Палачи и жертвы

Многие мои знакомые (и мужчины, и женщины) уверены в том, что «если за дело, то можно и побить слегка». Но последствия этого «слегка» мало кто себе представляет. Довольно страшные последствия, если задуматься.

На днях, когда я готовил интервью с Катей Гордон, сразу несколько человек – и мужчин, и женщин, – с которыми я говорил об этом, как на духу объяснили мне, что «бить, конечно, не надо, но вот лично ее бы с удовольствием бы приложил(а) чем-нибудь потяжелее». Поводы назывались разные – от «вызывающего поведения» до «фотографий ню».

История журналистки и ее бывшего уже мужа, разумеется, начала раскручиваться именно в этой совершенно невозможной логике, согласно которой нужно затоптать человека до полусмерти при любом удобном случае, а уж какой для этого повод использовать – неважно. Что-нибудь да найдется.

На ум мне приходит разве что роман Стивена Кинга «Оно»: он все-таки не про ужасы написан, а про то, как Америка изживает собственные грехи и комплексы. Едва ли не половина героев произведения неистово лупят чем попало женщин и детей, и гуманисту Кингу трудно скрыть омерзение – не от самих побоев и унижений, а от того факта, что и палач, и жертва считают такое положение дел нормой.

И Америка продолжает изживать, описывать и анализировать этот трагический опыт своей общественной биографии. Пронзительный фильм «Древо жизни» Терренса Малика, заслуженно получивший «Золотую пальмовую ветвь» Каннского фестиваля, рассказывает как раз о том, как поздно, слишком поздно тиран-отец понимает, что его методы воспитания (классические, кстати: крик, страх и боль) отдаляют его от семьи, делают изгоем в собственном доме. Сильным, страшным, авторитетным, но изгоем. Уважаемым, но чудовищем.

В России тем временем снимают кино о том, как забеременел Дмитрий Дюжев, и анонсируют киноленту, в которой М. Галустян сыграет Карлсона. Последними о губительности культа насилия писали разве что братья Стругацкие в своих последних романах, но, честное слово, когда это было-то?

Некому и не о чем рефлексировать. Дал в глаз – ходи три дня довольный. Бесконечный стокгольмский синдром, в котором все со всеми связаны общим омерзением, лишает человека главного – внутренней свободы и чувства собственного достоинства. И неужели этого не заметно, кстати? В том-то и дело, что чем дальше, тем более заметно.

Мы все – и палачи, и жертвы, конечно, никаких иллюзий тут быть не может. Кого-то так воспитали – в атмосфере постоянного насилия (и не обязательно физического), кого-то просто довели до состояния, когда все человеческое куда-то истончается, кто-то, извините, просто подонок и садист, такое тоже бывает. И любой палач – тоже чья-то жертва, самовоспроизводящееся насилие бьет по всем сразу, не разбирая своих и чужих. И любая жертва – тоже отчасти палач, пусть и свой собственный.



Страшно не это.

Страшно то, что в обществе, которое теряет любые нравственные ограничители, ты, будучи субъектом насилия, всегда подспудно понимаешь, что через минуту именно ты станешь уже объектом, – и от этого маховик раскручивается еще сильнее.

В истории с Катей Гордон я заведомо на ее стороне, какой бы она ни была и чем бы ни провоцировала, и то, что я – мужчина, в некотором роде усложняет и упрощает мою задачу. Я должен был, согласно общему представлению, найти какое-нибудь бронебойное оправдание насилию и прошагать с ним, объяснив, что «за дело-то можно» и вообще «бьет – значит, любит».

Но я не могу. И постараюсь объяснить почему.

Я думаю, что нет и не бывает причин, по которым можно поднять руку на женщину. Это очень трудно объяснить словами: просто, наверное, должны существовать какие-то имманентные правила, которые не нуждаются в доказательствах, принятие или непринятие которых как-то определяет границы нормы. Отношение к женщинам и детям – ключевой фактор этой нормы.

Кроме того, я не хочу жить в обществе разрешенного и поощряемого насилия, и семейного насилия в том числе. То есть это просто неприятно – эстетически, этически, как угодно.

Мне кажется, что любое общественное разрешение на насилие приводит лишь к тому, что рано или поздно ты сам станешь жертвой такого же насилия. Потому что таков уж закон любого большого человеческого совместного проживания: всегда есть кто-то, кто сильнее тебя.

Я уверен в том, что насилие – признак катастрофической слабости, если речь не идет о защите того, кто не может защитить себя сам. И жить в обществе прогрессирующей импотенции, когда, кроме кулаков, не остается вообще никаких аргументов – ни человеческих, ни юридических, – это тоже очень неприятно. Наверняка человек, вынужденно попавший в вольер с обезьянами, чувствовал бы себя неуютно не потому, что рядом – обезьяны, а потому, что никому невозможно ничего объяснить. И ты вынужден сам становиться немного (а то и совсем не немного) обезьяной, что само по себе довольно унизительно.

Еще я твердо убежден в том, что слабый нуждается в защите, а не во «втолковывании ума-разума» известными средствами. Потому что «втолковывание» обычно заканчивается взаимным озлоблением, а «ума-разума» прибавляет не слишком.

И, наконец, последний аргумент, который у меня есть. Мужчину от существа с яйцами в штанах отличает только одно качество: великодушие, то есть умение быть выше любой хвалы и хулы, умение прощать и спокойно уходить, не держа ни на кого зла.

Боюсь, что все это меркнет на фоне железобетонной уверенности в том, что раз уж «наши отцы и деды били, а матери и бабушки терпели, то и мы будем бить и терпеть», но есть вещи, относительно которых лучше оставаться в меньшинстве.

В старости умирать не так страшно будет.