Музы Михаила Булгакова

 

БУЛГАКОВ И МАРГАРИТЫ...

Image Hosted by pixs.ru

БУЛГАКОВ И МАРГАРИТЫ

Две женщины (Елена Шиловская и Любовь Белозерская) считали себя вдовами Михаила Афанасьевича, и еще, наверное, с десяток — музами и прототипами его Маргариты. И только первая жена Булгакова, Татьяна Лаппа (по последнему мужу — Кисельгоф), долгое время держалась в тени …
 

МАРГАРИТА

Булгакова давно уже не было в живых, когда “Мастера и Маргариту”, наконец, опубликовали в журнале “Москва”. Маргарита Петровна Смирнова, женщина пожилая, но все чудно красивая, прочла и ахнула: “А ведь это про меня! В каком же году это было? В тридцать шестом, или в тридцать седьмом, а, может, в тридцать восьмом?”

Image Hosted by pixs.ru
В тот день она, никуда не торопясь, шла по Мещанской улице, наслаждаясь неожиданной свободой: дети на даче, муж в командировке. Пахло весной, солнце сияло, все кругом было звонко и весело, и Маргарита, сменив, наконец, тяжелую шубу на щегольское пальто, шла легко. В одной руке, обтянутой длинной шелковой перчаткой, она несла ветку мимозы, в другой — сумочку с вышитой бисером желтой буквой “М”. “Помедлите минутку! — взял ее за локоть какой-то мужчина. — Дайте же мне возможность представиться! Меня зовут Михаил Булгаков”. Маргарита Петровна окинула его взглядом: небольшого роста, глаза синие, лицо подвижное и нервное, как у артиста. Разговор завязался сам собой — как будто эти двое знали друг друга всю жизнь, и расстались только вчера. Они шли, не замечая города, и несколько раз миновали переулок, куда Маргарите надо было сворачивать к дому. Постояли на набережной. Подставив ветру лицо, она сказала, что любит стоять на носу корабля — словно летишь над водой, и делается так хорошо, озорно... Потом говорили о современной литературе, и о весне, и о том, что он, кажется, видел ее несколько лет назад в Батуми (“Это правда, я была там с мужем”), и о том, что у нее грустные глаза… Маргарита Петровна созналась: ее муж, инспектор железных дорог — человек скучный и бесконечно чуждый ей. 

Условились встретиться через неделю. Она вошла в свой дом, оглядела его, как будто не узнавая, бросила взгляд в окно: Булгаков стоял на улице и шарил глазами по этажам. Всю неделю Маргарита Петровна ходила как в тумане. Решила: пока не поздно, нужно все это прекратить! “Я вас никогда не забуду”, — сказал ей на прощание опечаленный Булгаков. Он остался на месте, Маргарита пошла прочь… 

МАРИЯ И ЛЮБОВЬ

Мария Георгиевна Нестеренко держала журнал “Москва” на видном месте и, перечитывая рассказ Мастера о том, как Маргарита приходила к нему на свидания в его полуподвальчик на Арбате, узнавала каждую мелочь и радовалась: “Как это мило, что Мака описал наш с ним роман!”

Впрочем, в жизни все было наоборот: в полуподвале жила сама Маруся Нестеренко, а Булгаков к ней приходил. С улицы нужно было идти через дворик, мимо трех ее окон на уровне земли. И Маруся всегда по башмакам узнавала, кто идет. Часто Булгаков стучал носком башмака по стеклу, и она шла открывать. Она звала его “Мака”. Впрочем, в те времена Булгакова так звали все — с легкой руки его тогдашней жены, Любови Евгеньевны Белозерской.

“Блестящая женщина, но Мака с ней несчастлив”, — считала Маруся. Белозерская — остроумная, светская женщина, гостеприимная и кокетливая. Она вечно была чем-то увлечена: то верховой ездой, то автомобилями, и в доме толклись какие-то жокеи... А Булгаков был нелюдим, все больше тосковал — его не печатали, пьесы запрещали, и в газетах то и дело затевали травлю. Дело кончилось фобиями: Булгаков боялся то улицы, то темноты, то сырости… Однажды ползал по углам на четвереньках — в халате, в колпаке, с керосинкой в руках — ему все казалось, что квартиру нужно просушить. Вошла Маруся, Михаил Афанасьевич сказал: “Умоляю, не говори Любе”. Боялся, что жена станет смеяться над ним со своими гостями. Телефон у Булгаковых висел над письменным столом, и Белозерская все время болтала, мешая мужу писать. “Люба, так невозможно, я работаю!”, — сказал он однажды. А она ответила: “Ничего, ты же не Достоевский”…

…“Чушь, — сказала постаревшая, но по-прежнему весьма светская Любовь Евгеньевна Белозерская, когда ей передали, что Маруся Нестеренко считает себя прототипом булгаковской Маргариты. — Мака никогда не относился к ней всерьез”… Белозерская прекрасно понимала, что за женщина на самом деле описана в романе: зеленые глаза с легкой “косинкой”, черные брови дугами, кожа, будто светящаяся изнутри, и буйный нрав, и хохот — это же портрет самой Любови Евгеньевны в молодости! И ведь это ее Мака любил до самозабвения, когда начинал писать свою главную книгу! 

ЕЛЕНА

Image Hosted by pixs.ru

Елене Сергеевне — третьей и последней жене Михаила Афанасьевича Булгакова — не было нужды ждать публикации в журнале “Москва”. Она читала “Мастера и Маргариту” по мере написания, а со временем просто выучила роман наизусть. Да и как могло быть иначе, если книга написана о ней самой! Мишенька описал все с почти документальной точностью: Елена Сергеевна жила, как у Христа за пазухой, не зная ни в чем отказа, не прикасаясь к примусу... У нее был красивый, любящий и высокопоставленный муж — полковник Евгений Александрович Шиловский (ему покровительствовал сам маршал Тухачевский!) Узнав о тайном романе жены с Булгаковым, Шиловский грозил пристрелить обоих, клялся, что в случае развода не отдаст Елене Сергеевне детей. Влюбленные решили расстаться, и долгие месяцы не видели друг друга, но их любовь не слабела… И вот, оставив отцу десятилетнего сына Женю и забрав пятилетнего Сережу (формально тоже сына Шиловского, но поговаривали, что на самом деле он от Тухачевского, на которого, кстати, очень похож), Елена Сергеевна переехала к Булгакову. Когда ее вещи стали грузить в машину, Шиловский без фуражки кинулся со двора, чтобы не видеть отъезда. Нянька детей завыла в голос. Это был самый настоящий скандал, и московская элита долго смаковала подробности.

Восемь лет Елена Сергеевна прожила с Михаилом Афанасьевичем. И были засушенные розы в письмах друг к другу. И бал (у американского посла в зале с колоннами, залитом светом прожекторов, с фазанами и попугаями в клетках, с ворохом тюльпанов и роз), где Елена Сергеевна царила в сшитом по случаю вечернем платье, темно-синем с бледно-розовыми цветами. И шелковая шапочка Мастера, сшитая ее собственными руками, тоже была…

Image Hosted by pixs.ru

Елена Сергеевна любила Булгакова, умела сопереживать, была верна, и считала, что всем этим заслужила право называться его единственной музой. А что касается той отверженной, униженной и, конечно, давно забытой женщины, которую Булгаков звал в последние часы своей жизни — так ведь мало ли что привидится умирающему человеку в бреду! “Миша, твоя жена теперь я. И я здесь, с тобой, — уговаривала его тогда Елена Сергеевна. — А Таси здесь нет. Ты развелся с ней больше пятнадцати лет назад”. Но больной не слушал и, кажется, совсем не узнавал жену: “Тася, где она? Пусть Леля (Елена, младшая сестра Булгакова — прим. Ред.) позовет ее. Если Тася не приедет, я не стану жить!”

ТАСЯ

— Неужели правда не станешь жить? — Саша Гдешинский со смесью ужаса и уважения глядел на товарища. 

— Не стану! — твердо сказал семнадцатилетний Миша Булгаков. — Вот достану револьвер, и застрелюсь к черту! Понимаешь, душа болит бесконечно. Она должна была приехать на Рождество, и вот, не приедет, родители не пускают. А, вдруг она вообще никогда не приедет?! А вдруг полюбит другого?! Ну не могу я больше терпеть эту неизвестность!

Наспех распрощавшись с Булгаковым, Гдешинский бросился на почту. И полетела в Саратов телеграмма: “Телеграфируйте обманом приезд. Миша стреляется”… 

… Полугодом раньше пятнадцатилетняя Татьяна Лаппа гостила у тетки в Киеве, и познакомилась с гимназистом восьмого класса, шестнадцатилетним Мишей Булгаковым. Ох, не даром Тасина мать не скупилась на зуботычины (“За что, мама?” — “У тебя глаза порочные! Так и буравишь ими мужчин!” — “Я не виновата, мама! Просто я подросла!”) — виновата или не виновата, но только колдовские глаза были у Таси! Посмотрел в них Миша, и пропал. Взявшись за руки, через шумный Купеческий сад брели в безлюдный Царский — целоваться. “Ты ведьма, ты свела меня с ума”, — шептал Миша… 

…Родители перехватывали их письма друг к другу, отнимали у них железнодорожные билеты, запирали на замок… Влюбленные увиделись только через три года! Они стояли на вокале и целовались у всех на виду. Люди говорили: “Надо же, неужели в наше время еще встречается такая любовь — нерассуждающая, не знающая стыда, как у Ромео с Джульеттой?!” Что ж, с любовью Миши и Таси скоро пришлось смириться даже их родителям; и дело стремительно двигалось к свадьбе. Варвара Михайловна — Мишина мать — велела молодым поститься перед венчанием. Но, отобедав пустой картошкой в семье, жених с невестой ехали в ресторан, оттуда — в оперу (“Руслан и Людмила”, “Аида”, чаще — любимый обоими “Фауст”), а уж оттуда — в свою съемную комнату. Варвара Михайловна была очень недовольна, что молодые еще до свадьбы живут вместе, но поделать ничего не могла… 

25 апреля 1913 года Михаил и Тася обвенчались в Киево-Подольской Добро-Николаевской церкви. Булгаков надел на венчание Тасин золотой браслет — он почему-то был уверен, что эта безделушка приносит счастье (потом он еще не раз надевал браслет: на выпускные экзамены в университете, и когда ему грозила смертельная опасность, и когда ему слишком долго не платили гонорар за рассказы, и просто когда хотел, чтоб ему повезло в казино). Было много цветов, особенно нарциссов. А вот фаты на невесте не было, белого платья тоже (деньги, присланные отцом на свадьбу, Тася потратила), и под венцом она стояла в полотняной юбке и блузке. 

Варвара Михайловна вздыхала: “Безбожники! Не кончится добром такой брак!” — она догадывалась, куда пошли Тасины “свадебные” деньги. Врачебное вмешательство определенного рода было в те времена делом опасным и весьма дорогостоящим… Тася решилась на это, чтобы не думали, будто она принуждает Мишу жениться.

МОРФИЙ

Оба деда Михаила Булгакова — священники, а отец, Афанасий Иванович, хоть и не был рукоположен, зато преподавал в Киевской духовной академии. Впрочем, когда в 1906 году он умер, выяснилось, что его дети, подчиняясь веяниям времени, почти поголовно придерживаются атеистических взглядов. И воскресные общесемейные чтения Библии как-то незаметно сменились на литературные вечера: читали Пушкина, Гоголя и Толстого. Много музицировали: Вера, Надя, Варя и Лена прекрасно играли на рояле, Николка и Ваня — на гитаре. Старший из детей, Миша музыке не учился, но пел приятным баритоном и вполне мог наиграть на рояле, к примеру, 2-ю “Венгерскую рапсодию” Листа… По нечетным субботам давали журфиксы — молодежь танцевала, пела, философствовала. 

В августе 1915 года в безмятежную жизнь Булгаковых грубо ворвалась война: курс медицинского факультета, на котором учится Михаил, выпустили досрочно (фронту нужны врачи!). Не желая оставить мужа, Тася записалась сестрой милосердия. Через шестьдесят пять лет, в интервью литературоведу Леониду Паршину, она расскажет: “Там было очень много гангренозных больных, и Миша все время ноги ампутировал. А я эти ноги держала. Так дурно становилось, думала, сейчас упаду. Потом отойду в сторонку, нашатырного спирта понюхаю и опять. Он так эти ноги резать научился, что я не успевала… Держу одну, а он уже другую пилит”. 

Через год Булгакову пришло новое назначение: земским врачом в Смоленскую губернию, Сычовский уезд, село Никольское. Миша с Тасей обрадовались: подальше от фронта, от рваных ран и ампутаций… По дороге от Смоленска до места назначения радость куда-то испарялась: “Отвратительное впечатление, — вспоминала Татьяна Николаевна в том же интервью.
— Во-первых, страшная грязь: бесконечная, унылая, и вид такой унылый. Приехали под вечер. Ничего нет, голое место! Какие-то деревца…”. “Ничего, выспимся как следует с дороги, наутро все будет выглядеть повеселее”, — решили супруги. Но в эту ночь, как и во все последующие, выспаться как следует им не удалось — привезли роженицу. Конечно, ребенок шел неправильно, и Тасе пришлось под тусклым светом лампы выискивать в учебнике “Акушерство” нужные места… Потом больные потянулись нескончаемой чредой; доходило даже до 100 человек в день! Однажды к Булгакову привезли ребенка с дифтеритом, и пришлось через трубку отсасывать пленки из крохотного горла. Разумеется, Михаил инфецировался, а противодифтерийная сыворотка обладала тяжелейшим побочным действием: у Булгакова распухло лицо, тело покрылось сыпью и зудело нестерпимо, в ногах — сильные боли. В качестве анастезии Булгаков выпросил у фельдшерицы немного морфия… 

За считанные дни он стал совершенно другим человеком, безумцем, преследуемым галлюцинациями: ему все виделся какой-то гигантский змей, и этот змей его душил, дробя кости. Спасти от змея могли только белые кристаллы, и Михаил стал их рабом, позволил морфию вытеснить из своего сердца все — даже любовь к Тасе. Так для супругов Булгаковых начался их маленький частный ад… 

Михаил заставлял жену ездить за морфием в город. “Кого же лечит доктор Булгаков? — ухмылялись ей в лицо аптекари. — Пусть напишет фамилию больного”. Если ей не удавалось добыть наркотик, или раствор был меньшей концентрации, муж приходил в ярость. Браунинг Тася у него давно украла, но все равно было страшно: Булгаков швырял в нее то шприцем, то горящей керосиновой лампой. Однажды насильно вколол Тасе морфий (якобы, чтобы облегчить странные боли под ложечкой, которые с некоторых пор мучили ее). В его одурманенной голове засел страх, что Тася может выдать его начальству, и таким образом он надеялся подстраховаться…. Вскоре после этого случая Тася обнаружила, что снова беременна. В интервью Паршину она сказала, что сама не захотела рожать ребенка от морфиниста и ездила на аборт в Москву к профессору гинекологии Николаю Михайловичу Покровскому (родному дяде Булгакова, ставшему прототипом профессора Преображенского в “Собачьем сердце”). 

Впрочем, десятью годами раньше Татьяна Николаевна рассказывала совершенно другую версию (а, может, речь просто шла о двух разных случаях?) В книге Варлена Стронгина, написанной на основе нескольких интервью с Татьяной Николаевной, этот эпизод рассказан примерно так: своей беременности Тася была рада,сказала: “Миша, у нас будет чудесный ребеночек!”. Муж помолчал немного, а потом сказал: “В четверг я проведу операцию”. Тася плакала, уговаривала, боролась. А Миша все твердил: “Я врач и знаю, какие дети бывают у морфинистов”. Таких операций Булгакову делать еще не доводилось (да и кто мог бы обратиться к земскому врачу, лечащему одних крестьян, с подобной просьбой?). И, прежде чем натянуть резиновые перчатки, он долго листал свой медицинский справочник… Операция длилась долго, Тася поняла: что-то пошло не так. “Детей у меня теперь никогда не будет”, — тупо подумала она; слез не было, желания жить тоже… Когда все было кончено, Тася услышала характерный звук надламывания ампулы, а затем Миша молча лег на диван и захрапел. 

Тому, что произошло дальше, нет другого объяснения, кроме мистического. Говорят, Тася, атеистка с гимназических времен, вдруг стала молиться: “Господи, если ты существуешь на небе, сделай так, чтобы этот кошмар закончился! Если нужно, пусть Миша уйдет от меня, лишь бы он излечился! Господи, если ты есть на небе, соверши чудо!” И чудо произошло… Дойдя до 16 кубов в день четырехпроцентного раствора морфия, Михаил вдруг надумал ехать советоваться к знакомому наркологу в Москву. Шел ноябрь 1917-го, в Москве пожаром разгоралось восстание. Под ногами свистели пули, но Булгаков их не замечал, и вряд ли даже сознавал, что в России происходит что-то страшное: он был поглощен своей собственной, частной катастрофой. Что именно Михаилу Афанасьевичу сказал тогда московский доктор — неизвестно, но только с той поездки Булгаков стал понемногу уменьшать ежедневную дозу наркотика.

В 1918 году вернулись в Киев. Дела там творились страшные: один за другим 18 переворотов, и дом №13 перешел на осадное положение: не известно было, кто кого и под каким лозунгом придет убивать нынешней ночью. Однажды в дом проникла целая стая обезумевших от голода крыс, и Михаил с братьями гоняли их палками. В другую ночь пришли синежупанники, обутые почему-то в дамские боты, а на ботах — шпоры. Шарили под кроватью, под столом, потом сказали: “Пойдем отсюда, здесь беднота, ковров даже нет”. В этом хаосе морфий продавался уже совсем без рецепта и стоил не дороже хлеба, но Булгаков держался. 

— Да, Тася, да, — однажды сказал он, заметив недоверчиво-счастливый взгляд жены. — Начинается отвыкание. 

Миша, я знала, что ты человек достаточно сильный.

Булгаков усмехнулся. Он знал, что та стадия морфинизма, которую он переживал еще несколько недель назад, лечению не поддается. Произошло нечто необъяснимое — как будто вмешалась некая сила, которая хотела от Булгакова не гибели, а жизни и неких великих свершений. 

ВИНА

В автобиографии Булгаков напишет: “Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ”. Он начал писать много и серьезно во Владикавказе, во время службы военным врачом в Освободительной армии. Когда красные входили в город, а деникинцы через Тифлис и Батум бежать в Турцию, Булгаков как на грех заболел брюшным тифом. Тасю уговаривали бежать, оставив мужа в городской больнице — считалось, что шансов выжить у него все равно нет. Михаил терял сознание, закатывал глаза — врач сказал: “Умирает”. Тася, конечно, никуда не поехала, и сидела при муже почти неотлучно. “Ты слабая женщина! — сказал ей Булгаков, едва оправившись. — Нужно было меня вывезти несмотря ни на что!”. Он еще пытался что-то поправить: поехали в Батуми, вел тайные переговоры о том, чтобы спрятаться в трюме корабля, идущего в Константинополь… Тасе сказал: “Нечего тут сидеть. Где бы я ни оказался, я тебя потом вызову. Поезжай в Москву”. Тася уехала в уверенности, что расстается с мужем навсегда. Впрочем, с бегством в Турцию ничего не вышло, и Михаил Афанасьевич приехал в Москву следом за женой. 

В Москве жизнь пошла по-прежнему: днем Булгаков где-то пропадал, все пытался устроиться на постоянную должность, а ночами писал, и просил, чтобы Тася непременно сидела рядом. От нервного напряжения у него холодели руки, и он просил: “Скорей, горячей воды!” Она грела воду на керосинке, и Булгаков опускал кисти в таз, из которого валил пар… А вот прочесть жене написанное он решился только однажды: это была молитва Елены, после которой Николка выздоравливает. Тася, уже подзабывшая, как когда-то сама шептала: “Господи, если ты есть на небе…”, удивилась: “Ну зачем ты об этом пишешь? Ведь эти Турбины, они же образованные люди!”. Булгаков рассердился: “Ты просто дура, Тася”. За десять с лишним лет, прошедших со времени их знакомства, в самой Тасе ничего не изменилось, а вот в ее муже — очень многое…

Но было нечто, что осталось в Булгакове неизменным до самой смерти — это его тоска по экзальтированной, романтической, ничем незамутненной любви. Увы, в отношениях с Тасей все сделалось слишком сложным, все переплелось: вина, раскаяние, жалость…. Словом, Булгаков стал изменять жене — часто и вполне открыто. “У него было баб до черта, — скажет Татьяна Николаевна в интервью. — Он говорил, что он писатель и ему нужно вдохновение, а я должна на все смотреть сквозь пальцы. Так что и скандалы получались, и по физиономии я ему раз свистнула”. А тут еще вернувшийся из эмиграции Алексей Толстой все похлопывал Булгакова по плечу: “Жен менять надо, батенька. Чтобы быть писателем, надо три раза жениться”. “Знаешь, давай разведемся, — в конце концов сказал Булгаков. — Для того, чтобы заводить нужные литературные знакомства, мне удобнее считаться холостым”. “Значит, я снова буду Лаппа?” — спросила Тася, думая только о том, чтобы не заплакать. “Да, а я Булгаков. — его голос звучал как-то преувеличенно бодро. — Не сердись, Таська, очень трудно в наше время остаться человеком верным и чистым. Но я никогда от тебя не уйду!” 

Новый 1924 год встречали у друзей. Взялись гадать: топили воск и выливали в миску с водой. Тасе выпало что-то трудноопределимое: “Пустышка”, сказала она. А вот Мишин воск застыл в виде двух колец. Вернувшись домой, Тася плакала: “Вот увидешь, мы разойдемся”. Булгаков сердился: “Ну что ты в эту ерунду веришь!” В то время он уже ухаживал за своей будущей второй женой — Любовью Белозерской… 

…Осенью того же года Михаил Афанасьевич пришел домой на Большую Садовую в необычайно ранний час. Выпил залпом бокал шампанского, сказал: “Если достану подводу, сегодня из дому съеду и вещи перевезу”. “Ты от меня уходишь?!” — спросила Тася. “Да, ухожу насовсем. К Белозерской. Помоги мне сложить книжки”. Любовь Евгеньевна Белозерская была знакома с Буниным, Куприным, Тэффи, Северянином. Когда-то ей читал свои стихи Бальмонт. Она только что вернулась из эмиграции и выглядела вполне по-европейски, в отличие от Таси, давно распродавшей свои наряды и драгоценности на толкучке. 

Любовь Евгеньевну многие недолюбливали, а Тасе — сочувствовали, так что Булгакову после оформления брака с Белозерской было даже отказано от нескольких домов. Недоброжелатели сплетничали: Михаил Афанасьевич променял Тасю на Белозерскую потому, что последняя больше подходит на роль жены преуспевающего писателя, которым после постановки во МХАТе “Дней Турбиных” надеялся стать Булгаков. Друзья сочувствовали: Михаил не выдержал груза собственной многолетней вины перед Тасей, хочет разорвать отношения, которые уже нельзя поправить… Но разорвать оказалось сложнее, чем представлялось Булгакову… И Михаил Афанасьевич все продолжал и продолжал ходить к бывшей жене. Тася, не имевшая ни профессии, ни профсоюзного билета, отчаянно нуждалась, и он время от времени приносил ей немного денег — впрочем, у него самого их тоже вечно не было. Однажды он даже попросил Тасю заложить последнюю оставшуюся у нее вещицу — тот самый золотой браслет, что, якобы, приносил ему счастье. “Знаю, кому понадобились деньги, — сказала Тася горько. — У нас тоже бывали трудные времена. Но я, кажется, никогда не заставляла тебя выпрашивал чужие вещи. И не стыдно, Миша?” “Стыдно, Тасенька”, — отвечал Булгаков.

Татьяна Николаевна решилась прогнать бывшего мужа, только когда он принес ей номер журнала “Россия”, где опубликовали его “Белую гвардию”. На первой странице она прочитала: “Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской”. Тася швырнула журнал Михаилу в лицо: “Когда ты писал этот роман, с тобой рядом была я. Это я грела для тебя воду, я бегала на базар продавать драгоценности. Наконец, это моя бабушка носила в девичестве фамилию Турбина!” Булгаков был обескуражен. Ну попросила Белозерская, он и приписал это дурацкое посвящение! Такая мелочь вовсе не казалось ему важной по сравнению с грандиозностью события: его роман издан! 

СОН

Однажды Тася исчезла — с прежней квартиры съехала, у знакомых не появлялась. Ходили разговоры, что она устроилась на стройку разнорабочей. Потом она вообще уехала из Москвы в Сибирь — вышла замуж за тамошнего врача, увы — неудачно. Когда Булгаков умирал, Татьяну Николаевну найти так и не смогли. Но узнав о его смерти из газет, верная Тася, конечно, помчалась в Москву. Поминки устроили у Лели. Другие сестры — Вера, Надя и Варя — тоже съехались. А вот Елену Сергеевну не позвали: семья Булгакова не признавала никаких его жен, кроме Таси…

Вскоре Татьяну Николаевну разыскал Давид Кисельгоф. Когда-то, еще в бытность студентом юридического факультета, по случаю вхожим в литературные дома, он смотрел на жену Булгакова с немым обожанием, чем страшно раздражал неверного, но ревнивого Михаила Афанасьевича. Оказалось, Давид все сорок лет помнил и любил Тасю, и в 1965 году, уже пожилой женщиной, она в третий раз выходит замуж и уезжает жить в Туапсе. 

В московских литературных кругах о Татьяне Николаевне ходили странные и противоречивые слухи: например, что она ведьма, что на письма не отвечает, не принимает никого, уехала непонятно куда и вообще умерла. В 1970 году каким-то чудом ее разыскала исследовательница творчества Булгакова Мариэтта Чудакова. Интервью, сделанное ею тогда с Татьяной Николаевной, и еще другое — взятое на десять с лишним лет позже литературоведом Леонидом Паршиным (он расспрашивал Тасю 15 дней подряд, фонограмма потянула на 31 час!) — заполнили многие пробелы в биографии великого писателя. Впрочем, были и еще интервью с первой женой Булгакова. В одном из них она рассказывает свой сон. Якобы, покойный Миша пришел к ней и сказал: 

— Моя Маргарита — это ты. Ей передалась твоя способность к жертвенной любви. Видишь, я исправил свою ошибку и посвятил тебе роман.

Но ведь в “Мастере и Маргарите” нет никакого посвящения…

— Не мог же я обидеть еще одну женщину, которая была рядом со мной. Но ты прочитай внимательно — книга написана о тебе… 

Впрочем, как выяснилось позже, некоторые “интервьюеры” Татьяны Кисельгоф на самом деле с ней даже не встречались, и что из написанного — правда, теперь уже не узнать — 10 апреля 1982 года в возрасте 90 лет Татьяна Ивановна скончалась.