Деревенский этюд...

       Раннее утро. На стене мерно, с интервалом в секунду, тихо, но гулко, тикают часы. Солнце только немного поднялось над землей, но его белый диск уже слепит. Роса и тишина. Лишь иногда слышен голос пастуха,да редкий мотоциклист проедет по улице. Деревня …

         Он сидит за столом, курит, иногда потягивая из термосной чашки кофе, и думает. О чем? пожалуй, на этот вопрос он и сам не ответит. Ни о чем конкретно и обо всем сразу. Он перестал понимать не только окружающих его людей, но и самого себя. Внешне ,всё, вроде бы, по-старому, но он-то чувствует, что что-то изменилось! Он дико ревнует жену, он раздражен бывает сверх всякой меры, обидчив, как трехлетний ребенок, вспыльчив.

 Что же происходит? Может быть жена права, когда однажды сказала ему, что он недополучил в детстве материнской ласки? Хотя грех ему жаловаться: он был единственным ребенком в семье и, несмотря на достаточную суровость отца, отказа практически ни в чем не знал. Но сам он понимал, что он эгоистом вырос: моё – это моё! Нет, он не был жадным! Просто привык, например, сунув руку в правый карман штормовки, обнаружить там сигареты. А некоторые это понимают по-своему – зажал… И жену-то он ревнует ,практически ,ко всем по этой же причине: а вдруг ,кто-то приглянется ей, вдруг кто-то окажется в чем-то лучше его и она перестанет относится к нему по-прежнему?

    Она и так в чем-то изменилась: за два с лишним месяца – только два письма, да и те какие-то деловые, казенные: «… позвони…», «…узнай…», «… пришли…». А он-то ждал, уж если не откровенных признаний в любви, соскучившегося человека, то ,по крайней мере ,регулярных писем её ,как тактичной и внимательной жены. Но не дождался... Вот почему приехал он в это село, с таким настроением, с которым лучше сидеть дома. В итоге, как и следовало ожидать, ничего хорошего не получилось. Лишь временами, она была с ним ласкова, да и то как-то не до конца – он чувствовал это, но объяснить, а уж тем более изменить что-то ,он не мог. Не потому что не хотел, а потому ,что не мог понять причины.     

    Нет, она продолжала его спрашивать, хочет ли он есть или болит ли у него чего. А как объяснишь, что он весь болит, с головы до пят, странной болью – болью неудовлетворенности её нежностью, её лаской, ее телом, ее поцелуями! Как объяснишь состояние человека, который и думать-то ни о чем другом не может! Который изголодался по ней! Который перестал воспринимать реальность такой, какая она есть, и пытается найти желаемое! Он не в силах сделать желаемое реальностью! Он потерял всякую надежду сделать так, что никого и ничего кроме него, она бы не видела и не хотела видеть! Господи!!!! Как же всё это сложно и болезненно! Постоянно угнетенное состояние не может не сказаться на фразах, жестах, выражении глаз. И он старался уединяться, забыться. Но безуспешно – это состояние не проходило.

    И вот тогда, когда на перроне она спросила его «Ну что, прощаться будем?», он вдруг понял, что она никогда не изменится к нему, не станет прежней.

От нее пахнуло холодом и уверенностью человека, знающего чего он хочет, а чего нет. И тогда, почувствовав это, он ответил: «Наверное, нет». «Зачем же тогда пришел?». И тут он не выдержал: «Ну прости, что пришел вас проводить!», повернулся и зашагал прочь. Зашагал быстро, с трудом выбирая путь, с одной лишь мыслью – скрыться, спрятаться, съежиться, исчезнуть! Даже знакомого Саню Королева, который попался ему навстречу, узнал с трудом, торопливо поздоровался и снова пошел к дому. Почти побежал – его душили слезы, душило бессилие, отчаяние! Хотелось в голос зарыдать, но он лишь сцепил челюсти и мычал (так он мычал с мокрыми глазами на могиле отца, когда из-за погодных условий вовремя не прилетел на похороны). Он почти вбежал во двор, в сад, в кусты смородины, сел на какое-то мокрое бревно и уже только тут, разжал челюсти! Глаза его наполнились слезами – крупными, солеными.  Они тихо катились по щекам, а он качался из стороны в сторону, утирал их рукой и всё мычал, мычал… Это длилось недолго – минуту, две. Потом он вытерся носовым платком, который, опять же в силу устоявшихся привычек, был у него всегда с собой, резко встал, подошел к пеньку, на котором до этого начал рубить ветки, и с таким остервенением принялся крушить топором спиленный раньше яблоневый ствол, будто с каждым ударом, он пытался заколотить гвоздь своей судьбы ,по самую шляпку! Он резко выдыхал при каждом ударе, пытаясь вложить всю свою злость ...в этот удар! Как - будто, именно ,этот удар мог быть последним в его жизни.

    Конечно, это наивно – полагать, будто жизнь кончалась через минуту. Но ему ,вдруг, расхотелось жить. А тут ,ещё подошел с перрона тесть, позвал обедать. Он отказался (такое уже было не раз: у него просто было такое состояние, когда не то что есть – дышать не хотелось). Тесть, естественно, стал заводиться: «Что это такое? Я тебя уговариваю как мальчишку!». И тут он не выдержал ! Самым крутым матом он отшил деда и добавил почти в крике: «Это не вас, это меня прогнали с перрона, так что мне… (в смысле безразлично)».

     Вот так.... Ни больше, ни меньше... Дед аж на пену изошел, психанул и убежал в дом. А он снова рубил этот проклятый яблоневый ствол, с каждым ударом повторяя: «Всё… всё… всё…». Жизнь для него была кончена…

P.S. рассказ изложен от третьего лица, мужского....я посчитала, что так более достоверно передастся настроение и переживания ,героя...