Космос Ильи Глазунова

Александр БАЛТИН

Гигантские холсты его, собиравшие русскую историю в лицах, вызывали нарекания, осуждение, неприятие: а он писал свою Русь, столь ощущаемую сердцем, растворённую в крови, писал истово и ярко, болея ею, любя её бесконечно…
Хотя ранние работы И. Глазунова, пусть и исполненные в излюбленной манере реализма, несвободны от влияния импрессионизма, и даже — своеобразного заострения экспрессионизма.

«Вечная Россия» расцветает лицами-ликами и, осиянная распятием, русским Христом, слоится в золотисто-красных тонах: основных, как будто для монументального полотна. Золотой — цвет неба: мистического неба, что и определяет бытование всякого людского космоса. Красный — цвет крови, лившейся всегда на Руси, может быть — избыточно лившейся… Рвущийся и мятущийся Лев Толстой на переднем плане, с поднятой рукой, а рядом — ратоборствовавший его Иоанн Кронштадтский, словно примирились, став персонажами холста. Святые первостатейны, Достоевский между них — кроток лик, как ясен и просветлён Пушкин: страсти унялись, небесное открыто, и Гоголь словно разрешил все свои противоречия, став участником всеобщей мистерии Руси. Космос лиц, среди которых те, кто определяли и культурную жизнь страны, и её материальное бытование; в бледно-снежном мороке мчится тройка, и наполняющие её вожди едва ли близки художнику. В цветах зарева поднимается острый медный всадник, а белые кристаллы соборов словно теснят технологичность современности, проколотую иглой останкинской телебашни.

​

…Глазунов пережил Ленинградскую блокаду; многие его родственники погибли, сам в двенадцатилетнем возрасте был вывезен по «Дороге жизни». Под Новгородом жил в деревне, после снятия блокады в Ленинграде учился в средней художественной школе, затем в институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Репина. …которого, очевидно, любил, у какого учился портретному мастерству. На портретах, исполненных Глазуновым, совершенно особенно живут глаза: озёра человеческого смысла. Словно кожей сердце чувствовал, насколько глаза есть зеркало души, сколь не пустое это, истёртое утверждение, но — истина, и истину эту воплощая, творил глаза-души. 
С первой выставки познал успех. С. Михалков опекал, ему художник обязан многим. Была — «Мистерия XX века» — в облаке прозрачном сходящий Христос, и Ника-богиня, мерцающая синевато, напротив. Дирижёры жизни и символы, определяющие век, вспыхивали своеобразными факелами смысла; «Рабочий и Колхозница» соседствовали со статуей свободы, а Мао будто противостоял яро выступающему Ленину. Противоречия сближались: или — наползали друг на друга, как льдины в ледоход, чтобы река текла дальше — бесконечная ли?
Глазунов чувствовал тайну иконы сердцем души, собрал значительную коллекцию, тщательно занимаясь реставрацией, знал, какого труда стоит раскрыть небольшой участок святого изображения, закрытый другими веками. Иконы проступали в первозданной чистоте, луча световую силу.

Лучевидное облучение шло от них, и, используя иконописные мотивы в живописи своей, Глазунов добивался значительного эффекта. 

Раскрывался мир иллюстраций к русской классике. Достоевский глядел тяжело, не ведая умиротворения, вечный бунтарь — в страстной своей устремлённости переделать мир. Осветлить. Чтобы, став прозрачным, как слезинка ребёнка, больше не лил слезинок этих. Женские лица… И Грушенька — не столько страсть, сколько печаль, утомление от страсти, в озёрах нежных глаз своих стремящаяся выкупать иных страдальцев. Нежен, почти прозрачен Мечтатель. Резок, экспрессионизм проступает, Раскольников. …пейзаж Петербурга (тень М. Добужинского мелькнёт) раскрывается униженностью оскорблённых… Сосульки остры — любая метит в человеческую цель. Фигуры безлики, а громоздящиеся дома грозят начинкой скорби и нищеты.
Пушкин в изображениях Глазунова — нестандартный, словно погружённый в себя, задумчивый; и снежная музыка Блока разойдётся тонкими ощущениями. Маска мелькнёт — какие мистические образы томили душу поэта? Страшно и красиво повествовал об этом Даниил Андреев. Религиозность прорастала в нежном образе Алёши Карамазова, в некоторых женских образах, словно пропитанных субстанцией «небесности»… «Яма» Куприна — исполненная миром Глазунова — раскрывалась саркастически, и — страданием: нависало блинное лицо хозяйки публичного дома, а проститутки, даже красивые, измаянные собой и долей, вызывали сострадание, когда не скорбь.

Туго и плотно были даны ряды иллюстраций к романам Мельникова-Печерского: плотные, земные и мясные, густые до предела тексты требовали таких же уплотнённых иллюстраций. И они возникали, показывая возможности Глазунова с разных сторон. …он мог изобразить «Раковину», — словно растворённую тайной в космическое пространство, жемчужно-звучащую музыкой всеединства людского; мог показать Джордано Бруно — длинноодеянного, в рясе, взирающего в небеса, с которыми так связан был жизнью своей и учением, отвагой и убеждённостью в одушевлённости космоса.
Выступая театральным художником, Глазунов оформлял постановки опер «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Н. Римского-Корсакова, «Князя Игоря» А. Бородина, «Пиковую даму» П. Чайковского… Снова распускались миры его особого чувствования русского, национального, часто глубинного, сердечно потаённого — как надежда на вечный Китеж, всё никак не всплывающий из-под метафизических вод.

Глазунов участвовал в реконструкции зданий Московского Кремля… Создавая пейзажи, словно показывал живую душу природы, чьи вибрации шли прямо к зрительским сердцам. Выступал за сохранение старой Москвы, не принимая плана генеральной реконструкции, с единомышленниками создал альбом, показывающий потери великого города… Его критиковали. На него нападали, обвиняя в киче, в конъюнктуре, во многом… А он — горел, горел всю жизнь пламенем искусства и веры, и, думается, плоды сего горения останутся надолго.