Невинные жертвы

По ходу обсуждения в моём ЖЖ книги Елены Анатольевны Прудниковой "Ленин - Сталин. Технология невозможного" разгорелся спор о правомерности наказания очевидных преступников из числа советских руководителей не за то, в чём они фактически виновны (на примереРоберта Индриковича Эйхе). На мой взгляд, это решение было вынужденным.
Как известно всякому удосужившемуся не только прочесть, но и обдумать труды Юрия Николаевича Жукова (прежде всего "Иной Сталин") и Елены Анатольевны Прудниковой (прежде всего "Хрущёв. Творцы террора"), Большой Террор (конец июня 1937-го -- середина ноября 1938-го) организован партийными секретарями областного уровня, дабы затормозить начатую Иосифом Виссарионовичем Джугашвили реформу системы управления в СССР. По новой системе партийный аппарат лишался возможности прямого вмешательства в управление народным хозяйством. Между тем такое вмешательство предоставляет множество приятных возможностей -- от "подарков" хозяйственников партийцам до удобства расправы с неугодным (дал ему невыполнимое задание -- и увольняй за невыполнение). Понятно, те партийцы, кто не мог ни серьёзно заниматься идеологической работой, ни переквалифицироваться в хозяйственники, готовы были (как и в конце 1980-х) на любые преступления ради сохранения собственной комиссарской власти.
Собственно, сама эта власть -- неизбежное следствие _любой_ революции. Во все времена и во всех краях революция сталкивается с проблемой унаследованных специалистов. Они воспитаны в прежнем режиме. С детства впитали в себя его систему приоритетов. Поэтому при наличии выбора независимо от собственных сознательных убеждений -- "на автопилоте" -- принимают решения, соответствующие этим приоритетам. Решение тоже выработано в незапамятные времена: командир и комиссар (само слово "комиссар" впервые зафиксировано, кажется в войне за независимость Соединённых Государств Америки, а в годы Великой Французской буржуазной революции стало общепринято). Специалист принимает решения исходя из собственных знаний и опыта, а политический контролёр следит, чтобы эти решения не слишком явно противоречили намерениям новой власти.
Надобность в комиссарах отпадает лет через 10-20 после революции, когда формируется новое поколение специалистов, воспитанных уже в новых условиях и ориентирующихся на новую систему приоритетов. У нас такая обстановка сложилась к середине 1930-х. Джугашвили -- несомненно великий управленец -- почувствовал это одним из первых. И начал продавливать через партийный и государственный аппарат систему новых законов и инструкций, нацеленных на устранение комиссарства.
Партийцы, достаточно глупые, чтобы не уметь хозяйствовать, были достаточно глупы, чтобы не заметить вовремя цель проводимых изменений.

Спохватились только после принятия новой конституции, где впервые в отечественной истории было установлено равноправие всех граждан, а главная до того управляющая сила (в данном случае -- партия) упомянута только в числе общественных организаций.
На июньском (1937-го года) пленуме центрального комитета то ли продавлено через политбюро интригами (вроде вычисленного Жуковым письма Эйхе), то ли принято прямым голосованием (часть стенограмм пленума не сохранилась) решение о чрезвычайных мерах, вылившееся в Большой Террор. До середины ноября 1938-го (когда Джугашвили с соратниками -- Андреем Януарьевичем Вышинским иЛаврентием Павловичем Берия -- остановил мясорубку) осуждено к смертной казни примерно 7 сотен тысяч человек (и 6 сотен тысяч действительно расстреляны) и ещё около 25 сотен тысяч приговорены к лишению свободы (до конца июня 1941-го успели пересмотреть приговоры примерно на 10 сотен тысяч: от 2 до 3 сотен тысяч реабилитированы, ещё от 2 до 3 сотен тысяч дел переквалифицированы -- политические обвинения фактически исключены и оставлена чистая уголовщина).
Понятно, за это преступление надлежало покарать. Но полтора года Большого Террора -- это полтора года упущенного времени реформирования. До войны (её ожидали не позднее 1942-го года) явно невозможно было в полной мере выстроить новую систему управления. Пришлось временно сохранить прежнюю, используя партийный аппарат как суррогат государственного (в 1952-м Джугашвили продавил на XIX съезде партии решения, означающие продолжение реформы -- но вскоре на редкость своевременно умер).
Если бы в ходе Большой Чистки (конец ноября 1938-го -- 21-е июня 1941-го) виновникам и активным соучастникам Большого Террора предъявлялись обвинения в том, что они фактически совершили -- авторитет партии был бы подорван безнадёжно, и её не удалось бы использовать как инструмент управления. Страна могла скатиться в полную дезорганизацию. И это -- накануне войны!
Вот и пришлось обвинять деятелей вроде Эйхе или Павла Петровича Постышева не в том, в чём они были действительно виновны, а в том же, в чём они сами перед этим обвиняли тех, чьи черепа должны были лечь в фундамент их дальнейшего властвования. К этим обвинениям страна за полтора года уже привыкла и не испытала _нового_ потрясения.
Полагаю, Альфонсу Габриэлевичу Капоне было не так обидно, как Николаю Ивановичу Ежову: Капоне-то и впрямь уклонялся от налогов, а Ежов, возможно, не собирался арестовать советское правительство на Мавзолее 1938.11.07. Но с точки зрения страны в целом такое обвинение было наилучшим выходом из положения, созданного преступниками.