Родина

Борис Ихлов

Тоска по родине – давно

Разоблаченная морока.

Мне совершенно всё равно

Где совершенно одинокой Быть. 

Поезд шел, чуть покачиваясь. Шостка. Лоо. Дагомыс.

Слева бесконечно тянулось Черное море. Оно не было синим, как Черное море где-нибудь в Крыму или на Кавказе, а серым. А ведь 20 градусов. Может, потому, что уже конец октября.

Справа брезжили лесистые горы, облака доставали их вершины и даже спускались на железную дорогу.

Счастливы те, кто родились у моря – смотрел бы и смотрел.

От станции до станции долго тянулся извилистый, узкий и мелкий Горячий ключ.

Перед поездом был перелет из Перми. 

Я не летал уж 13 лет. За это время всё изменилось. 

Не буду много рассказывать о пассажирах в самолете. Они были другими. Видно было, что они уже полетали по миру. У них была свободная, почти домашняя, но респектабельная одежда: дорогие футболки, спортивные костюмы, куртки из мягкой ткани с капюшонами – о, капюшоны! Как в американском кино.

Ни единой белой сорочки с галстуком, ни единого костюма из брюк и пиджака.

Наискосок от меня сидел молодой парень, откровенно нескладный, ни на что не обращал внимания – был занят игрой на смартфоне. Для гаджетов в самолетах ввели специальные подставки в спинках кресел. По разговору с ним я понял, что весь его интеллект сосредоточен в смартфоне. Перед парнем сидела валютная проститутка – в черном платье с полностью обнаженной спиной и завязочками вокруг шеи. Голое тело прикрывала меховая куртка.

После посадки лайнера салон зааплодировал – как это принято на Западе.

Наша эпоха прошла. Они были другими.

В Сочи на выходе из аэропорта раскинулся южный сад: кипарисы, похожие на кустарниковый и древесный олений мох, просто кипарисы, пожелтевшие по осени пальмы, магнолии и прочие, провались, лепидодендроны.

Вспомнились Артек, Гудауты, Бахчисарай, Буэнос-Айрес. Будто вернулся на родину. Тот самый запах -смесь легкого кальяна, моря и свежескошенной травы. До поезда был время, три часа я ходил по аллеям у аэропорта и нюхал.

Сочи не промышленный город. Не пахнет стройкой, как в 50-х. Нет запаха бензина от тяжелых самосвалов. Нет дыма заводских труб. Здесь хорошо было бы писать стихи. Учиться. Любить.

Ушла эпоха. 

Мы жили, как говорят, припустив коней в галоп. Мы работали как рабы на плантациях. 

Мы из другого измерения. Вы имеете дело с динозаврами из СССР. Вы смотрите в зеркало, по ту сторону которого – другие века. В последних кадрах в фильме Тарковского в комнате больного собраны все зеркала со всего фильма, как всю жизнь воедино собрали.

Мы как из времен Славной революции в Англии или походов гёзов Фландрии. Я родился в начале второй половины прошлого столетия. Меня можно изучать, как событие в новейшей истории, показывать в музее, как экспонат. Это, увы, факт.

Мы были как с Альфа Центавра. Мы знали о земном мире – но сторонились, отвергали его. Когда пришел 1991-й, отверженными стали мы.

Какими мы были? Трудоголиками. На знамени у нас были слова «требуем работы взахлёб». И мы, инопланетяне, были на Земле как на родине. В любой деревне, мы умели строить, учить, лечить. Мы умели рассчитывать и создавать всё, что и сегодня крутится, плавает, летает и едет. И мы увидели, что наш труд никому не нужен. Потому и восстали.

Зачем бастовали рабочие на Урале? В Питере рабочая смена доходила до 19 часов, а в Пермской губернии порой не дотягивала и до 6 часов. Рабочие возмущались: буржуазия не способна загрузить их работой.

В те времена мы всё меряли другими мерками. Это была наша борьба, наша война. Были многотысячные митинги, перекрытия магистралей, забастовки. Под нами лежала страна, нас ждал любой город. На любом заводе у проходных работяги жали нам руки. В новом тысячелетии были захваты заводов и городов, в рабочих стрелял спецназ.

Был пресс КГБ, нас увольняли без права на профессию. Нам грозила психушка. Нас арестовывали, судили, убивали. Левеллеры, санкюлоты восстали!

Новое поколение глухо, оно ничего не слышит. 

Прошла Великая Отечественная, и все ее помнят. И все понимают, о чем речь. Но никто не желает знать, что мы тоже воевали с фашистами. Мы, марксисты, не либерасты. Сначала фашисты были с партбилетами в кармане, а потом те же самые, из того же стручка - с миллиардами долларов в кармане. И нам было труднее, потому что за нами не было Красной армии.

И не потому никто не желает знать об этой войне, что сегодня во власти всё те же, из того же стручка – вчера с партбилетами, сегодня с миллиардами. А потому не желают знать, что обыватели не хотят слышать, что они обыватели. Думают, что так и надо жить, как они живут.

В Москве нашего Макса Солохина из ГАИШ менты упекли в психушку. Если бы я случайно не поехал в Москву, не надавил бы на его жену, если бы жена попросту не выкрала бы Максима, он стал бы психом. У него еще месяц после побега глаза были черные, он ходил, уткнув взгляд в асфальт. Это обработка инсулином.

Наш активист, рабочий Юра Банников - его пытали, кололи ему аметал и аминазин. Потом инфаркт. Смерть. 

Наш рабочий из Байкальска Игорь Анкудинов  - его чуть не довели до самоубийства. 

Наш Марк Пискарев, аспирант МГУ, ему КГБ устроил велокатастрофу в горах. Оставил двух маленьких детей.

Наш активист, магнитогорский рабочий Лебедев, депутат горсовета, оказался раздавленным трамваем в «Москвиче».

Вот эти погибшие и пытаные - наша родина. Не другая. Другую – не приемлем.

Мы поколение несчастливых людей. Нет, неверно: мы поколение людей с больными глазами.

Мы поколение людей с переломанными судьбами. И не случай их сломал – мы сами бросили наши жизни в топку войны. И не жалеем.

У нас были сильные враги. Славная была драка! Враги нас уважали. Будут ли наши имена в архивах, не будут – нам без разницы.

Разум и печаль, улыбка и страдание на челе нашем. Радость познания в душах наших.

Мы как из средних веков. Но и в нашей эпохе мы были будто с Альфа Центавра. Мы знали о земном мире – и проклинали его. Смеялись.  Жалели.

Мы тени воинов революции, как в фильме Акиро Куросавы.

У новых - нет даже ее подобия. И тени ее не будет.

Мы смотрим друг на друга, слышим, но ничего не понимаем.

***

Краснодарский аэропорт, наконец-то, открыли, наверно, хохлы стали меньше обстреливать – хотя еще недавно бомбили Славянский НПЗ. Но пробиться не было возможности: билеты мигом расхватали на месяцы вперед. Вот потому и пришлось добираться через Сочи.

Градостроительство, архитектура Краснодара застыли в 80-х, даже в 60-х. Закрученные, кривые улочки, переулки, заблудиться – пара пустяков.

Общественный транспорт – застыл в 50-х, транспортные лини нужно еще поискать.

Весь центр - низенькие домики, одно- и двухэтажные, приятные для глаза, как кубанские деревенские хатки. Высоток крайне мало.

- Наш город – объяснял мне таксист, - прекрасный пример коррупции таких губернаторов, как коммунист Кондратенко, коммунист Ткачев, единоросс Веня Кондратьев и все последующие.

Алексей Копайгородский, бывший мэр Сочи, обвиняется в получении взяток на 375 млн р.

На него и его близких наложен арест на имущество стоимостью 1,6 млрд р.: элитные квартиры в Москве и Петербурге, коммерческая недвижимость в Краснодарском крае, автомобили премиум-класса.

Сергей Лесь, глава Крымского района Краснодарского края, пытался скрыться с 12 кг золота, замаскированного под железнодорожные костыли, 100 млн р. и семью новыми iPhone. Он оформил на подставных лиц 109 государственных земельных участков на 2 млрд. р., которые потом превратились в торговые центры и рестораны.

Через мост – Адыгея, женщины в хеджабах.

Город быстро вырос, население увеличилось с 600 тыс. в 1991-м до 1,3 млн в 2025-м официально, неофициально – до 2,5 млн. Почему? Потому что прорва приезжих. Едут с севера – от 60-тиградусных морозов, едут с Урала – от тяжелого воздуха, едут торгаши, едут из южных бывших советских республик.

Ты ожидаешь, что южный город подобен Одессе, и в глазах уже стоят Ришельевская, переулок Амундсена, Марсельская улица. 

Но названия в Краснодаре – вовсе не смачные, они лишь развлекают, как в Перми: парикмахерская «Дарк бокс». «Hotel inostranez». «Beatydrags» (парфюм). Ул. Рашпилевская (почему бы не Напильниковская. Надфелевская или Стаместовская). Гастроном «Мюнхен». Ресторан «Беллини». «Голландский дом» (одноэтажная хибара).

Уже в пригородном поезде сопровождала бегущая строка на электронной панели с голосовым сопровождением: «Горачий кльюч».

Лица кубанских мужчин – это тип. Крупные плоские губы.

В центре города п улицах нет интеллигенции. Нету!

Бесполезно спрашивать местных, где находится тот или иной магазин, в лучшем случае не знают. Или указывают самые разнообразные направления.

Автомобиль проехал на красный свет – рядом стояла машин ДПС, без всякой реакции.

В автобусах сохранились кондуктора. Но и они не знают город. Одна присоветовала мне сойти на две длиннющих остановки позже. Что я, дурак, и сделал.

Знаете, какой номер автобуса? «2Е». И нет ни «А», ни «Г», ни «З»… Ни «1», ни «5», ни «15».

Чем-то издали напоминает цыганский Буэнос-Айрес, если бы не теплая одежда.

Рамат Ган – тоже низенький  южный городок… потому первый день в Краснодаре я озирался, ища израильского высокомерия к приезжим. На второй день успокоился.

И что поразительно – краснодарский молодняк вежлив, предупредителен к старшим и даже отзывчив! Он здоровается со старшими. Он тратит на тебя время. Да такого быть не может.

- Нет-нет, - сказала она, - как-то ребенок заболел, ночью я стучала в двери соседям, хотела помощи попросить – никто не открыл. Человек человеку – бревно.

Краснодарские 15 чувствуются как 5 пермских градусов, и я шастал в осенней куртке.

Опять же – ни одного пиджака с брюками, ни единого жакета со строгой юбкой.

Надеялся их увидеть в КубГУ – напрасно. В аудитории с надписью «Черви» лекцию по мат. анализу выстукивал на доске паренек в замызганном свитере и с неопрятным лицом. Думал – студент отвечает у доски, и спросил, где тут преподаватель…

На кафедре теор. физики – только секретарша. Неужели никто не работает?!

На вопрос, где находится то-то и т-то, все указывают в противоположных направлениях.

- Ну и бардак, - сказал я воображаемому собеседнику в телефоне.

- Везде бардак, - ответил собеседник.

Обратный путь. На железнодорожном вокзале автомат высокомерно выплевывал деньги, не желая допустить мою сумку в камеру хранения.

Эхо вокзала – в голосовых объявлениях ни черта не понять. Неужели им никто не сообщил, мол, ребята…

Сочи мне гавкнули: полил дождь, стемнело. Не до экскурсий. Поскорее забрался в поезд.

Сочинский аэропорт потряс неожиданностью: на вопрос, где бы выпить чашечку кофе, все указывали в разных направлениях. Мой мат звучал то там, то сям. Один из сотрудников аэропорта обиделся: 

- Что плохого Вам сделала моя мама?

- К сожалению, она сделала Вас.

И тут уж я со зла обратил внимание на всё тот же характер названий:

«Питьевая вода». Для убедительности: «Drinking water». На самом деле туалет.

Бар «Шоколадница»: «Меню, в которое влюбляются». Там же брошюра «Осенние традиции. Тепло в сердце: кофе, завтраки еда». Завтрак – не еда!

Обслуга – уже буржуазна, с торгашескими буржуазными мозгами, с торгашеской буржуазной душой.

Пассажиры - пузанчики в джинсах, мелкий бизнес. Как они собой довольны. Дети мордатые, как в Москве.

Мы и здесь чужие.

***

Можно вообразить некую функцию, что ли, поэзии.

В СССР было три функции поэзии: одна для читающих Маяковского, Есенина, Блока. Другая – для читающих Твардовского, Тихонова, Рождественского. Евтушенко, Доризо, Куняева и пр. Третья – для читающих Ахматову, Гумилева, Цветаеву, Пастернака, Мандельштама, Рубцова и др. Первая и третья функции дали поэзию восьмидесятников, которая вобрала в себя их форму, дала новую форму и лишилась их содержания.

У постперестроечного поколения ИНАЯ функция поэзии. Выхолощенная. Ее характерные моменты:

- стихи пишут все и все полагают свои каракули поэзией.

- Поэзию всех трех форм новое поколение называет красивой, восхитительной, изумительной, пробирающей до дрожи и т.п.

- При этом новое поколения абсолютно не понимает поэзию, при перепечатке чудовищно изменяя слова:

- А смуглая девушка… смотрит без молеб и СНОВ…

Один футбольный фанат из «Единой России» сообщил мне, что «Капитанскую дочку» написал Лермонтов. Когда я его поправил, что Пушкин, он сначала зашел в интернет удостовериться, а потом объявил: «Какая разница. Главное – чтобы человек был хороший».

А из стихотворения Мандельштама о неизвестном солдате в одном посте просто выдрали несколько четверостиший.

То есть, новое поколение глухо, по той же причине оно не воспринимает музыкальные шедевры и живопись. Всех их новое поколение называет красивыми, восхитительными, изумительными, пробирающими до дрожи и т.п.

Т.е. для нового поколения поэзия и музыка лишились своего познавательного (небо в чашечке цветка), очищающего, возвышающего, гипнотического действия. Высокое искусство сменилось модой, хобби.

Ушла личностность: «Вот это стихотворение есть я, вот эта соната есть я, вот этот роман про меня, вот этот фильм, эта скульптура, эта картина есть я». И межличностность: «Вот эта песня, эта повесть про нас».

Искусство уже не может быть жизнью, оно есть что-то побочное жизни.

Различает ли новое поколение «щемит» и «не щемит»? Может ли заплакать представитель нового поколения над строкой Пастернака? Понимает ли новое поколение, что поэзия сходна с медитацией, с гипнозом, но выше?
 Наконец, ощущает ли новое поколение романы, сонаты или стихи? Ощущают единицы. Я видел. Единицы. И одна из этих единиц живет в Краснодаре. К ней-то я и ехал. В глупой надежде.

Лишились ли мы родины? Ведь родина – это люди.

Да. Мы, поколение, рожденное в начале второй половины прошлого столетия, почти лишились родины.

Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем,

И за тебя я пью, —

За ложь меня предавших губ,

За мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что бог не спас.

7-8.11.2025