«Русских в погонах не троньте!» — мигранты с кулаками накинулись на полицию, но жители не стерпели позора

«Русских в погонах не троньте!» — мигранты с кулаками накинулись на полицию, но жители не стерпели позора

23 сентября

Я возвращался домой с рынка. В руках — пакет с картошкой, двумя банками шпрот и ещё хлеб чёрный, горячий, пахнущий. Вечер был вязкий, подмосковный: асфальт уже остыл, но дома всё ещё дышали теплом. Дворы напоминали коробки, сложенные одна к одной, как будто кто-то наигрался в гигантское «Тетрис». Вдалеке тянуло гарью от чьих-то котлет, на лавочке возле подъезда сидели две бабки и обсуждали соседку — ту самую, у которой муж ушёл к молоденькой продавщице из «Магнита».

Я шёл и думал о том, что завтра опять на работу, что начальник будет кривиться и проверять отчёты, а зарплаты всё равно не хватит. И вдруг — визг тормозов. Потом вторая нота — полицейская сирена, глухая, металлическая. Двор словно перевернулся: кошки шарахнулись к мусорке, бабки привстали с лавочки.

Сначала показалась «Лада» с мятым боком, за ней «Хёндай» с тонированными окнами, в которых отражался закат. За рулём — типажи узнаваемые. Чужие, с чужим акцентом, с широкими движениями и глазами, залитыми алкоголем. Только что, наверное, отмечали чей-то юбилей. Решили: «Чего нам такси? Мы сами короли дороги».

Полицейская «Нива» неслась следом, мигалки рассекали двор синим светом, будто начался конец света. Офицеры работали по инструкции, не суетились. Один нарушитель не справился с поворотом, врезался в бордюр. Второй бросил машину и рванул, но споткнулся, упал, разбил коленку и завыл, как ребёнок. Третий пытался ускользнуть, но его перекрыли в переулке.

Полицейские действовали чётко: руки за спину, документы, протоколы. Всё выглядело как в учебнике по службе. И всё это — в нашем дворе, где обычно дети гоняют мяч и соседи сушат бельё.

— Зачем вы меня хватаете? — заорал седой с горящими глазами. — Я имею права! Вы не имеете права! У меня брат приедет!

И он действительно приехал. Через десять минут во двор вошла целая делегация. Мужчины с бородами, женщины в ярких платках, подростки с телефонами. Человек десять, не меньше. У кого-то ребёнок на руках, у кого-то бутылка воды. Атмосфера сразу стала вязкой, словно на похоронах.

— Отпускай! Это наши! — выкрикнул бородач и рванул ручку полицейского фургона.

— Машину не трогаем, — спокойно ответил сержант.

Но спокойствие действовало только на своих. Женщины окружили фургон, прижались, будто защищали не нарушителей, а икону. Подростки, азартные, снимали на телефоны, толкая друг друга локтями. Длинный парень в костюме «Адидас» замахнулся на сержанта и крикнул:

— Вы никто! Вы не имеете права!

Я стоял с пакетом картошки и думал: «Ну вот, сейчас всё сорвётся. Будет драка. И опять окажется, что виноват тот, у кого форма». В груди скопилась злость, и вдруг я сам удивился, когда услышал собственный голос:

— Русскую милицию обижают!

Крик прозвучал так громко, что эхо пошло по дому. Все замерли, а потом сосед с балкона подхватил:

— Верно, обижают! Наших тронуть нельзя!

Бабка в фартуке, та самая с рынка, подняла сумку с картошкой, как знамя:

— Да! Наша милиция — за нас стоит!

И понеслось. Вышли мужики из подъездов — кто в тапочках, кто в майке.

Стали плечом к плечу с полицейскими. Один — бывший водитель автобуса, с руками, словно лопаты, закричал:

— Русских ребят в погонах не троньте!

Женщина с яблоками подняла пакет над головой и заорала:

— Мы за вас, сынки!

Толпа родственников растерялась. Они привыкли, что полиция одна и всегда в обороне. А тут — весь двор. Простые люди, которые только что жарили котлеты, поливали цветы, теперь скандировали лозунги. Даже подростки, сначала равнодушные, теперь в такт: «Русскую милицию обижают!» — будто это футбольный матч.

Полицейские приободрились. Они выстроились линией, мы за ними. Получился коридор, через который родственников начали вытеснять. Один сосед показал видео с камеры подъезда: машины петляют, едва не сбивают коляску.

— Мы не против гостей, — сказал он офицеру. — Но у нас тут порядок.

Офицер кивнул, записал контакт. Было чувство, что двор сам стал свидетелем, судьёй и присяжным.

Родственники пятятся. Уводят женщин, уводят детей, но всё равно бросают угрозы:

— Мы ещё вернёмся! Ещё поговорим!

Полицейские увозят задержанных в отделение. Машины уезжают с ревом, сирены стихли. Двор снова наполнился звуками: бабка шепчет «Слава богу», кот пробегает к мусорке, подростки разбегаются по своим комнатам.

Я стоял, держал пакет с картошкой, и думал: «Вот она, жизнь. Или пьянка, или протокол, или лозунг с балкона». И в этой нелепой сцене было что-то горькое и правдивое.

Люди не пошли защищать милицию из любви. Просто не захотели стерпеть чужую наглость. Мы вдруг ощутили, что есть граница — здесь, во дворе, среди сушёного белья и детских качелей. И если её нарушают, мы можем встать стеной. Пусть даже ненадолго, пусть даже со смехом и криками.

А я шёл домой и всё думал: странная страна. Чтобы поверить в своё достоинство, нам нужно не митинг и не выборы, а сцена возле подъезда, где женщины с яблоками кричат лозунги, мужики в тапочках становятся стеной, а я сам, с банками шпрот, вдруг ору во всё горло: «Русскую милицию обижают!»

А потом я понял, что вся эта история — вовсе не про милицию и не про лозунги. Она про наглость. Про то, как человек приезжает в чужой двор, садится пьяным за руль и считает, что ему всё позволено. Будто улицы, дома, дети — это только фон для его дешёвого спектакля. Будто люди вокруг — мебель. И это самое обидное: они смотрят на нас, как на пустое место, а потом ещё кричат о «своих правах».

Я видел этих женщин с детьми на руках, этих бородачей, которые таранили фургон. И всё это было похоже не на защиту родных, а на демонстрацию: «Смотрите, мы тут сила. Мы так привыкли». Но здесь — не их село, не их свадьба. Здесь — чужая улица, где дети идут с мороженым, где старики сидят на лавочке. И в этом дворе их хамство вдруг стало личным.

Мне горько, что до сих пор нужно кричать лозунги, чтобы доказать простую истину: если ты приехал — уважай. Не хочешь уважать — не приезжай. А иначе получается, что мы живём у себя дома, но каждый вечер должны доказывать своё право на спокойствие, будто это не право, а временная привилегия. И вот от этого становится по-настоящему скандально.