СТО ЛЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ОДИНОЧЕСТВА

Валерий Митрохин – личность  опасная. Не обладающий внешне соответствующими данными он может ввязаться в драку и наказать обидчика, который и моложе, и на голову выше, и в плечах его шире. Это не легенда. Сам был свидетелем подобной сцены.

Сегодня в Крыму, да и, пожалуй, на  Украине, и это не только мое мнение, нет более яркого прозаика, пишущего по-русски. Порой мне кажется, что так в нашей литературе сегодня вообще никто не пишет.  Это я утверждаю, вспоминая, несколько лет назад вышедший в Симферополе, роман «Афорист». С тем же чувством ожидаю и появления на свет тома из двух романов, готовящихся под эгидой Международного конкурса «Серебряный стрелец», лауреатом которого в прошлом году стал мой земляк. Выходящие из печати эти произведения так же, как и «Афорист», были написаны более 20 лет назад. Все эти годы по разным причинам они лежали без движения. За это время, пока они прятались от стукачей, терялись, потом находились, переводились в «цифру», прошла целая эпоха. Литературный процесс, казалось бы,  продолжался без симферопольского автора. Можно было бы подумать, что этот писатель, некогда очень активно издававшийся, навсегда и отстал, и уже не представляет собой ничего интересного.
С таким приблизительно чувством однажды я взялся за его роман и только потому, что мне настоятельно рекомендовал это сделать покойный Шура Вишневой, всю свою творческую жизнь тесно связанный с Валерием дружбой.

«Скорпий» был первым митрохинским романом, который я проглотил за ночь. Начал и до утра не смог оторваться. Произведение это очень местное. И прототипом одного из главных его героев является гениальный поэт Владимир Орлов, учеником которого Валерию посчастливилось быть.

Демонстративная дружба этих двух – молодого литератора и широко известного мэтра – однако не помешала на какое-то время закрепиться за Митрохиным дурной славы антисемита. На что еврей Орлов, как и его ученик, мало обращали внимания. С любопытством жду, что скажут носители этих слухов, когда прочтут роман, где Валерий рисует фантастический образ своего незаурядного друга и учителя. Портретов подобной мощи изображения в современной литературе мне встречать до сих пор не приходилось.

Да он русофил, очень русский по характеру. И смею заметить, русский писатель, родившийся и состоявшийся на крымской земле. Он – один из немногих на полуострове, оторванном от материка, является носителем истинно русских начал и в первую очередь языка.

Но он и западник. Именно этот «изъян» в нем усмотрели в те еще времена в журнале «Наш современник», куда он как патриотически настроенный молодой автор принес повесть, и где ему сказали: ...это не русская литература.

Нельзя сказать, что Валерий Митрохин со своей прозой был повсеместно в Москве отвергаем за ее нерусскость. Олег Финько напечатал его повесть «Пешком в Америку» в издательстве «Художественная литература». Благодаря Гарию Немченко и Сергею  Панасяну увидел свет в «Советском писателе» роман «Гефсиманский сад…», другие повести и рассказы». «Пробил» в издательстве «Молодая гвардия» роман «Колыбель» Михаил Кизилов, в журнале которого  (Смена», где и по сей день печатается Митрохин.) увидела свет повесть «Йота», вот уже много лет фигурирующая в Интернете, как одно из самых читаемых на Яндексе произведений. А началось все с легкой руки ныне покойного критика Сергея Лыкошина напечатавшего  «Заману» – ту самую «нерусскую» повесть Валерия в библиотечке  журнала «Молодая гвардия». Замечу, опубликовал с предисловием Евгения Гуцало, основоположника в украинской литературе течения так называемой химерной прозы, и считавшим крымского литератора своим последователем. К сожалению, со смертью Евгения Гуцало, развитие этого направления на Украине пресеклось. Хочется надеяться, не навсегда. Возможно, продолжателем ее стал бы  наш Митрохин, если бы писал по-украински.

Да. У русских писателей, живущих на Украине, также как и у всех тех, кто оказался за пределами России, есть невероятно сложные проблемы для реализации своего творчества. Они этими обстоятельствами исключены из литературного процесса в сфере родной речи. Многие! Но только не Митрохин. Как я уже говорил, написанная в начале 90-х годов, его проза остается не только актуальной и теперь, но и дает форы многим тем авторам, которые все годы его молчания были на слуху и, что называется, купались в бурных потоках прихотливых литературных течений.

В преддверии выхода новой книги по моей просьбе мы встретились. Я записал спонтанно возникший разговор, и предлагаю вниманию русского книгочея фрагменты этой неожиданной беседы.

БТР. Валерий, почему все же так сильно задержались с выходом к читателю эти твои прозаические произведения?

ВВМ. Думаю, что виноват  в проволочках «Овен».

БТР. Поясняя читателям, что «Овен» –  роман, который входит в ожидаемую книгу, я все-таки прошу уточнить, почему так долго?

ВВМ. Написанный первым в серии, условно мною названной «Зодиак», Овен как бы запрограммировал меня, то есть обязал меня сочинить все 12 книг.  А уж потом с ними куда-то соваться. Хотя писал я не для того, да и надежд на то, что такая проза когда-нибудь будет востребована, не питал. Время было невыносимое – морально холодное. И я, спасаясь,  стал греться любимой работой. А чтобы выжить, занимался поденной журналистикой. Она кое-как меня кормила. Черствый кусок в горле застревал всякий раз, когда я вспоминал о своем призвании или слышал, как один за другим уходят из жизни мои собратья: поэты, музыканты, художники… Кто-то повесился, кто-то отравился паленой водкой, кто-то умом тронулся…

Избежать подобной участи мне помог «Зодиак». Серия романов, первым в которой стал «Овен», а третьим «Скорпий». Именно «Овен» и «Скорпий» попали в книгу… спустя двадцать лет.

ВТР. И все-таки очень долго они лежали; где и почему?

ВВМ. Когда в августе 91-го случился переворот, я все еще отмечал затянувшийся день рождения. То есть пребывал в состоянии весьма далеком от проблем как литературных, так и политических. Однако рядом со мной была Таня. Моя жена так спрятала рукопись «Овена», что в течение нескольких лет мы найти ее не могли.

Роман «Овен», да и другие из этой серии, приди к власти ребята ГКЧП, мог бы обойтись мне в хорошую цену, поскольку в нем (и некоторых других серии) подводится итог правления той идеологии, ревнители которой предприняли попытку переворота. И как сегодня оказалось, романы эти обнажают любую власть, стремящуюся надеть ярмо на шею народа.

Понимая тогда, что такая литература никому не нужна, я позволил себя полную свободу чувств. Я писал без оглядки, как на редактора, так и на конъюнктуру. Я сочинял, доверившись интуиции, в отместку тем условностям и условиям, которые нам диктовали и метод, и цензура, и навязанные идеологией ложно понимаемые, традиции родной литературы…

БТР: Ты  употребляешь, говоря о творчестве, два слова «писать» и «сочинять». Надо полагать, эти слова используются тобой как синонимы.

ВВМ. Я сочиняю. Я не хочу фотографировать жизнь. Я ее рисую, изображаю такой, какой она видится мне через мои хрусталики, а не цейсовские линзы реалистического метода. (Оговорюсь, речь идет только о художественной прозе!) Никому не интересны сочинения «за жизнь», мы ее и без того хорошо знаем. Нам же, как правило, интересны сочинения на  «тему», поскольку они поучительны тем, что не предлагают, а предполагают …

БТР: То есть литература не учит?

ВВМ: Конечно же, писатель совсем не учитель и не инженер человеческих душ. Он – один из нас – униженных и оскорбленных, но не сложивший крылья. Да-да. У него они есть – эти крылья. Он их отрастил, чтобы подняться над грязью и скверной и даже улететь от клоаки подальше. Как ему это удалось – вот что важно для читателя. Все остальное фурнитура.

БТР. А почему ты не говоришь: я творю?

ВВМ. Я не Бог. Это он творит.

БТР: О тебе говорят: шовинист, пьяница, грубиян… Тебе не стыдно?

ВВМ: Да, я русский националист, люблю выпить, могу обложить трехэтажно… Но при всем при этом я ­– верный друг, щедрый человек, заботливый отец и рыцарь. То есть я – настоящий мужчина. К тому же, какой бы негатив сейчас на меня не возводили, все на пользу. В литературе я достиг такого возраста, заработал такую репутацию, что любая неправда оборачивается позитивом. Я говорю им: чем чудовищнее ваша ложь, тем интереснее легенда.

БТР. В романе «Овен» среди его героев есть такой неожиданный персонаж – пишущая машинка. Это что сюрреалистический прием?

ВВМ. В ту пору, когда я сочинял «Зодиак», компьютера у меня не было. Зная, что механическая технология письма уходит, я решил увековечить труженицу, прожившую к тому времени сто лет, пишущую машинку.

БТР. Твоя свобода письма, то бишь сочинительства, кое-кому, быть может, покажется произволом: что хочу, то и ворочу. Анархизм автора, выливающийся в пренебрежение сюжетом, произвольное манипулирование обстоятельствами места и  времени – это что нарочитость или концептуальный прием?

ВВМ. Только не игра. Я создавал эти романы в момент развала системы, рушилась колоссальная империя. Возможно, последняя в истории человечества. Нельзя изобразить катастрофу, складывая пазлы. Стихийно я собирал свою мозаику. Она из обломков этих самых руин. Я не создавал свой жанр. Я сочинял на тему, имя которой ­–  крах. Но это не значит, что я противопоставлял руины уцелевшему. Я считал раны и павших товарищей. Слушал их предсмертные стоны и запоминал их последние слова, пытаясь потом растолковать смысл и додумать за них, не успевших выразить то, что они узнали в  свой последний миг, увидели с порога вечности, на который ступили. Мы знаем, что одни умирают с улыбкой на устах, а другие в маске ужаса. Почему такая разница? Вот загадка, которую невозможно, но хочется, разгадать.

БТР. Если это не соцреализм, тогда что?

ВВМ. Называй, как хочешь… Но я терпеть не могу все эти фригидные фэнтези и прочие термины. Пусть будет псевдореализм.

БТР. Прости, но даже в этом, походя брошенном определении, явно слышится пренебрежительность и даже издевка. По отношении к кому или к чему?

ВВМ. Да, я писал все это в состоянии крайнего разочарования. Я был переполнен сарказмом. Мне были противны:  и те, кто на ходу менял маску, веру и погоны… и те, кто шел им на смену. Минуло два десятка лет, и я вижу (мы все видим!) хозяйничают все те же. То есть у руля все тот же социальный типаж: вороватый, малограмотный, бездушный… И фишка в том, что он пришел с моего (нашего) согласия. Это мы избрали его. Помнишь? «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!» Это и обо мне сказал Фонвизин. Да, я – Городничий и, одновременно,  я – Недоросль. Я смеюсь сквозь слезы. Еще Кантемир говорил: «Смеюсь в стихах, а в сердце о злонравных плачу».

БТР. Все-таки, комедия?

ВВМ. Трагифарс. Театр абсурда…Так будет вернее.

БТР. Главный герой «Овена» – одержимый бесами бомж, которого не пускают в его собственный дом. Главный герой «Скорпия» – гений, которого не хотят признать на родине. Только ли эта параллель подтолкнула тебя объединить данные произведения в один том?

ВВМ. Между этими романами есть еще один. Называется «Лев». В нем эти два

произведения связываются, я бы сказал, вещественно. К сожалению, пришлось отказаться от трилогии. Уж больно массивной получилась бы книга. Прежде всего, для полиграфического производства неудобная. Буду издавать многотомник, поставлю их как трилогию.

БТР. Неужели готовы все 12 книг «Зодиака?»

ВВМ. Все.

БТР. И как долго ты писал эту серию?

ВВМ. Года три.

БТР. А потом?

ВВМ. Потом были другие вещи. И романы, и повести, и рассказы.

БТР. И все о маргиналах?

ВВМ. Не без того.

БТР. И каков объем собрания сочинений?

ВВМ. Неизданных больше, нежели опубликованных.

БТР. И все достойны внимания?

ВВМ. Недостойные внимания я не принимаются в расчет.

БТР. Значит, есть и такие?

ВВМ. Издержки принципа: ни дня без строчки. В отвалы идут упражнения.

БТР. Увидим ли мы все достойное в обозримом будущем?

ВВМ. Не сомневаюсь. Если что не успею, издадут дети. Моя старшая дочь – сама пишет талантливую прозу. У неё отличный вкус. Уверен, все, что я насочинял, она не потеряет и сумеет издать.

БТР.  Объемы твоего творчества поражают. Тридцать книг опубликовано. И не абы где; это мощнейшие советские издательства: «Советский писатель», «Художественная литература», «Молодая гвардия», не говоря уже об украинских и крымских издательствах…

Недоброжелатели называют тебя графоманом. Обидно?

ВВМ. Мужчина не женщина, чтобы обижаться. Он может огорчаться. Но у меня и против этого лома есть прием. Чаще злословят завистники, творческие импотенты. Признак таланта – отсутствие зависти. Это мой критерий. Поэтому я на сей счет никогда не огорчаюсь.

БТР. Кто в шутку, кто  всерьез называют Митрохина крымским Маркесом. Как ты относишься к этому?

ВВМ. Разумеется,  с  пониманием. В литературе я прожил свои сто лет одиночества. И благодарен тем, кто все эти дни и годы пытался мне скрасить мой литературный век. Прежде всего, моим читателям, которые не давали мне ни на йоту усомниться в моей исключительности и своей любви ко мне.

Борис Т. Румшицкий,

Симферополь

26.09.11