В России около 2/3 взрослого населения являются «партизанами»

 Из результатов Н.Тихоновой можно понять, что сейчас в России около 2/3 взрослого населения являются «партизанами» (это те, кто не готовы исполнять приказы начальства без своей дополнительной легитимации). Половина «партизан» (31%) – субъектны. Очень интересно описание ментальности двух основных субъектных групп:


Российские постмодернисты. Это самый большой по численности (20% всех россиян) и очень своеобразный кластер, имеющий достаточно яркие отличия от всех вышеописанных кластеров, с одной стороны, и от «российских модернистов» - с другой. К числу наиболее характерных особенностей его членов относятся: ярко выраженный нонконформизм, выбор в пользу общества индивидуальной свободы, а не социального равенства, убеждение, что инициатива и поиск нового важнее следования традициям, вторичность материального благополучия как ценности: свобода здесь ценится выше такого  благополучия, а «интересность» работы – выше размера заработной платы. Для «российских постмодернистов» характерны также последовательная ориентация на собственные силы и убеждение в том, что в защите своих интересов надо ориентироваться на индивидуальные, а не коллективные действия. Им свойственны также уверенность в том, что их материальное положение зависит от них самих, а не от ситуации в стране,  позитивное восприятие перемен, модернизации, индивидуализма, демократии. Они не  согласны с суждением, что западный путь развития России не подходит; и согласны с тем, что каждый человек должен иметь право отстаивать свое мнение, даже если оно не совпадает с мнением большинства. По всем эти позициям ядро данного кластера демонстрирует еще более высокие показатели, чем кластер в целом.


Качественные отличия ядра от кластера в целом просматриваются лишь по нескольким позициям. Но они демонстрируют, что мы имеем дело в данном кластере скорее с весьма специфической формой сознания модерна, чем с какой-либо промежуточной, транзитивной формой сознания, а также то, что этому типу сознания присуще тяготение к демократии, хотя и не в той ее форме, которая характерна для стран Запада. Так, 58% (при 40% в кластере в целом), убеждены, что перемены в российском обществе надо проводить, опираясь на инициативу «снизу», а не на действия «сверху». Ядро в меньшей степени настроено также на роль государства как гаранта прав общности, а не прав человека, и в меньшей степени готово делегировать ему право прямого влияния на правосудие и ограничивать свободу прессы. Кроме того, входящие в это ядро в большей степени уверены в своих силах - в частности в том, что они проживут и без помощи государства.


Таким образом, это прорыночно и проиндивидуалистически настроенный кластер, с отчетливым тяготением (во многом, видимо, стихийным) к идее прав человека и отрицанием всевластия государства. Члены его достаточно уверены в своих силах, они - последовательные нонконформисты и характеризуются низкой значимостью для них материалистических ценностей при приоритете ценностей свободы и самореализации. В то же время при бесспорном признании ценности демократии как таковой для них характерны типичные для России представления о том, как должна выглядеть эта демократия, весьма далекие от классических представлений о ней.


Российские модернисты.

 Этот кластер (11% - ПК) во многом похож на «российских постмодернистов». К числу общих особенностей их членов относятся ярко выраженный нонконформизм, прорыночные ориентации, выбор в пользу общества индивидуальной свободы, а не социального равенства, убеждение, что инициатива и поиск нового важнее следования традициям. Роднит эти два кластера и последовательная ориентация на собственные силы, уверенность в том, что нужно бороться за свои права, а не приспосабливаться к реальности, позитивное восприятие перемен, модернизации, индивидуализма, демократии. Роднит их также  согласие с тем, что каждый человек должен иметь право отстаивать свое мнение, даже если оно не совпадает с позицией большинства, неготовность делегировать правительству право влиять на правосудие и ограничивать свободу прессы. Любопытно, что, как и в предыдущем кластере, в вопросе о том, как должны происходить перемены – «сверху» или «снизу» - при переходе к ядру происходит качественный скачок, и большинство начинают отводить приоритетную роль активности «снизу». Так же, как и среди «российских постмодернистов», здесь при переходе к ядру происходит качественный скачок, ибольшинство начинают отводить приоритетную роль активности «снизу». Также, как и среди «российских постмодернистов», здесь при переходе кядру падает толерантность к «не-Мы», что приводит в ядрах обоих этих кластеровдаже к доминированию негативного отношения к Западу.


Это не позволяет однозначно характеризовать «российских модернистов» как сторонников западной модели развития, хотя объективно именно их сознание  характеризуются наибольшим распространением  взглядов, характерных для этой модели. В том, что и в данном случае речь идет об особой, «незападной» разновидности сознания модерна, убеждает и еще одно обстоятельство. С одной стороны, это единственный кластер, где доминирует представление (70% в кластере и 84% в ядре), что природные богатства могут принадлежать кому-то, кроме народа или государства (в остальных кластерах доля сторонников этой точки зрения колебалась в диапазоне 2-18% по ядрам кластеров и 3-14% по кластерам в целом). С другой стороны, только 18% в данном кластере считают, что природные богатства должны принадлежать тем, кто стал их официальным собственником в последние годы. Основная же масса «российских модернистов» убеждена в том, что речь должна идти в данном случае о территориальных сообществах или производственных коллективах. Из других особенностей кластера стоит упомянуть о том, что для него гораздо больше, чем для «российских постмодернистов», характерна ориентация на материальное благополучие. Притом, что его материальное положение объективно лучше, а уверенность в возможности прожить без помощи государства распространена  относительно шире.


Таким образом, и в плане формирования характерных для сознания модерна на микроуровне норм, ценностей и установок (нонконформизм, индивидуализм, внутренний локус-контроль, ориентация на конкурентную рыночную экономику и т.д.), и, особенно, в плане разложения норм, характерных для позднеэтакратических обществ, этот кластер продвинулся дальше других. Однако это не привело ни к признанию в нем западной модели развития как эталонной, ни к однозначному принятию ряда конкретных особенностей западных обществ, ни даже к развитию толерантности к «не-Мы».


В общем-то ребята являются потенциальной нацией – осталось только им найти друг друга в какой-то общей коллективной идентичности…