Фатум жизни под страхом смерти: «двойное дно» классика современной русской литературы А.Бычкова

Игорь ФУНТ

Около океана, при свете свечи (…)
и луна поправляет лучом прилив, как сползающее одеяло.
И.Бродский

То был бессмертный океан Атлантики за гранью действия
и смысла происходящего.
А.Бычков

Уж кого-кого, Бычкова я исполосовал рецензиями вдоль и поперёк. Не удивлюсь, если у него вдруг обнаружится наколка «Фунт» на слабенько-дряхленьком писательском тельце… Шутка, естественно! Андрей — вполне спортивный, мужественно-активный чувак, бывший каратист, но́нешний горнолыжник-рекордсмен; в будущем, — я слышал, хочет спуститься с Фёдором Конюховым в Марианскую впадину. Я, кстати, там уже был, — правда, во сне. Но ведь мы о снах и говорим — сиречь о произведениях новой книги А. Бычкова «Голая медь», состоящей в данном изводе из сплошных снов… Точнее, рассказов о них, неизбывностях: трагических, героических, грустно-радостных. В количестве пятнадцати штук. Ну, что ж… Давайте пробежимся, дорогие господа, по сему бычковскому сумеречному морю из снов, фраз, сплетней, истин и лжи, и… Бесконечно поднимающегося, как с хмурых глубин океана, градуса уровня смыслов, — как это всегда бывает у писателя Бычкова, почему бы и нет?.. 

Итак, пред нами — очередной яркий пример постмодернистской прозы, — где жёсткие сюрреализм, абсурд и глубокая экзистенциальная рефлексия переплетаются в единое повествование лжи и самообмана как способа существования: это, кстати, центральная тема первого рассказа. Где герой не просто лжёт другим; он достигает «высшего пилотажа» — дикого вранья самому себе. Ложь для него превращается из порока в искусство, в единственный способ выживания и — даже наслаждения. Она становится его сущностью, гаршиновской «больной» сутью «красного цветка», — воплощения зла, — выросшего из пули-спасения. Это — метафора тотальной потери идентичности в мире, где правда не имеет ценности. И где, повторюсь, из-за каждого угла текста выглядывает тень провидца Гаршина в подтверждение моих туманных сентенций.
Мы видим едкую сатиру на формально-бессмысленное образование, где профессура условно стреляет в студентов: усилением метафоры насилия над личностью, — чтобы выдать им диплом. Преподавание сводится к зазубриванию бесполезных слов «Дарданеллы», «шпроты». Знание подменяется механическим запоминанием: ничего не напоминает? Ученики ненавидят школу, учителей и себя в этом процессе. Образ директора-садиста, получающего удовольствие от власти над «спящим сознанием учеников», завершает сию мрачную картину.
Бегство — фантасмагорично: через лес, реку, с мыслями о превращении в облако. Но спасение он находит не в свободе, а, как ни удивительно, — в повальной лжи. Его побег оказывается бегством в… Систему, а не из неё. Он — не сбежал. Став частью механизма, который его же и ранил.
Герой «двоится», наблюдая за собой со стороны, удивляясь своей бессовестности. «Дырка в голове» — это не только след от якобы «пули», но и символ внутренней пустоты, утраты личности, моральных ориентиров. Его тоска «как будто я только что родился» — это чувство человека, выброшенного в чуждый нелепый мир без инструкций.

Вообще глобальный текст Бычкова в данной книге — классический образец психологической прозы с элементами магического реализма и: — онтологического кризиса. Непонятно сказал? Объясню… Материал построен не на линейном сюжете, а на потоке сознания героя, его воспоминаниях, страхах, навязчивой идее и — болезненном восприятии действительности. Скажем, что значит попытка героя второго рассказа вернуться, чтобы «разрушить чужое счастье»? Хороший вопрос… Им движет не любовь, а — болезненная ревность, чувство собственности и невозможность смириться с тем, что его женщина теперь с другим. Идея мести становится единственной целью, смыслом существования, тем «скальпелем», который он везёт с собой: «Нож в сердце, и вот хирург уже на столе. И над ним склонился другой». — Что сразу задаёт тон саморефлексии и — опять-таки гаршиновскому саморазрушению. Ну, в случае с Бычковым можно добавить: саморазрушению — мамлеевскому. Бычковым по-философски приватизированному, и по праву, кстати… Уж в чём-чём — в саморазрушении Бычков — первый мастер новейшей русской литературы.

Собственно, герой — это одновременно и пациент, и хирург, и... Да блин — он сам себя «оперирует»! — копается в своих ранах-воспоминаниях, пытаясь вырезать боль, — только лишь углубляя её. Ведь нож — это не только орудие будущего преступления, но и символ той боли, которую ему причинили, и которую теперь несёт в себе. Пропасть, которая развела протагонистов тотального спектакля, — мотив опять-таки сна, иллюзии, ирреальности. Грань между явью и забытьём, воспоминанием и фантазией — размыта... Стёрта.

«…остаются только тонкие, невидимые никому различия в почти незаметных складках душевной жизни, в которых кто-то принимает участие, и что музыка, как она длится, как будто она будет существовать всегда, даже когда она закончится, и как она существует, лишь только пока она длится, как длится бесконечно и этот самодостаточный в своей скорби момент». — Фактически читатель лицезрит океанический всплеск сюрреалистических мелодий, где диалог и действия, и ажитация персонажей лишены бытовой логики и — служат на первый взгляд (только на первый!) для передачи исключительно глубоких философских тем. Реальность же здесь — сновидческая, аллюзивная, построенная на символах и алогизмах: Мамлеев во плоти, в общем. Аха, кто бы сомневался… 
Тут и мотивы наготы — стержневые, пронизывающие произведение мотивы. Ведь быть голым — это аллегория уязвимости, открытости, незащищённости. Герой обнажён перед миром, перед женщиной, перед вздором смерти: что является символом сбрасывания масок, условностей, лишнего наряда... «Смерть придаёт смысл происходящему…» — Он — отказывается от социальных ролей, приличий, одежды как атрибута лжи. Является таким, какой он есть — голым и непоня́тным, и непо́нятым. Он — индикатор первозданности — и чистоты. Возвращаясь к некоему базовому дарвиновскому состоянию: «Крики животных — вот о чём стоило бы поговорить».

Абсурд и поиск смысла — узловая фигура речи данной книги. Все диалоги пронизаны абсурдом, и только им. Персонажи изъясняются на разных языках: тут и язык бытовой логики: «…я не понимал смысла ни стола, ни стула, ни тёти Вали, ни бабы Маши», и — язык математических констант, загадок-эвфемизмов. Эйнштейновских формул, в конце концов.
Скажем, число π (пи) становится вдруг центральной метафорой — это иррациональное число, которое нельзя выразить точно. Оно символизирует непознаваемость мира, непознаваемость вечных истин, необъятность концепций, всегда ускользающих от ищущего взора: «Круглый на квадратах. Завязанная, как ртуть. На белых уголь. Как гланды деревьев. Путь на четырёх». — Персонажи Бычкова пытаются описать мир не логически, а — поэтически-алогически, схватить его, суть мира, через несообразность! В этом весь Бычков. В этом был и весь Бродский, вынесенный в эпиграф.
«Чёрные дыры (…) — они были раньше звёзд, оказывается. И они не только всё засасывают. Из них иногда и вырывается столько, что получается целая галактика. И внутри Млечного Пути тоже скрыта огромная чёрная дыра, и она нас всех и породила». — Рок, предопределённость и отсутствие выбора, например, во фразе «А разве у меня есть выбор?» — и ответ: «Выбора нет ни у кого» — ключевая ось текстов А. Бычкова. Его герои (а с ним и читатель) чувствуют, что вовлечены в некую игру, ритуальный сценарий, из которого нельзя выйти. Все они делают шаг в загадку «чёрных дыр», движимые не пониманием, а — ощущением лермонтовской фатальности происходящего: «Всё, наверное, так и должно было случиться». — Фатум жизни под страхом гибели всего и вся…

Итак, пред нами — «странная музыка» бычковского повествования, напев, песня пути: Дао движения, продвижения-достижения: «И ветер из окна шелестел страницами “Дао дэ цзина”». — Песня ветра, потерь и утрат: стилистический троп, эпитет той самой дороги, по которой всем нам рано или поздно придётся пройти: как бы только решиться? — вот вопрос вопросов. Вектор — в неизвестность, навстречу абсурду и, вероятно, откровению: его мы ищем всю нашу жизнь. Пытаясь встретиться с самой судьбой, оксюмороном окружающих тебя вещей, — в стремлении докопаться до скрытой, иррациональной правды, прячущейся под пыльным слоем привычных ассоциаций: как маникюр с «просто так» нарисованными портретами: «В тёмном окне скальпель уличного фонаря, ночь наклонилась в грудной разрез»...