Баратынский vs Пушкин: лёд и пламень

К 225-летнему юбилею Баратынского

История одного стихотворения, ставшего причиной размолвки двух поэтов

Всем известны лицейские друзья «нашего всего»: рассудительный Горчаков, «чистюля»-Кюхля-Кюхель, преданнейший Дельвиг, Данзас-храбрец, Пущин, их много…

Были, безусловно, менее популярные персонажи, числившиеся приятелями. О том написаны десятки, сотни мемуарно-филологических томов. Но есть в литературоведении совсем небольшие страницы, посвящённые пушкинским приверженностям. Притом — очень и очень сильным. (Хотя у Александра Сергеевича вся жизнь как по раскалённому углю.) Именно такой интенсивностью дружеских влечений напитаны отношения Пушкина с Баратынским. Некоей, я бы сказал, инверсией. Два гения… 
Один — мгновенно вспыхивающий стыдливой ли, крикливо-обиженной краской на щеках. Горящий адским пламенем страстей, распахнутый всему миру сразу. Буян. Второй — скрытный, немощный, необщительный. Тихий. Под конец дней ударившийся практически в конфуцианство. [К слову, и я специально дал чуть больше строф Баратынскому, чем Пушкину. По причине отстранённости первого от поэтического мейнстрима что тогда в XIX в., что и сейчас, сегодня.]

Двое

Дни пролетают, годы тоже;
Меж тем беднеет свет!
Давно ль покинул вас — и что же?
Двоих уж в мире нет!
(Баратынский)

Эпистолярий поэтов, познакомившихся посредством ближайшего Пушкину «толстяка»-Дельвига, до нас не дошёл. Дошли три корреспонденции Баратынского — Пушкину. Капля в море, увы. В них есть следующие сентенции. Цитируем:

«Иди, доверши начатое, ты, в ком поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту ступень между поэзиями всех народов, на которую Пётр Великий возвёл Россию между державами. Соверши один, что он совершил один…».
Или:
«Прощай, милый Пушкин, не забывай меня».
Или:
«Пиши, милый Пушкин…»

Представляете, дорогие друзья? Всего пара-тройка предложений, фраз из переклички двух литературных столпов начала XIX в. Всего пара…  Трагически обидно — подобно отсутствию в научном обороте многих рукописей «Евгения Онегина» (порою тривиально проигранных по пьянке в карты). Также отсутствию почты, — в порыве суровой дикой ярости сожжённой в камине. Может, в том числе и от Баратынского.
Тут же, перескакивая столетие, вспоминается «императрица поэтов» Ахматова. Тоже истязательски любившая лицезреть творения тлеющим дымящимся пеплом. Явно переняв эту нездоровую склонность у потомка африканских вассалов. Понимая свою исключительность, мало того, гениальность: — вопреки всему сделать другим хуже. Назло. Пусть даже ликвидировав невосполнимое — тексты, новеллы, экзерсисы-пробники, черновики. В коих заложены годы страданий. Вплетена непрошедшая жизнь давно прошедших эпох. Заложена История — бе́гом всемогущего ахматовского времени.

Да, с ужасом глядя на пушкинские литературные потери, — начиная с периода детских, отроческих дневников, — приходится удивляться тому массиву знаний, сохранённому им. Не уничтоженному. Созданному в столь жутко короткий срок. [Хотя рекордсмен по потерям, конечно, Лермонтов.] Причём совсем краткие пушкинские отклики и движение вкруг них шумных волн реминисценций — становятся жемчужинами мысли. (Навроде заметок на полях.)
Что и говорить, если даже непоставленный(!) эпиграф из поэмы Баратынского «Пиры» к незаконченному роману «Арап Петра Великого» (неизданному при жизни Пушкина) становится предметом филологического разбора. То уж поставленный «Стрелялись мы» Баратынского (совместно с фразой Бестужева-Марлинского из «Бивуака») к пушкинскому «Выстрелу» — вовсе оборачивается диссертационным поводом. 

Кстати, так получилось, что Пушкин никогда не издавал и не печатался в совместных с кем-то сборниках. Но… Имеется одна лишь единственная книга, тираж коей в один миг был распродан. Тут же, — при живых авторах: — объявлен раритетом! Это издание 1828 года «Две повести в стихах». С пушкинским «Графом Нулиным» и «Балом» Баратынского. Пушкина, само собой, донимала критика насчёт странного соседства. Потому как хулителю «Нулина» (проф. Н. Надеждин, например) не пристало бы хвалить Баратынского, и наоборот. Интересное замешательство... Всё-таки по стилистике авторы довольно разные. 
Но Пушкин и тут опередил: «Сие блестящее произведение исполнено оригинальных красот и прелести необыкновенной. Поэт с удивительным искусством соединил в быстром рассказе тон шутливый и страстный, метафизику и поэзию». — Он писал аж несколько рецензий на Баратынского. Все они остались незавершёнными: 

• о стихах Баратынского (1827), 
• о «Бале» (1828), 
• о сочинителе вообще как о явлении и человеке (1830).

Не запамятовав, разумеется, что точно так же (пару лет назад) пришлось защищать Баратынского от нападок после его финляндской поэмы «Эда». Въяве раздражавшей Бестужева, Булгарина, того же вечного скептика Надеждина:

Стих каждый повести твоей
Звучит и блещет, как червонец,
Твоя чухоночка, ей-ей,
Гречанок Байрона милей.
(Пушкин)

Сей период взаимных приверженностей — кульминация. Эверест их крепкой созидательной дружбы. 

Размолвка

Ещё на крыльях торопливых
Промчалось несколько недель
В размолвках бурных, как досель,
И в примиреньях несчастливых.
(Баратынский)
 
В январе 1831 г. от тифа умер Дельвиг. Пушкин тут же, — с присущим ему рвением, — бросился возродить, точнее, продолжить выпуск дельвиговского альманаха «Северные цветы» с 1831 на 1832-й год.

(Последний вышел с 1830 на 1831-й гг.) В память о ближайшем ему с детства человеке. В альманах (помимо пушкинских «Моцарта и Сальери», «Анчара», «Дорожных жалоб» etc.) вошла проза Батюшкова, Одоевского, Сомова, мн. др. Также первый русский перевод с китайского (переводчик неизвестен, в дальнейшем текст утрачен) — отрывок из романа об учёном и красавице «История счастливой четы» Минцзяо Чжунжэнь (псевдоним). Статья ботаника М. Максимовича «О жизни растений». Стихотворения И. Дмитриева, Жуковского, Языкова, Вяземского, мн. др. 
Пушкин, — как всегда нервничая, дёргаясь от нетерпения: — обращался тогда практически ко всем действующим поэтам. Торопил нещадно. Укорял Ф. Глинку: «Изо всех его (Дельвига, — авт.) друзей только Вас да Баратынского недосчитались мы на поэтической тризне; именно тех двух поэтов, с коими, после лицейских его друзей, более всего он был связан». — Взбудораженный сим образом Глинка тут же выслал два рассказа и восемь стихотворений. 
«Торопите Вяземского, пусть он пришлёт мне своей прозы и стихов; стыдно ему; да и Баратынскому стыдно. Мы правим тризну по Дельвиге. (Именно через "е", — авт.) А вот как наших поминают! И кто же? друзья его! Ей богу, стыдно». — Из письма Пушкина — Н. Языкову.
И далее Александр Сергеевич — Плетнёву: «Пиши Баратынскому; он пришлёт нам сокровища!».
Уязвлённый Баратынский предоставил два небольших, но отточено прекрасных «сокровища». По мне — и вовсе бриллианты. Из этих двух Пушкин взял в альманах одно — «Мой Элизий»:

Не славь, обманутый Орфей,
Мне Элизийские селенья:
Элизий в памяти моей
И не кропим водой забвенья.
В нём мир цветущий старины
Умерших тени населяют,
Привычки жизни сохраняют
И чувств её не лишены.
Там жив ты, Дельвиг! там за чашей
Ещё со мною шутишь ты,
Поёшь веселье дружбы нашей
И сердца юные мечты.

Хотя Глинку опубликовал щедро: прозаическую аллегорию «Важный спор» и четыре стихотворения. Шесть лирических вещей, поданных Вяземским, Пушкин тоже напечатал целиком. Да, он мог быть раздражён «слабой отзывчивостью» Баратынского на замысел литературного поминовения Дельвига, — по мысли пушкиноведа С. Г. Бочарова. После чего Баратынский адресовал второе произведение, — не принятое Пушкиным: — Киреевскому. С его новым, затевавшимся изрядно фешенебельным (но, к сожалению, невезучим: вышло всего два номера) журналом: «…напечатай в “Европейце” моё “Бывало, отрок”. Я не знаю, отчего Пушкин отказал ей место в "Северных цветах"». [Выделенное жирным ошибочное «ей» жен. рода взято из оригинала: «Европеец», 1832, стр. 524.]

Вот оно:

Бывало, отрок, звонким кликом
Лесное эхо я будил,
И верный отклик в лесе диком
Меня смятенно веселил.
Пора другая наступила
И рифма юношу пленила,
Лесное эхо заменя.
Игра стихов, игра златая!
Как звуки звукам отвечая,
Бывало, нежили меня!
Но всё проходит. Остываю
Я и к гармонии стихов —
И как дубров не окликаю,
Так не ищу созвучных слов.

Что́ могло не понравиться Пушкину, непонятно. Алмазная огранка несомненна: «сплошной сонарный “л” в начале. Лучащийся любовью взгляд отрока в мир. Искусная музыкальная имитация лесного эха: “отрок-кликом-отклик”. Великолепная, модная дисгармоническая звукопись, следующая за словом “остываю”: “яикг”, показывающая теперешнее пренебрежение к гармонии» (Г. Красухин). Маркер блестящего владения техникой, добавлю.

Главред «Отрока» взял, назначил в третий номер. Который не увидел света по причине монаршего гнева на статью Киреевского в первом выпуске: «XIX век». Определённую цензурой как «политическая пропаганда под соусом литературной критики». Благородный Жуковский в поддержку журнала даже объявил «забастовку» — две недели «по-декабристски» не занимался с наследником престола Александром. 

Издание это не спасло…

С того момента отношения Баратынского с Сашкой-«французиком» стали сходить на нет. Постепенно охлаждаясь, охладевая. Тая, незримо испаряясь…: «Был бы снег — он уже бы растаял, / Были б лебеди — они б улетели». (Пушкин) В разносторонней (семейной, корпоративной) корреспонденции они друг друга, случалось, касались мнемонически. Злобных, недружественных нот не было. Скрытое сухое недовольство произведениями — да, было. 

Баратынский то хвалит, то ругает «Онегина», «Годунова». 
Пушкин благосклонно отзывается об «Эде», «Наложнице». Впоследствии очевидно остывает в критике последних. И, вишенкой на торте (как это похоже на Пушкина!), — вставляет пародийный отрывок из «Делии» Баратынского — в уста ревнивца Дон Карлоса из «Каменного гостя». [Равно как Пушкин изображал Зарецким в 6-й главе «Онегина» Толстого-Американца — во время их многолетней ссоры: из-за обзывательского «Чушкин-Пушкин» язвительного донельзя Фёдора Иваныча. Одного из протагонистов упомянутого выше «Выстрела».]
Баратынский, естественно, не мог не узнать в ёрническом том монологе Дона Карлоса пародии на свою лирику. Что только подсыпало льда в кувшин неприязни. Под конец жизни ни Пушкин не читал Баратынского. Ни Баратынский — Пушкина. Так, урывками… На собраниях и чаепитиях. Порознь.

Уверен, при надлежащем уровне драматизации (стигматизации) общественно-социальных мизансцен они доподлинно могли бы вновь сойтись. Убеждён — втайне, в душе они того хотели, желали сами. О чём, в принципе, свидетельствует их насыщенная личная переписка. Случай тот, увы, не подвернулся. 

Примечание

В тексте частично использованы материалы знаменитого пушкиноведа, советского российского литературоведа, литкритика, д.ф.н. проф. Г.Г.Красухина.