Почему я уехала из России, но вернулась

Мы уезжали от медицины и безысходности. Вернулись из-за медицины и экзистенциальной тоски

15 июля 2008 года наш районный педиатр сообщила мне, что у моих младших детей проблемы со здоровьем носят необратимый характер, и выписала мне направление на госпитализацию в детскую клиническую больницу номер 18. В неврологическое отделение. Я представила себя спящей на стуле, пока моим детям делают электромассаж, и решила, что как-то не готова. В этот же день мне рассказали о том, что в Турции где-то в сосновом лесу есть деревенька Асланбуджак, в которой за полгода даже люди с болезнями легких начинают дышать полной грудью. Не то чтобы я верила в чудесные исцеления, не то чтобы я когда-то всерьез думала об отъезде из России, но в тот момент, видимо, карты совпали. Мы подумали, еще раз подумали, купили билеты, собрали вещи, детей и документы и уехали, как мы тогда думали, навсегда. Но вернулись обратно уже через год.

Первой причиной нашего возвращения стала та же, от которой мы и бежали — медицина. В России врачи боялись ошибиться, перестраховывались, переписывали диагнозы друг у друга и в итоге чуть не залечили моих двойняшек вусмерть. В Турции же дело обстояло ровно противоположным образом: никакая платная медицина или там страховка, деньги в карман или официально ситуацию не меняли — до нас никому не было дела. В ответ на любую жалобу нам назначали антибиотик широкого спектра, а о массажах, прививках и обследованиях в этой деревне, кажется, и вовсе не слыхали. Моего попустительства хватило на год, но потом захотелось все-таки понять, что же с нами происходит и не надо ли как-то вмешаться? Как оказалось, за обследованием надо ехать на родину.

Другим поводом вернуться стало банальное отсутствие достойной работы. Когда мы уезжали, то договорились с инвесторами, что сайт, который мы разработали и поддерживали, будем обновлять через интернет. Но месяца за три до конца нашего пребывания в Турции проект сдулся сам собой: у инвесторов просто закончились деньги, и они распустили и московскую, и турецкую часть редакции по домам. В Турции же у женщины есть два способа заработать: пойти торговать или пойти работать в кафе. Поскольку ни продавцом, ни держателем прибрежного кафе я себя не видела, пришлось быстро набирать бесконечный фриланс, приходящий из столицы по электрической почте, и проедать запасы.

Третья причина естественным образом вытекает из второй: общаться в деревне оказалось трагически не с кем. Я нашла через социальные сети группу «русских жен турецких мужей», но общения с ними хватило только на то, чтобы написать ироничную статью в русский журнал. Подружиться почему-то не получилось. Благо лететь от Москвы до Анталии недолго, наши московские друзья периодически выбирались к нам, но это было «типичное не то».

Вместо шумных посиделок, которые организовывались спонтанно и так же спонтанно заканчивались, мы теперь должны были договариваться о визитах за месяц, встречать друзей в аэропорту, везти к себе, а потом дня три (а то и месяц) кормить и развлекать. От пары дружб после этого остались рожки да ножки.

Четвертой причиной, как ни странно, стали родители. Привыкшие прощаться с уезжающими навсегда, они, кажется, и не думали о том, чтобы долететь до нас и повидаться с внуками. Страх перед полетом и необходимость менять привычный образ жизни, пусть даже на время, оказались непреодолимым препятствием. Внуков они теперь видели только в скайпе...

Пятой причиной — мой суеверный ужас перед исламом. Когда читаешь в интернете о том, что где-то в деревне родители забили собственную дочь камнями, воспринимаешь это отстраненно. Когда эти родители оказываются твоими соседями — напрягаешься. Курбан-байрам — время, когда на неделю закрыли банки, магазины, пекарни и аптеки, — я вспоминаю до сих пор. Но не потому что скучала по цивилизации, а потому что до этого дня верила, что барана забивают символически: скажем, берут одного на всю деревню и где-нибудь за мечетью тихо перерезают горло. Вместо этого в каждом доме, в каждом дворе умытые и наряженные дети смотрели на то, как связывают, подвешивают и наконец под громкие крики убивают барана... Дождевой сток на дороге наполнился кровью, а я всерьез занервничала.

барана... Дождевой сток на дороге наполнился кровью, а я всерьез занервничала.

И наконец, последний довод с трудом поддается описанию. Именно из-за него мы каждый день в шесть утра смотрели на Москву по каналу «РТР-Планета»: там, когда рассказывают про погоду, показывают вид на город в районе Маяковской и гостиницу «Пекин». Из-за него же в половине статей, которые я написала в Турции, фигурировал вид из окна кафе на Садовом, в котором мы когда-то любили бывать. И из-за него же, вернувшись, мы стали жить еще быстрей, загадывая и делая больше. Очень приблизительно это можно было бы назвать московским ритмом. Ритмом, в котором здесь движутся машины и пешеходы, ритмом, в котором здесь происходят события.  Оказалось, что мы настолько привыкли жить в этом ритме, что размеренная жизнь приморской деревни словно вытягивала из нас все силы, вместо того чтобы питать нас. Может, кстати, именно эта штука называется ностальгией? Не знаю.

Вернулись мы два года назад, и до сих пор в нашей семье тема отъезда больше не поднимается. «Что это за зима без снега? — презрительно фыркает старшая дочь. — Нет, я люблю Россию!» «Вырастили квасного патриота», — смеемся мы. Но, кажется, больше никуда не едем.