Русские без государства

 

 Государственная власть не признает наличие «русского вопроса», а если и захочет, либеральные идеи загонят его в «тупик» неоправданного соглашательства.

Русские принадлежат к коренному населению Северокавказского региона, бытом, культурой, историей сроднившись с уникальным социокультурным и культурно-географическим ландшафтом. Кубанские, донские, терские казаки, начиная с XIII века, осваивали предгорье и степь, дружили и воевали с горскими народами, как положено соседям. Постсоветский период внес неожиданные и, к сожалению, не лучшие перемены: как-то легко, без особых возражений со стороны государственного аппарата и научной общественности утвердилась концепция «государствообразующих» народов Северного Кавказа.

Не хотелось бы описывать эту тему в социально-клинических категориях. Кажется, что российской властью не усвоен главный урок современности: обязанность везде и в любое время защищать права и интересы граждан. Впрочем, ругать власть – дело неблагодарное и бесполезное. Система «круговой поруки» и безответственности, отсутствие элементарного контроля общества определили и будут, к сожалению, определять позицию властных структур. Если власть и озабочена правами граждан, как, например, чеченцев, так потому, что есть признаки мощного внешнего давления.

Ее практические последствия не заставили долго ждать. За русскими негласно, а кое-где открыто (Чечня, Ингушетия), был закреплен статус «некоренного», пришлого населения. Таким образом, в свое время чеченские боевики, которые методически изгоняли в течение десяти лет население казачьих станиц, чинили расправу и издевательства, оказались «восстановителями» исторической справедливости. «Чеченизация» – яркий пример «страусиной» позиции государственной власти, так и не сумевшей довести до общественности правду о геноциде русского населения и создать условия, которые бы сделали невозможным повторение подобного впредь.

Русские как народ для европейских правозащитников интереса не представляет: подразумевается, что бывшая «имперская» нация вполне заслуживает дискриминации «возрождающихся» малых народов.

Если и существуют различия в позициях по русскому вопросу – за этим скрываются расхождения внутри политически правящего класса. Интеллигенция живет «представлениями», навязанными СМИ и властью: иначе не может быть в условиях «амнезийности», утраты исторического сознания. Русские подвергаются невиданной идеологической обработке, цель которой «слепить» заново «управляемую массу», периферийный элемент глобальной системы. По сценарию «денационализации» блокируется интеллигенция, ее потенциал так и не актуализируется.

Манипулятивные модели весьма похожи: то на широкое потребление выставляется теория «неизбежных издержек демократизации», то вновь воскрешают миф об «общероссийской общности». Используя политико-правовую идентификацию только к русским, потворствуют и национал экстремистам, потому что российское государство объявляется «русским», и заведомо обрекают на проигрышную позицию интересы большинства российского населения.

В самом деле, татары, марийцы, мордва, удмурты имеют право на реализацию национально-культурных прав. Русским в России полагается мыслить только «государственными» категориями. Государство рано или поздно столкнется с проблемой «разведения» политических и национально-культурных прав. «Языковая» политика в Татарстане, Адыгее, Ингушетии представляет «образец» этнократизации: язык становится инструментом «национализирования», селекции по национальному признаку.

Вместо того чтобы способствовать развитию двуязычия, региональные власти форсированно, в принудительном порядке провозглашают курс на «ассимиляцию» или «вытеснение» русских с помощью языковой политики. Эволюционно-адаптивная модель, связанная с поощрением овладения вторым государственным языком, переходом к методикам бикультурализма, недоступна для понимания тех, кто действует по дихотомической модели «свои – чужие».

Если народы Северного Кавказа оценивают современное государственное строительство в целях создания «национальных очагов», русская общественность не просто оппозиционна власти, ее влияние «нуллифицировано» в принятии решений в сфере национальной политики. Вовлеченные в процесс «национального возрождения» интеллектуалы северокавказских республик были устранены со временем из власти, но оставались во власти – в смысле поддержки «последовательной линии» на приоритеты «титульной» нации.

Русская интеллигенция довольствовалась ролью наблюдателя, властным структурам выгодно быть единственной элитой в обществе, сохранять монополию на политико-идеологическую сферу. Подвижки в сторону «обеспокоенности положением русских» обманчивы: государство дозволяет некоторую культурную автономию церкви и «лояльных» общественных организаций. Но из этого не следует, что гражданское общество обретет инструмент влияния, ограничивающий претензии государства на абсолютность.

В обмен на весьма проблематичную лояльность центру национальных элит, допускается практика национальной дискриминации, русская интеллигенция в циничном политическом торге не может похвастаться кредитом доверия населения – инициатива постоянно на стороне государственного аппарата. Бюрократическая рациональность «исчисляет» русский вопрос таким образом, что экономическое и политическое неравенство «усредняется», лишается каких-то значимых национально-культурных различий. В принципе власть действует безупречно, так как «наложение» на социальную конфликтность национально-культурных диспозиций создает взрывную силу.

Чтобы конфликтность не «проходила через головы», русским внушается мысль, что ради сохранения стабильности, факты дискриминации и агрессивности следует воспринимать как недоразумение на «бытовой почве». «Бытовизация» конфликтности оправдывает нежелание критической рефлексии, объективной оценки агрессивного национализма. Популяризируемый термин «русскоязычное население» как бы лишает конфликтную ситуацию межнациональной подоплеки. В расплывчатости термина блокируется всякая мысль и всякое стремление обозначить специфические социальные, культурные и бытовые запросы русских. Государственная власть демонстрирует, что русского вопроса не существует, и если он проявляется в поведении отдельных людей то в силу нетолерантности, приверженности предрассудкам.

Забывается, что термин носит уничижительный характер и проводит аналогии с порабощенным населением деспотических восточных империй (Османской), которые были заинтересованы в «райя», бессловесной массе без исторической памяти, воспринявшей язык «господ». Национал-экстремисты получают желаемую поддержку своим действиям, так как якобы защищают национальное достоинство в давлении «денационализированной толпы», не обладающей культурной идентичностью. Русский язык оценивается как инструмент власти и не содержит потенциала культурной традиции.

И если ученые приходят к грустному выводу, что ни исторические факты, ни религиозные, национальные, психологические особенности народов Северного Кавказа не учитывались при формировании кавказской политики, причины следует искать в искаженных образах «русских на Кавказе», в немалой степени разделяемых интеллигенцией. Поверхностный схематизм «единства народов» не был преодолен в либеральной концепции «правового государства». Противоречия заложены в декларировании приоритета прав личности и реальности процесса «суверенизации» права. Права личности осмысливаются в локальном политическом и культурно-историческом контексте, предпочтение «нативности» определяется структурой политической жизни, в которой приоритетом обладает национальная, а не политико-правовая идентичность. Национал-экстремисты не опасаются, когда заявляют о «второсортности чужаков»: чужак, преимущественно русский, обязан подтвердить свое право на гражданство лояльностью к «коренной» нации.

Либеральные «законодатели мод», не дифференцировано относятся к состоянию политической жизни на Северном Кавказе. «Глобальный» человек либералов кажется «инопланетянином» рядом с русским, осетином, аварцем. Либерализм придерживается всеобщности «индивидуального разума», что просто не дает возможности смотреть на Северный Кавказ как ареал культурного плюрализма, который проецируется в политику дистацированием элит и «мифологичностью» массового политического сознания.

На Северном Кавказе не действует принцип конструктивизма: «национализм находит нации там, где они существуют» (Эрнест Геллнер). Русский вопрос является следствием «племенного» национализма, протонационализма: «чужаки» используются как фактор «внешнего врага», идентификации «от противного». Русским понятен смысловой горизонт эстонского или украинского национализма, путь миграции или ассимиляции. Национализм на Северном Кавказе, не пережив стадии культурного обретения, наращивает усилия в политической сфере, воздействует на «чужаков» исключительно методами власти.

Но так как власть является «российской», хотя и с определенной национальной спецификой, ее вполне осознанная «антирусская» политика воспринимается как произвол местных чиновников. Массовое сознание определяет негативный социально – политический контекст в терминах «нарушения права», не подозревая что «суверенизация» содержит стремление к безграничной власти, что «воля титульной нации» - есть действительная предпосылка политико – правовой практики.

«Ассимиляционная» схема имеет самоограничения, так как оставляет за «чужаком» право на «негражданство» или перемену национальной идентичности. Но в условиях этнократии на Кавказе русскому не приходится осуществлять «гражданский выбор»: ему автоматически предписывается статус «второразрядности» и знание языка и обычаев не могут отменить метки «чужого». Система этнического инфаворитизма исключает патронаж «инородцев».

Иными словами, «политический» национализм стремится к вовлечению большинства населения в «национальную общность». Северокавказский протонационализм придерживается противоположной позиции – в иерхаризации национальных общностей, разделенных по титульному признаку. То есть для русских в замкнутых национально-территориальных образованиях практически невозможна социальная и политическая карьера. Российское государство, нацеленное на «политическую идентичность», не принимает во внимание инфернальность национально-культурной идентичности на Северном Кавказе.

Интеллигенция в состоянии быть услышанной в русском вопросе не дискредитированным путем «хождения во власть». Корпоративизм власти не оставляет надежд на изменение в кавказской политике. Власть действует по критерию «выживаемости» и готова сколько угодно эксплуатировать миф в «мудрость власти», а также индоктринировать массовое сознание идеей «терпимости и жертвенности русского народа». Свои прегрешения власть прикрывает разговорами о допустимости уступок в русском вопросе ради сохранения политической стабильности.

Но дело в том, что российская власть не обязана выступать в качестве русской, принудив к такому же «безнациональному» состоянию власть в Дагестане, Кабардино-Балкарии и Чечне. На Кавказе население упорно защищает свои родовые места и здесь не уместен американский принцип «экстерриториальности». Если националист претендует на территориально-политическую базу для своего народа, задача российской власти – свести к минимуму эффекты «национализирования территорий», придание территориальности административного статуса, не связанного с «историчностью проживания». В споре о «национальной принадлежности» побеждают аргументы силы, и правила «нерушимости» границ делают российское государство «заложником» политических амбиций национальных элит.

Государство неизбежно проигрывает потому, что явления государственно-правового порядка, характеризуемого понятием политической нации, не совпадает с близкими к нему явлениями культурно-исторического порядка. Русские, как политическая нация, обречены жить в неоднородном национально-культурном пространстве. Для политической стабильности желательно поощрение «политизации» северокавказских народов, формирования российской политико-правовой идентичности. Тенденция «политического ислама» становится мощным фактором противодействия процессу политической интеграции: объективно, исламская идентичность является не этноконфессиональной, а «маркерной», выводящей личность за пределы российской идентичности.

Территориальные претензии институционализируются, вводятся в «нормативность» на политико-правовом уровне, т. е. в его разрешение включаются государственные институты. Так как в конфликтах решающим является вектор силы, участники территориального конфликта склонны ожидать односторонних уступок при помощи государственного аппарата. Для этого мобилизуются ресурсы национально-территориального образования, федеральный политический центр открывается под «перекрестным» давлением, соответственно возрастает и блокирование интересов русского населения.

Национальные элиты используют ресурс «национализации»: тем не менее, благодаря национальной мифологии не преодолены клановые и трайбалистские отношения. Если национализм можно «демифологизировать» введением «правового порядка», исламизация переводит «русский вопрос» на язык «цивилизационного разлома». В этих условиях русским трудно удержаться от соблазна «возвращения в византийство», что, конечно, приведет к желательности межнационального разграничения. Политическая практика до сих пор не доказала жизнеспособность принципа конфессионализации: албанизация Косово имеет сильный политико-теологичесский контекст.

Российское государство может быть только государством «многонационального народа», то есть основываться на доминировании политической гражданской нации, протонационализм вынуждает русских к оборонительному национализму, «исламизация» интернализирует противоречия, ставит под сомнение эффективность норм гражданской политической культуры. Чеченизация характерна тем, что под видом «национального возрождения» нации осуществляется проект цивилизационной колонизации, что не вполне соответствует эйфории «формирования единого» целостного пространства Российской Федерации. Курс на «ценностный консенсус» конструктивен в условиях «национально-культурной и социальной гетерогенности», но чреват политическим риском при обозначении «цивилизационного разлома».

Русское население, принадлежащее к «государственной нации», объективно заинтересовано в укреплении государства: слишком очевидна политическая дезинтеграция Северного Кавказа, если вокруг возобладают настроения в пользу обособления русского населения. Либеральные или космополитические идеи загоняют русский вопрос в «тупик» неоправданного соглашательства. Политическая нация, обретение гражданской идентичности, представляется «искомым вариантом» совместной жизни на Северном Кавказе.

К сожалению, проблемы «гражданского общества» пребывают в монополии «либерального индивидуализма». Правозащитники не выдержали испытания «русским вопросом», в целом заняв позицию «союзничества национал-экстремизму». «Исламизация», кажется, разрушает иллюзию «антигосударственников»: самое значительное заключается в том, что русским приписывалась роль «имперского народа», что противоречит существованию русской политической нации.

«Цивилизационный» и «националистический» вызовы сильны сплоченностью, идеологическим фанатизмом и макиавеллизмом в отношении иноверцев. Русских, в последнее время часто и небезуспешно, подталкивают к «кавказофобии», что дает аргументацию противникам российской государственности. «Русский вопрос» – есть вопрос существования российского государства, от его решения зависит наступление правового порядка и демократии или отход от этих принципов политикой соглашательства с амбициозным «политическим классом».

Русское население демонстрацией гражданской политической культуры и «ценностным консенсусом» способно пошатнуть позиции тех, кто с откровением и злорадством предвещает «разложение русского элемента». В поиске союзников по созданию единого конституционно-правового пространства русские могут рассчитывать, что не одиноки: интеллигенция, квалифицированные рабочие, профессиональные управленцы отлично понимают, что вне России, вне контактов с русской культурой их судьба окажется плачевной. В «фундаменталистском» потоке исчезает то, ради чего живет национальная интеллигенция – школы, музеи, театры.

Национализм на Северном Кавказе уживается с «фундаментализмом», пока существует общий враг – российское государство и русские. Националисты не заинтересованы в сильном федеративном государстве, но они не отбрасывают демократические процедуры, так как существуют благодаря политическому и идеологическому плюрализму. «Исламисты» видят мир на иных основаниях: непримиримость проходит через души людей. Идеологически национализм на Северном Кавказе вдохновляется турецкой моделью: слишком заманчив проект социального благосостояния и экономического роста при авторитарном политическом режиме. Российское государство рассматривается как «историческая необходимость», из которой можно извлечь максимальную пользу для национального процветания.

Демократические ценности политического равенства и культурной толерантности отвергаются с обоснованием на «традиционность» общества. Однако «импульс» традиционности приводит к инверсии мусульманского интегризма: умма в ее современном виде содержит установку на рутинизацию социальной жизни с укреплением политической харизмы, религиозно-мистической связи общества и власти. Обладают ли потенциалом «сакральности» политические лидеры Северного Кавказа – проблематично, в русских можно искать «вселенского козла отпущения», но без «чужаков» нельзя удовлетворительно решить ни одного вопроса.

Российское государство может обозначить свою позицию по русскому вопросу, исходя из признания политической нации: дополитические «этния» и «умма» вступают в противоречие с интеграцией региона во вновь создаваемое российское политическое пространство. Властным структурам, если их целью является наведение «конституционного порядка», не по силам решить эту задачу без участия общественных организаций.

Проблема только в том – кого брать в союзники. Русский вопрос стал излюбленной темой политических спекуляций: «лисы» национализма и «львы» регионализма навряд ли внесут стабильность в жизнь региона: допустимая степень политического риска состоит в установлении «норм» предсказуемости и определенности по отношению к субъектам политической деятельности. Риск возрастает в условиях продолжения старой политики «ничегонеделания» или метаний из либерального идиотизма в «игру мускулами». Ясно, что при всей значимости государственного «интервенционизма», только нормализация межнациональных отношений внутри региона внесет определенность в русский вопрос.

Александр Дегтярев