Русская кривизна
Мы не актуальны, мы территориальны.
"Дистанционная" любовь к ближнему
1
Пригласим к нашему суду одного из великих людей эпохи, наших языческих богов, некоронованных государей земного Пространства, олицетворяющих неземную свободу духа. Их родина не Россия, не Америка, не Соломоновы Острова, но - Цивилизация, империя Знания и Культуры. Только им, земным богам, пристало судить время, его совесть и разум. Высокие их приговоры не подлежат апелляциям, над вердиктами гениев – только Вечность.
Скажете: разве боги не ошибаются? Ведь, что ни говори, они тоже люди, разве их разум не теснит горячка нетерпеливости в земном преображении духа к Вечности? Разве их особое чувство сострадания может служить приоритетом на территории детонирующей земной ненависти? Гений, он над нами высок, но никто не может отнять у нас право на апелляцию к Богу всевышнему!
…Итак, оставляем себе мостик для апелляций.
Наш рефери - И. Бродский, небесная искра, вспыхнувшая пламенем вдали от Отечества, в пространстве русской культуре близком, но в чем-то зеркальном. Что здесь воображается зеркальностью культуры? Что-то невидимое в ее духе, вращающее его, духа, вектором, обращающее в культе духа космический знак Земли к знаку Неба, или наоборот. Ныне на нашем суде Россия и Европа, не по-отдельности, а в соместности. По слабейшему моему представлению, единое Пространство, но… поляризованное - геометрически зеркальная кривизна духа. Два разноцветных крыла одной и той же птицы Феникс, одной и той же Цивилизации.
И – общий гений, Бродский.
Однако с Бродским еще погодим. Действительно ли - одной птицы Феникс?
Большой вопрос - в коктейле может быть собрано несовместимое. Мы стыдливенько так говорим здесь о единой Цивилизации, обнимающей вместе с Европой и Россию, но не принимаем ли мы здесь желаемое за действительное? Что представляют собой тайные нити соединения? Можем ли мы говорить о соединении при неполнолюбии, во вполне одностороннем влечении, не представляется ли это единство нашей хиленькой, хотя и вечной мечтой?
Первым видимым элементом воображаемого соединения служит наше неуемное желание "быть Европой". Откуда у него, у желания, «растут ноги»?
Знамо дело, мы люди одного цвета кожи, геометрически близких физиономий, одного христианского Бога, общих исторических объятий и потасовок, одной и той же мечты.
Довольно?
Довольно.
Но что нас разъединяет?
2
Как будто существует что-то более важное, чем наш неудержимый порыв к лицезрению Эйфелевой башни, и это нечто притаилось зеркальной бякой в их и нашей культуре и оттуда сует кукиш всему, что причастно к Уралу или Атлантике. Этой важностью нам и пристало мерить соединение-разъединение всех мыслимых культур.
Что за важность такая?
История всех исторически видимых цивилизаций, похоже, позволяет нам говорить о тайной обнимающей доминанте культуры - фундаментальной позиции мировосприятия, полагающейся на ментальные основания народов и разнящейся в культурах по приоритету в соединениях чувство-понимание, разум -вера, Земля-Небо, человек – Бог. В самом деле, общая культура, именуемая цивилизацией - это культ обнимающихся во взаимоотвращении духа и разума, естественно, что то и другое компонуется во властном неравновесии – таково условие любого движения, включая историческое. Так вот, сие неравновесие-неравнодействие – власть разума или приоритет религиозного чувства - и должно быть «знаком» цивилизации, ее наиболее общей или «векторной» характеристикой.
Культура Атлантики – в отличие от культуры мифической Атлантиды - упомянутым «вектором» метит себя вполне определенно. Это культ человека Земли с его, культа, механическим оправданием и основанием - знанием, разумом. Ментальность, исходящая из счастливой предтечи – древних Эллады и Рима, их резко интеллектуальных приоритетов. Эти пришли на замену культуры языческой, в которой чувство страха перед неведомым было доминантой всех желаний и влечений. Но что же дух Отечества, наш русский культурный образец? Этот последний очевидно выпирает из европейского куля культур, стоит в них же, но в обратности и настороженности. Можем ли мы понять сию альтернативу, что-то сказать о векторе родного мировосприятия, его характеристиках и предпочтениях?
Пока что самое большое, что мы здесь постигаем, это то, что здесь все другое, определенно не разум, не закон, не порядок, не знание-разумение, но и не его чувственная небесная альтернатива, - словом, что-то маловразумительное, первобытно нетронутое. Чем должен представляться Западу сей икс-игрек, наше евразийское младоразумие?
Вот, наконец-то, приходит время высокого вердикта. Послушаем же И. Бродского - олицетворение разума, проросшего на российских иррациональных изгибах.
"Двусмысленность, я полагаю, есть главная характеристика моего народа. Нет в России палача, который не опасался бы… превратиться в жертву, но не найдется и самой разнесчастной жертвы, которая не призналась бы… в душевной способности стать палачом". И далее: "По-моему, эта двусмысленность и есть то "благовещение", которое Восток вот-вот распространит на весь остальной Мир, и Мир, похоже, созрел для этого". (Меньше чем единица).
Вот же, мы слышим голос Запада, но с тембровым скрипом… нашей родной Евразии. Похоже, мудрейшему из судей, как и всем русам, россам и «руським», тоже не чужда душевная способность рубить головы жертвам, тем более, пораженным грозовым "благовещением".
Ментальная двусмысленность, не знающая пощады и состраданий?
Это надолго.
Человеческому климату с такими ветрами не позавидуешь, не приведи, Господи… Согласиться с вердиктом или апеллировать к голосу Вечности? В самом деле, родная Вечность, что ютится в душах разнесчастных страдальцев, явивших миру Ивана Грозного, Андрея Рублева, Петра Великого, Льва Толстого, а ныне грозящих всему миру ментальной двусмысленностью?
Ожидая ответ, попытаемся понять самих себя, имея в виду, что правда человеческая, Богом данная, не нуждается в апелляциях и именуется любовью к ближнему.
3
Не приходится долго думать, чтобы понять: вердикт И. Бродского логически безупречен, но, к злой нашей радости, повсеместно, вселенски. Вездесущий Круг Справедливости: жертва тяготеет к святому возмездию, возмездие тянется к покаянию, жертвенности. Что здесь имеет значение? Совершенно понятно и выразимо: чего больше. Важен крен или знак неравнодействия, мера дроби возмездие:покаяние. Арифметическое значение менее единицы -покаяние и сострадание, весящие поболее - мы, вероятно, и должны понимать любовью к ближнему.
Отчего же приговор И. Бродского вынуждает нас к апелляции?
Определенно, он ущербен не в слове, а в духе, в настроении, чувстве. Грех господень, пораженный великой болью, дух сей отказывает нам в совестном знаке - естественной асимметрии с креном в сторону состраданий!
Не сразу поверим, и не поверим вовсе. Поглядим на себя самих со стороны: чего же в нас больше - злобы возмездия или святости покаяния?
Нетрудно увидеть, что… того и другого. Однако ж наш инстинкт возмездия грозен, но "ленив" до неприличия, и с этим как будто никто не спорит. Сия замороженность нашей злобы однозначно склоняет чашу весов менталитета к святой оппозиции - покаянию и состраданию. Как говорится, все как у людей. Однако же, Бродский с его «благовещеньем»… - откуда бы? Русский как воплощенный синдром Стокгольма? Чем объяснить столь сильное влечение к взаимному истязательству (истязателями, по высокому предположению, являемся все мы), - разумеется, при том условии, что покаяние возвышается над истязательством?
Нет, это не стокгольмский синдром! «Стокгольм» - это предчувствие Вечности, ее дыхание у ворот смерти, нечто, уравнивающее святых и злодеев. Злоба человеческая обращается в сострадание в предельных унижениях, граничащих с аннигиляцией личности; наше же пристрастие к взаимной тирании вполне обычно, уживается… со взаимным сочувствием. Быть может, мы равнодушны не столько друг к другу, сколько… к самим себе?
Оставим домысел как что-что совсем уж дикое и обратимся к вещам понятным, печально или радостно выраженным.
Определенно, мы обрели все мыслимые иммунитеты к взаимному подавлению. Насилие нам попросту приелось, мы не ощущаем его вкуса и запаха - здесь мы пластичны как никто другой. То же и с насилием, которое мы совершаем над другими. Оттого мы – чувственно и разумно несоразмерные - в обыденности срединны. Мы наносим обиды, не придавая им почти никакого значения; мы прощаем обиды, едва почувствовав уязвление. Наш гнев редко когда "созревает": мы не горячи, мы теплокровны, мы медведи, беззлобно покусывающие друг друга и всякого, кто попадает под руку.
Существует и странность: мы страдальцы, мы любим Бога во гневе, в Его осуждении нашей ущербности – совсем "по-стокгольмски". Мы не спрашиваем Небо: за что? Зная себя, мы оправдываем Бога заранее. "Тирания" Небес кажется нам такой же нормальной, как и собственная, то и другое – в оправданиях не нуждается. Наша покорёженная верность Создателю находит себя в самобичевании, наша святость тождественна пренебрежению к земной жизни. Однажды, низвергнув Небо, мы вмостили его в Идею, в ее идолов с менталитетом а-ля экстремум. Что из этого вышло, известно всему миру. Мы осуждаем себя сами – неустанно. Наше ментальное кредо иррационально, интуитивно; в той же мере оно и бестолково, безрассудно.
Словом, стокгольмский синдром – штука нам хоть и близкая, но все же не на ней заквашена наша природная исключительность. Еще остается… ненавистничество, но это исключено; худо-бедно мы все еще существуем, при том, что Источник жизни, Вечность, не подает ненавистникам. Ненависть человечески нелегитимна, она не может стоять в основании жизни, рожденной в любви. Тяжкое чувство отвращения, от которого не может быть никакого иммунитета, мы не аккумулируем, а расточаем, расходуем, "покрываем" им все и вся, переносим текущую злобу на судьбу, на время, на все человечество, причем, в этом последнем находим первой мишенью… самих себя. Наша злоба медвежья по структуре, форме и содержанию. Наша ненависть туманообразна, пространственно размыта, континуальна; ее трудно вызвать, но еще труднее конденсировать на чем-то или на ком-то.
Что еще сказать о нашей необыкновенной любви к ближнему?
Здесь нечто удивительное: наша любовь к человеку "евразийно" необозрима, привязана к Пространству, размыта топографически. Чувственное владение Территорией не остается для нас «безнаказанным» - наша География владеет нашей любовью.
4
Истинность человека, как известно, обнаруживает себя в испытаниях. Что же мы находим в наших критических ситуациях?
В великом страдании мы все в едином порыве сообразуемся в общем подвиге. В этом, критически явленном, единодушии проглядывает доселе незаметная наша любовь к человеку. Здесь-то и проявляется ее потрясающее своеобразие.
Мы целомудренно первобытны. Мы находим друг друга не при свете Солнца или Луны, а в светящемся горизонте, в его заре, в геометрической размытости света. Это первое, новорожденное, явление любви не персонифицировано, развеяно в Пространстве, в его протяжении. Это любовь не излучение, а ожидание света, не кинетика, а потенция, любовное предчувствие, напряжение духа не явленное, а сокрытое. В этом смысле мы не оригинальны - любовное напряжение Вечности сообщают многим людям их Боги. В чем наша необыкновенность? Именно в том, что мы существа «абстрактные». Наш незримый дух любви занимает все Пространство сразу и ничего в нем в отдельности; оттого Пространство - наш бог. (В альтернативе, в зеркальном отображении: Время - это, конечно, тоже бог, но не любви, а знания, разумения).
Пространство как божество могло бы считаться явлением сугубо языческим, если бы не владело духом Бога истинного, не было бы вместилищем духовных освобождений, любовных предчувствий. А так "подмена" выглядит вполне достойной – некий "проселочный", нетореный-нетоптанный, безотчетный, размытый, не раззбитый осмыслением, рефлективно неявленный путь к Богу.
5
Итак, источник нашей тайной любви, наш языческий бог - Пространство. Им мы заменяем Бога истинного. Мы обнаруживаем сердечный жар к ближнему как "расходование" этой нашей потенции - по мере удаления объекта мнимой любви, его присутствия в физически убывающей видимости. Наша любовь не близорука, а дальнозорка, лелеет расстояние – только так она способна овладеть своим объектом конкретно.
Мы привыкли жить просторно, не толпясь, и эта привычка отпечаталась в химической формуле наших сущностей: мы желаем быть ментально распростертыми, экстерриториальными. Мы владеем Пространством? Полноте, это Пространство владеет нами грешными, даря родному менталитету бесконечность свободы (равно врожденному произволу). Свободу как то, что есть, а не то, что должно быть, вроде страсти к освобождению, сущностной экспансии – разница колоссальна.
Оттого наша внутренняя свобода несоразмерна времени, его разуму, она избыточна до инфантильности. Произвол у нас в крови. Но оттого, что мы произвольны, мы нуждаемся в заполнении ментальных дыр, в компенсациях упорядочением, в воздействиях, способных пристегнуть нас ко времени (читай: разуму). Мы мерзко произвольны, но, комплексуя и компенсируясь, мы легко склоняемся к межчеловеческим иерархическим подчинениям. Нами владеет пространство, мы отдаем себя его свободе и испарению, оттого нуждаемся в боге Времени, что значит нуждаемся в уме-разумении, в осмыслении происходящего с нами.
6
Наша любовь не просто внеобъектна, континуальна, она математически асимптотична: рядом, нос в нос, мы неестественны и едва терпим друг друга; в разделении же нас гнетет ностальгия - предположенная, пространственно рассыпавшаяся любовь. Мы ценим отдаленное больше чем близкое, чужое больше, чем доморощенное. Мы не рассудочно механичны, а пространственно интуитивны, не актуальны, а территориальны, глобальны. Мы любим человека, "приложенного" к пространству, предельно размытого, почти абсолютного, но еще больше мы любим пространство, приложенное к человеку. Мы тянемся друг к другу, расходясь. Мы расходимся с повернутыми назад головами, любя. Взаимное расхождение стало у нас потребностью, условием взаимной любви-вослед. Мы евреи-от обратного; мы призваны не собираться, а расходиться, рассредотачиваться по миру - в умиротворении, в ощущении своей сокровенной "несбыточной", но вдруг воскресшей к жизни любви; толь так эта любовь становится реальностью. Наше чувственное кредо – носить в сердце не явленного другого, а эту, пристегнутую к нему, тайну, отдаленно похожую на любовь.
Так и назовем это удивительное тяготение русского к русскому: дистанционной любовью, любовью в расхождении, чувством, испытываемым не к релятивистски взятому вполне конкретному человеку, а к его абсолюту , к его смыслу и чувству субъекта Бесконечности.
…Совершенно удивительный «пространственный релятивизм» любви.
Заметим и неминуемое: любовь к отдаленному всегда обращается в вакуум любви к ближнему.
…Так вот и рождаются некие ментальные интегралы: внутриэтническая прохлада и жажда согревания, поглощения тепловых потоков извне. Россия – дитя малое, территория ментальных поглощений, этническая совокупность, нуждающаяся во внешних привязанностях, говоря попроще – в отеческой любви со стороны.
Мы любим всех и никого в отдельности; оттого нас не любит никто.
*****
(Продолжение следует. При том условии, что «это кому-нибудь нужно», рождает в сердцах и головах некую «люминесценцию», похожую на сочувствие к себе (велико, бело, мало-)русскому - конкретному и нелюбимому).
Комментарии
В случае перехода на путь развития реального сектора экономики наладится и с любовью.