Сено-солома. Продолжение

Продолжение 4.

Ударный труд

В понедельник обнаружилось, что наш дед, который кладет скирды, заболел. Не было его, одним словом. И наша бригада осталась без специалиста.

- Я сам сложу скирду,- сказал я управляющему.

- Спасибо,- сказал он.- Чтобы ее осенью ветром сдуло? Да?

- Я умею,- сказал я.

- На словах все мастера! - сказал управляющий.

- Спросите у деда,- предложил я.

Мы с управляющим пошли к деду. Дед лежал на кровати в валенках. Он постанывал и поматывал головой.

- Погоди трястись, Нилыч,- сказал управляющий.- Говорили тебе вчера, сено-солома, не пей шампанского! Непривычен ты к шампанскому!

- И то правда,- промычал дед.

- Ты лучше скажи, этот парень сможет скирду поставить? Или нет?

Дед оторвал голову от подушки и посмотрел на меня, с трудом узнавая.

- Могет,- прохрипел он.- Этот могет.

- Лады,- сказал управляющий.- Под твою ответственность, Нилыч.

- Бери трактор и валяй,- сказал он мне.

Мы выехали в поле, я встал посередине и сказал, как дед:

- Здесь будем ставить.

Потом я отсчитал восемь шагов в длину и четыре в ширину. Это я размечал основание. Амбалы в это время нагружали волокушу. Тата с Барабыкиной потихоньку копнили.

Приехало сено, и я стал махать вилами. Миша, тракторист, скептически хмыкал, но сено возил. Я размахивал вилами до обеда и за это время сложил прямоугольный параллелепипед. Размерами восемь на четыре на два метра. Правда, он был не совсем прямоугольный. Чуть-чуть косоватый параллелепипед.

- После обеда начинай затягивать,- сказал Миша.- А то нам до темноты не управиться. И сена не хватит на верхушку.

Затягивать - это значит понемногу скашивать углы, чтобы получилось похоже на домик с крышей. Тут вся штука в том, чтобы правильно выбрать угол. Если сильно затянешь - сено останется. А если слабо, его не хватит. И скирда выйдет высокая, вилами не достать.

Я стал затягивать, видимо, слабо. Затягиваю-затягиваю, а до верхушки далеко. Снизу мне все подавали советы. Особенно Тата и Инна Ивановна. Они обе очень болели за меня, чтобы скирда получилась нормальная. Как у людей.

Миша привез волокушу и сказал:

- Все. На этом поле сена больше нет.

- А сколько еще до верхушки? - спросил я сверху.

- Волокуши две,- оценил Миша.- Ну, поехали у соседей тянуть.

Он усадил амбалов на волокушу и уехал с ними куда-то. А я разлегся на скирде и оттуда вел беседу с женщинами.

- Соскучился по дому. По жене,- сказал я, как бы между прочим.

- Это понятно,- вздохнула Инна Ивановна.

- Что-то не видно,- сказала Тата.

- У тебя молодая жена? - спросила Барабыкина.

- Молодая. Моего возраста,- ответил я.

Тата прыснула. Для нее женщина старше двадцати пяти была уже древняя, как русско-турецкая война.

- Нынешние девушки довольно испорченны,- заметила Инна Ивановна, холодно взглянув на Тату.

- А нынешние бабушки большие зануды,- сказала Тата и выгнулась на траве, как кошка.

К счастью, приехали амбалы с волокушей, А то женщины могли затеять поединок на вилах. Амбалы лринялись снова кидать мне сено. А я рос и рос вместе со скирдой.

Отсюда хорошо было видно вокруг. Подувал ветерок. Поля желтели между лесами. По полям ползали тракторы, выпуская из коротких труб синеватые столбики дыма. Люди заготовляли корма. А зимой они будут использовать эти корма и готовиться к следующей заготовке. И так каждый год. Можно сказать, вечно.

В этом было что-то непреходящее. Это выходило за рамки человеческой жизни. Причем в обе стороны. В самом деле, мы могли решить только локальную задачу. Заготовить корма на зиму. И так во всем.

Мы всегда решаем только локальные задачи. Окончить институт. Жениться. Написать диссертацию. Получить квартиру. Еще чего-нибудь получить, А что-то, наоборот, отдать. Но последнее реже.

А заготовка кормов - это всеобщая и вечная задача, Как рождение детей. Нельзя народить всех детей и больше к этому вопросу не возвращаться. Рано или поздно их потребуется родить еще.

Вот так это будет в философском плане.

Я философствовал попутно с самой заготовкой. Откуда у меня силы брались, ума не приложу. Неужели Тата на меня действовала? Очень может быть. Я смутно начинал догадываться, что влюбился. Признаться себе открыто я не мог. Господи, было бы в кого!

Площадка, по которой я ходил, стала совсем узенькой. Я был уже на гребне. Теперь только двухметровый Яша мог доставать до меня длинным шестом. Он аккуратно подавал мне копнушки, которые я столь же аккуратно укладывал себе под ноги. Дело близилось к блистательной победе. У меня внутри уже звенели фанфары.

Прикатил на мотоцикле управляющий. На заднем сиденье он привез Лисоцкого. Они задрали головы и смотрели на меня, как на акробата в цирке. Между прочим, не зря. Свалиться оттуда - пара пустяков. А высота скирды получилась метров шесть. Если снизу считать. Сверху казалось в два раза выше.

- Аи, молодец, сено-солома! - кричал управляющий.- Давно я такой скирды не видал!

- Очень способный товарищ. Мастер на все руки,- сказал Лисоцкий, тепло посмотрев на меня.

Тракторист Миша изготовил из длинных веток перекидки. Они кладутся на гребень, чтобы верхний слой не сдувало. Или для красоты, я не знаю. Я положил перекидки, сбросил вилы вниз и выпрямился на самом верху.

- Все! - закричал я.- Как получилось?

- Памятник! - завопили амбалы.- Ты похож на памятник!

- Мемориальную доску надо прибить,- сказала Тата.

- Молодцы,- похвалил Лисоцкий.- Ну, пошли ужинать.

И они направились ужинать.

- Эй! - закричал я.- А меня? Как я отсюда слезу?

- В самом деле,- сказал управляющий,- не годится так его оставлять.

И они стали меня снимать. Яша протянул вилы. Вероятно, он хотел насадить меня на них, как жука. И таким образом снять. Я надоумил его подать вилы другим концом. Внизу соорудили копну, чтобы мне было мягче падать. Я ухватился за шест и поехал по склону скирды, как на санках. Шест вырвался из рук, я закрыл глаза и грохнулся мимо спасательной скирды.

Амбалы несли меня домой на шестах. Bnepeди процессии шла Тата со скорбным лицом. Она пела траурный марш Шопена. У живота она несла подушечку, изготовленную из собственного платка. И подушечке вместо ордена лежал наряд, подписанный управляющим.

- Это Петя,- объясняла Тата встречным людям.- Он только что соорудил себе памятник.

Я не умер. Слухи о моей смерти оказались сильно преувеличенными, как сказал Марк Твен. Я даже ничего не сломал. Только ушиб локоть. И на следующее утро наша бригада явилась к конторе в полном составе.

На дверях конторы висела "молния": "Привет бригаде П. Верлухина, заготовившей шесть тонн высококачественного сена". Со мною здоровались за руку. Прихромал больной Нилыч и ходил рядом, гордился. Управляющий предложил мне переходить к ним на постоянную работу. Ввиду острой нехватки молодых специалистов.

Мы вышли на работу с маршем. Его опять coчинил Яша. Текст там такой:

Я иду поселком Соловьевка,
Напеваю песню ни о чем.
Я доволен. Вилы, как винтовка
На плече покоятся моем.
А вокруг такая уйма сена,
Для коров такая благодать,
Что признаюсь, братцы, откровенно:
Захотелось мне коровой стать.
Чтоб меня кормили и поили,
Попусту скотинку не браня,
Чтобы руки женские доили
Бережно и трепетно меня.
В самом деле, это было б славно!
А за все - такие пустяки! -
Я давал бы молоко исправно
Я давал бы молоко исправно
И мычал могучие стихи.

В этот день я опять поставил скирду. А на следующий день мы поставили две скирды и установили тем самым местный рекорд. Думаю, что он никогда не будет побит.

Тата уже не отпускала в мой адрес шпилек. Она посматривала на меня как-то жалобно. Доконал ее своей работой! А Инна Ивановна смотрела на меня с восхищением. Теперь я знаю, за что любят мужчин. Их любят за ударный труд.

Не думайте, что поставить две скирды так же легко, как почистить, допустим, пару ботинок. В тот день я едва добрел до конторы, зашел в комнату девушек, а там потерял сознание. Упал в обморок, так сказать. Замечу, что у нас в лаборатории я никогда в обморок не падал. Даже если приходилось вкалывать по первое число.

Окончание.

Тата

Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на наpax, а Тата прикладывала мне ко лбу мокрую тряпку. В комнате находились также Люба и Барабыкина. Барабыкина лежала в своем углу, отвернувшись от нас.

Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:

- Пить...

- Слава богу! - сказала Тата.- Ожил! Петя, мы так перепугались! Что с тобой?

- Наверное, солнечный удар,- сказал я.

Она подала мне воды в кружке и держала ее, пока я пил. Потом она устроила мою голову поудобнее и принялась нежно шевелить мне волосы на затылке. Ощущение, я вам скажу, небесное. Ее пальчики были будто заряжены электричеством.

- Тата! - сказал я.- Как хорошо!

Люба толкнула Барабыкину в бок и выразительно на нее посмотрела. А потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к нам, сделала понимающее, но достаточно кислое лицо и тоже ушла.

Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без всякой подготовки.

- Действительно, ожил! - сказала Тата.- Наконец!

- Что наконец? - спросил я.

- Я думала, что ты только стихи можешь читать.

- Aга! Значит, ты уже думала на этот счет?

- Петя, какой ты наивный,- с любовью сказала Тата.- А ты правда женат?

- Угу,- промычал я, уткнувшись ей в шею носом.- Правда.

- А чего же ты со мной целуешься? - строго спросила Тата.

- А хочется,- признался я.

Это была святая правда.

- Мало ли кому чего хочется! - заметила Тата, отрывая меня от себя.

- Брось,- сказал я.- Я же целуюсь, больше ничего.

Я хотел сказать, что это вполне допустимо, в пределах морального кодекса.

- Знаем мы вас,- опытно сказала Тата.- Где ты воспитывался? Даже целоваться не умеешь!

Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто хотела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе пылесоca. В голове у меня образовался легкий смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.

- Старый чемодан! - успел услышать я ее веркование. И снова впал в обморок.

На этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова целоваться. И целовались, пока не устали. Мне даже немножко надоело. Наконец я вышел из комнаты, пошатываясь.

На крылечке сидели все наши девушки. Они вежливо ждали, пока мы закончим. Как только я вышел, они дружно пошли спать. Со мною осталась только Инна Ивановна. Я почему-то боялся на нее смотреть.

- Оказывается, Петя, ты мальчик,- элегически сообщила Инна.

- Конечно, мальчик,- сказал я.- А вы думали, девочка?

- Я думала - ты мужик! - страстно проговорила Барабыкина, приближаясь ко мне на опасное расстояние.

- Что вы, что вы, что вы...- зашептал я.

Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и запечатлела на моих устах поцелуй. Чем-то он отличался от поцелуев Таты.

- Чтобы ты понимал разницу,- сказала Инна и отбросила меня в сторону.- Живи! - сказала она.

Я добрел до нашего сарая в смятении чувств. Никогда я не попадал в такой переплет. Дядя Федя внимательно на меня посмотрел и сказал:

- Плюнь, сено-солома! Хочешь выпить?

- Хочу,- сказал я.

Я выпил стакан жидкости, предложенный дядей Федей, и мне стало все до лампочки. Это значит - до фонаря. Не понимаете? Я сам не понимаю, но так говорят амбалы.

Пришел Лисоцкий и стал укладываться спать. Он залез под одеяло, поворочался, но все же не выдержал. Отвел душу.

- Удивляюсь я вам, Петр Николаевич,- сказал он.- И работать вы мастер, и выпить не дурак. Да еще первый разрушитель сердец. Как у вас хватает на все энергии?

- Вы сами боялись бесконтрольной любви,- сказал я.- Так вот, я ее контролирую. Как пакет акций. Чем вы недовольны?

- Чем?- спросил и дядя Федя.- Сено-солома!

- Да что вы! Я просто вне себя от счастья,- сказал Лисоцкий.

- Дернем еще, разрушитель? - сказал дядя Федя.

Слава богу, что нас послали на две недели, а не на два месяца! Слава богу! За два месяца вполне можно было бы наломать таких дров, что мурашки по коже бегут. Это я о любви.

Мы соорудили еще три скирды, и сено в совхозе кончилось. Оно все было уже заготовлено. Наступил час расплаты. Сено-солома.

Все очень боялись, что мы останемся в минусе, то есть придется доплачивать за питание. А доплачивать нечем. В субботу Лисоцкий заперся с управляющим в конторе, и они там торговались, как на базаре. Мы с амбалами сидали, как всегда, у девушек и слушали через стенку, как решается наша судьба.

Потом Лисоцкий с управляющим затихли - по-видимому, изготовляя денежные документы. У нас было чемоданное настроение. Мы с Татой сидели в обнимку, потому что теперь было уже все равно. Все посматривали на нас с сочувствием, понимая бесперспективность такой любви. Тату ждал в городе какой-то жених. Меня, вероятно, ждала жена. У нас с Татой не было будущего, а только чрезвычайно коротенькое прошлое.

Пришли Лисоцкий с управляющим и объявили, что деньги дадут через два часа. Управляющий нас поблагодарил. Сказал, чтобы приезжали еще. И мы отправились в лес поесть напоследок черники.

В лесу было печально, как на Луне. Сухо, пустынно и печально. Черника росла на упругих кустиках, точно на пружинках. Мы с Татой уселись рядышком в чернику и принялись забрасывать ягоды друг другу в рот. Так мы боролись со своим чувством. Потом мы все-таки не выдержали и стали целоваться черными от ягод губами.

Было сладко. От черники или от любви, не знаю.

- Угораздило же меня,- вздохнула Тата.- Женатый тип!

- И меня,-вздохнул я.- Дитя эпохи. Ничего романтического.

- Балбес! - сказала Тата с любовью.

- Я, между прочим, на десять лет старше тебя,- заметил я.

- Поэтому и балбес,- сказала Тата.

Я хотел обидеться, но не обиделся. Просто девушка не знает других слов. Никто ей не намекнул в свое время, что есть такие слова: милый, хороший, любимый и так далее.

- Сено-солома...- вздохнул я, поглаживая Тату по щеке. Прицепилось ко мне это словечко!

- Сено-солома,- печально согласилась Тата.

Мы вернулись к нашей столовой. Там готовился праздничный обед. Вера с Надой на две недели прилично научились готовить. Они сделали нам харчо и жареную телятину с гарниром. Управляющий напоследок раздобрился на телятину.

Мы ели, пили, поднимали тосты и чествовали ударников. Потом мы собрали вещи и пошли на станцию. Навстречу нам по дороге шло совхозное стадо коров. Их гнали домой с пастбища.

- Родимые! - закричал Яша коровам.- Это для вас мы старались! Жертвовали своим молодым здоровьем! Ешьте, родимые! Не забывайте амбалов!

От стада отделился бык и твердым шагом направился к нам. Очевидно, он хотел произнести ответное слово. Мы что есть сил дунули по дороге. Бык не стал за нами бежать, а элегантно махнул хвостом и вернулся к своим коровам.

Мы взяли поезд штурмом, точно махновцы в гражданскую войну. Пассажиры сразу же перешли в соседние вагоны. А мы стали петь песни. Поезд ехал мимо полей. На полях аккуратными домиками стояли наши скирды. Издали они казались совсем крошечными, как пирожные. Было удивительно приятно их наблюдать.

Я сидел у окошка и смотрел на окружающий мир. Я подводил итоги. Я люблю подводить итоги, даже незначительные.

Итоги всегда грустны, сено-солома. Потому что как бы хорошо тебе ни было, это проходит. Как бы весело ты ни смеялся, на дне всегда остается осадок грусти. Сейчас я допивал этот осадок.

Да, мне не будет больше девятнадцати лет, а будет тридцать. А потом сорок и так далее. Приходится с этим мириться, а мириться не хочется. Здесь, в Соловьевке, я переключился на две недели. Две недели мне было девятнадцать лет. И я был свободен, весел и счастлив, как жаворонок.

Жаворонок, сено-солома. Вот именно.

Эта девочка, эта Тата, как стрекоза, подняла свои радужные крылышки перед моими глазами. И я увидел цветной, переливающийся красками мир, и кровь гоняла у меня по сосудам в два раза быстрее.

Теперь стрекоза опустила крылышки и сидела поодаль с глазами на мокром месте. Мы решили больше не встречаться, сено-солома. Ни к чему это. Потому что я возвратился в свое время, а она осталась в том, где была. Ей еще только предстояла выйти замуж, создать семью, родить кого-то там и взрослеть, медленно догоняя меня.

Такие пироги, сено-солома.

Кстати, о соломе. Соломы я в глаза не видел. Сено было, очень много сена. Оно снилось даже по ночам, сухое, душистое и мягкое. Сейчас оно проплывало за окошком, сложенное нами в домики. Я всегда знал, что любовь окрыляет. Но не догадывался, что любовь может заставить сложить огромное количество сена в домики.

Это были памятники нашей любви. Недолговечные, как сама любовь. Зимой это сено сжуют коровы, удивляясь, какое оно сладкое. Вероятно, они вспомнят нас. И не только Тату и меня, а всех амбалов, и девушек, и Дядю Федю, и Барабыкину, и даже Лисоцкого.

Вот и все, сено-солома...