззнаю... ччто дделать?

 Сын взял чемодан из рук мужчины и осторожно обняв отца за плечи, повел его, в теперь уже не такой пустой, дом. Люди провожающие моряка грустно смотрели вслед удаляющимся отцу и сыну, пока они не скрылись за калиткой своего дома.

- Что ты сынок заикаешься? - спросил Исроэл.

-Этто от кконтузии... вврачи ссказзали, ччто со ввременем мможет пройти...

После приезда сына Исроэл заметно повеселел, но его глаза оставались очень грустными, будто они вобрали в себя всю грусть опаленной войной земли. Не долго продержался на этой земле Исроэл. Через несколько лет не проснувшись, он умер. Не выдержало сердце.

Его сын, после смерти отца, недолго жил в К.. Продав дом, он уехал жить в областной центр, где вскоре умер, от фронтовых ран и трагедии постигшей их семью... Навеки исчезла целая семья, прервались, по-своему уникальные нити жизни, как и миллионов других, идущие от одной из вет­вей рода Бориса.

… После того как К. было освобождено от фашистов, Екатерина Сидоровна, надеясь на чудо, а вдруг родственники Ани смогли ка­ким-то образом спастись, взяла Аню за руку и пошла к дому, где они жили. Но чуда не произошло - они погибли, а их дом занимали чу­жие люди. Многие месяцы писала в разные города и в разные ор­ганизации Екатерина Сидоровна, пытаясь найти родителей Ани, но до сих пор приходили неутешительные ответы. Аня за эти четыре года вытянулась, ее тоненькая фигурка постепенно приобретала нежные черты взрослеющего подростка, Туго заплетенные, черные косички и большие, черные, задумчи­вые глаза, привлекали к ней внимание и вызывали чувство сострадания к спасенной, Екатериной Сидоровной, сироте. Когда откуда – ни будь, приходило очередное письмо, Аня радостно бежала к Екатерине Сидоровне, с нетерпением ожидая, когда она вскроет конверт и прочтет письмо. Каждый раз, услы­шав, что пока ее родители не найдены, она начинала успокаивать Екатерину Сидоровну:

- Мама Катя, ну, пожалуйста, не надо огорчаться. Мы все рав­но найдем их. Я верю.

- Ох, ты моя хорошая. Разве - ж я ищу твоих родителей, чтобы избавиться от тебя? Они, наверное, все это время горюют без тебя. Да и ты, очень сильно хочешь встретиться с ними, правда?

- Правда.

- Разве - ж тебе плохо у нас? Ты для меня и моих детей как родная, и я не знаю, как я переживу, когда найдутся твои родители и уве­зут тебя от нас.

- А я буду вам часто писать и каждый год приезжать в гости – улыбаясь, ответила Аня, и ее глаза радостно заблестели.

- Иди ко мне, доченька, я тебя обниму - сказала Екатерина Сидоровна и поцеловала подошедшую к ней. Аню.

В один из дней Екатерину Сидоровну позвали в райсовет и показали письмо, прибывшее из Москвы. Это было письмо родите­лей Ани.

После телеграммы, которую дала Екатерина Сидоровна, ро­дители Ани приехали через несколько дней. Встреча была очень трогательной, и все присутствующие при ней не могли удержаться от слез. Родители Ани, как родную, обняли и целовали Екатерину Сидоровну. Со слезами на глазах благодарили ее за спасение до­чери. Погостив какое-то время у Екатерины Сидоровны, родители Ани уезжали к себе домой в Москву. Вместе с ними уезжала и Аня. На прощанье Аня крепко обняла и долго держала в своих объятиях Екатерину Сидоровну и не удержавшись от слез ска­зала:

- Спасибо тебе, мама, за все, что ты для меня сделала. Теперь у меня две мамы, которые подарили мне жизнь. Я вас обеих очень люблю. Живите долго, долго и будьте счастливы, мои самые доро­гие и любимые.

...Из Москвы от Ани и ее родителей регулярно шли пись­ма и подарки Екатерине Сидоровне. Но разве может быть цена, самопожертвованию ради сохранения жизни другого, чужого те­бе, человека. Вечная благодарность спасенного, и всех людей земли к человеку, совершившему такой подвиг. Аня почти каждый год приезжала в гости к своей вто­рой матери, дом которой стал для нее навсегда родным.

...Лева и Роза очень тяжело переживали за пропавшего без вести Моисея. Каждые вечер, придя с работы, Лева закуривал, подходил к большому портрету Моисея, внимательно вглядывался в юное и дорогое лицо сына. Губы Левы, что-то беззвучно шептали, а из глаз медленно катились скупые слезы. Роза, вслед за мужем, тихо подходила к портрету, опус­калась на краешек кровати, стоявшей не далеко от стены, на которой висел портрет, часто вытирая нос платком, плакала. Из их грудей вырывались тяжелые вздохи, похоже на стон. Их горе было тяжелым и безысходным. Потом Лева, тяжело ступая, отходил от портрета и мед­ленно опускался на жесткий стул.

- «Сколько народу полегло в этой войне - думал он. Сколько молодых сердец безвременно перестали биться и на фронте и в тылу. На фронте было ясно ради чего погибать, а ради чего погибли наши родственники, здесь в К. и сотни тысяч других евреев? Почему у евреев, на протяжении - многих веков, такой печальный, скорбный путь? В чем их вина? На это не просто ответить. Хорошо, что мои сестры, как и мы, спаслись, жалко папа не дожил до мирной жизни. Он умер в дороге, и сестры похоронили его на опушке какого-то леса. Где именно они не запомнили. Пусть земля ему будет пухом».  Мыс­ли на минуту прервались, Лева еще раз посмотрел на порт­рет сына, тяжело вздохнул и вновь стал думать. «Да, прав был дед Григорий - подумал Лева, вспомнив детство - рассказывая про демона, дух которого разлетелся по всему све­ту и, проникнув в души немногих людей,  приносят зло миллионам других. Я думаю - вряд ли зло когда-нибудь исчезнет полностью. Но его может и должно быть как можно меньше. Когда народы не будут идти на поводу завистливых, патологически амбициозных и властолюбивых осколков злого духа пробравшихся к власти, а бу­дут следовать мудрости и воле всех людей. Если верить рассказу деда Григория, то слишком много злого духа вдохнули в себя германцы. Они пошли за бесноватым, вдохнувшим в себя много злого духа, демоном, принявшего образ человека, которой принес людям неисчислимые страдания, смерть, реки крови, в которых сам и захлебнулся. Если каждый человек будет стремиться избавиться от, даже самых мизерных зародышей злого духа, (жестокость, коварство, зависть, подлость, измена...), то и в помине не будет той изу­верской жестокости, которую проявили к мирным людям недочело­веки -  фашисты. А на земле воцарится радостная, мирная жизнь.

Скорбный путь, которые прошли евреи, их невинно пролитая кровь, взывает никогда не забывать их мученической смерти и завеща­ет всем людям земли жить в МИРЕ БЕЗ ВОЙН».

Лева потушил самокрутку, бросил ее в мусорное ведро, зачерпнул из ведра холодной, колодезной воды и сделав несколько глотков, немного успокоился. Постояв в задумчивости, он подошел к кровати, разделся и лег спать.

ВПЕРЕДИ ЕГО ЖДАЛИ МИРНЫЕ ЗАБОТЫ ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ.

 

                                                  Михаил Львович Басс.                                         Книга издана в 2001году.

                                                                                           27.04.2008.