Страшный русский декаданс

Мы договорились встретиться с Анной и ее ухажером в дорогом ресторане для фарангов — так называют в Таиланде иностранцев. От этого слова сознание первое время подергивалось, выискивая негативные значения, — жизнь в Москве, ласково привечающей приезжих понаехавшими, чурками и лимитой даром не проходит.

Cо временем убеждаешься, что ничего обидного в слове "фаранг" нет. Подумаешь, в Камбодже, детям которой мы в третьем классе собирали теплые вещи (до Камбоджи они, естественно, не доехали, осев в комиссионках, да и зачем они там?) — так там и вовсе называют иностранцев "барангами".

Однако этим вечером у нас с Анной был свой фаранг, доверчиво отправившийся с нами по кабакам: усредненный европеец, исповедующий буддизм и живущий тут третий год в стиле дауншифтинга (что в совокупности означало: вполне себе московский счет оплачивать нам, пришедшим с холода).

Бутылка виски была прикончена, ресторан закрывался, а тропический вечер только начинал становиться томным.

— А пойдемте в бар такой-то! — сказал наш знакомый, еще не подозревая, с кем связался.

— Фу, — сказала Анна.

— Помойка, — согласился я.

— О, но там же такой декаданс! — сказал буддист.

— Да какой там декаданс, — отозвался я, — три блюющих англичанина и традиционная драка бл...дей в четыре утра.

— Давай покажем ему русский декаданс! — оживилась Анна.

— Давай. Помнишь, у Джека Лондона "Страшные Соломоновы острова"?

И мы двинули в сторону моего дома, возле которого располагалась вереница баров для местных.

Купив две бутылки виски, мы обеспечили то, что нас не выгонят в предписанный законом час ночи, дадут курить в помещении и не будут мешать петь — как известно, виски молчит только до тех пор, пока он в бутылке.

И черноокая красавица с донских берегов запела.

"Izvela menja kruchina, podkolodnaja zmeja, dogoraj, gori moja luchina, dogorju s toboj i ja", — Анна постепенно впадала в тягучий транс, и обращала на окружающих внимания не больше, чем тетерев во время тока.

— А что она поет? — поинтересовался наш спутник, зачарованно глядя, как каждый куплет мы запиваем виски.

— Она поет о парне, у которого умерла невеста, поэтому он тоже решил умереть, — переводил я в меру своего английского.

Донские волны бушевали в душе певицы. "A esaul dogadliv byl..." — тянула она, а я кратко пересказывал: — Это песня про парня, которому приснилось, что он потерял шапку. Этот сон означает, что ему скоро отрежут голову... Да ты пей, пей!

— I vzmutilsja Erik, i pokrylsja bereg sotnjami porubannyh, postreljannyh ljudej! — без остановки пела Анна, и пела прекрасно. Тайцы подошли поближе и стали рассматривать ее с интересом: это нация людей поющих.

— А во всех песнях кто-нибудь умирает? — озабоченно спросил уже порядком пьяный слушатель.

— Во всех, — отрезал я. — Так положено. Это элемент национального веселья. Русский декаданс.

Тем временем Анна забыла слова очередной песни, и запустила на моем планшетнике ютуб.

"Rabotu maluju visok ewe vershit, no pali ruki. I stajkoju naiskosok uhodjat zapahi i zvuki…" — рыдали дуэтом сопрано Валентины Пономаревой и меццо-сопрано Анны. На дисплее в такт им шевелила губами Лариса Гузеева.

— Какая красивая женщина!

— Да, ее в конце застрелят.

— Ой, а сколько мы уже выпили?

— Четвертую начали.

— А у вас на вечеринках всегда столько пьют? Так можно и умереть, а вы еще даже не пьяные, — икнул насчастный.

— Бывает, что и умирают, — согласился я.

— И что вы тогда делаете?

— Пьем еще больше, чтобы помянуть павших товарищей! — включилась в беседу Анна.

— Но ведь так и все умереть могут!

— Все не умрут — Анна повела беломраморным плечом, — их уже и экономическими реформами травили, и... Chert, zabyla, kak po-anglijski budet "dust"...

"Навстречу утренней заре по Ангаре, по Ангаре" — разносилось по ночному шоссе, глуша первых петухов. Ухажер куда-то делся и, как выяснилось позже, насовсем, а мы шли, хохоча, навстречу той самой заре. Хоть и не по Ангаре, но в ее сторону — по совпадению, это ближайшая к нам крупная река России.