Русизм, национализм и государство

Автор: Александр Гончаров

Памяти Константина Леонтьева

Статью эту я задумал достаточно давно, но намеренно дождался момента, когда на календаре будет перевернут листок от 25 января – очень хотелось посмотреть, вспомнят или нет о дне рождения великого русского философа Константина Николаевича Леонтьева. Безусловно, дата была не круглой – все-таки он появился на свет в 1831 году. Но как-то мнилось, что человека, предугадавшего многие события, доселе потрясающие мир, не забудут, да и поговорят о его историософии, позволяющей четче понять, что же с нами ныне происходит.

Однако не вспомнили… 25 января СМИ дружно поздравляли студентов с Татьяниным днем, а еще они яростно, с этаким куражом бойцовых петухов, соревновались, кто больше напишет, расскажет или покажет сюжетов о Владимире Высоцком (хотя 1938 год тоже не навевает дум о юбилее!), человеке даровитом и противоречивом, но по уровню мышления и значению уступающему Леонтьеву во всем совершенно.

Честно сказать, потребителя информации понять можно. Высоцкий жил в XX веке, многие и лично знавали его. Леонтьев же скончался в далеком 1891 г. и отделен от нас толщей времени и советской эпохой, когда могилу его осквернили, а книги положили под замок почти на 70 лет.

К тому же, чтобы понять и, главное, принять философию истории Константина Николаевича, надо над собой сделать определенные усилия – больно уж она не вписывается в мировоззренческие догматы рядового обывателя, живущего в зоне виртуальных сказок после празднования «миллениума».

Историософия Леонтьева на первый взгляд кажется достаточно примитивной: нация создает общество и государство, культурные ценности, а потом из этого и вырастает самобытная цивилизация. Нация, общество, государство, цивилизация развиваются подобно живому организму. Сам процесс проходит три стадии: «первичная простота» – «цветущая сложность» – «вторичное упрощение». Изначально люди, нравы и стереотипы поведения примитивны, затем появляются сословия, гильдии, кланы, цехи и каждый из них развивает свои культуру, обычаи, бытовые привычки, поведенческие нормы, характерные для них. К концу жизни цивилизации различия стираются, и все захватывает однообразие, серость и та самая «простота, что хуже воровства».

Казалось бы, ничего особо сложного и парадоксального, но Константин Николаевич на этом не останавливается, начинает расшифровывать детали. И вот тут-то…

Леонтьева можно легче понять, ежели обратиться к репродукциям внутренней росписи потолка иезуитской церкви Игнатия Лойолы в Риме.

Мастер Андреа Поццо в конце XVII в. создал уникальную фреску «Триумф святого Игнатия Лойолы», когда смотрящий на нее обнаруживает, что ангелы и святые «висят» в воздухе, задевая крыльями или ногами колонны и другие элементы архитектуры. Однако фреска написана на плоскости. Поццо удалось создать фактически 3D-эффект. А уж изображение им купола, которого в реальности нет, – подлинный шедевр обмана человеческого глаза.

Суть же моего рассуждения в том, что у Леонтьева многие мысли представляются категорически неверными, хотя и хорошо описывают то, что происходит в истории. «Ангелы» должны «висеть» в воздухе, а у русского философа не висят.

Например, Леонтьев заявляет: рост индивидуализма губит индивидуальность. И исторически тому подтверждений находится тьма.

Люди стремились к демократии, потому что считали: при этом строе лучше всего соблюдаются каждые индивидуальные права, а власть они избирают сами в силу личных предпочтений. Получилось же противоположное: права ограничиваются, к власти приходят ничтожные личности, блюдущие исключительно интересы своих хозяев. А избирательную гонку выигрывает не тот, кто соответствует пожеланиям электората, но любимец СМИ и PR-компаний.

И при демократическом порядке люди делаются более похожи друг на друга, чем при самой заскорузлой Монархии.

Даже философский похабник Вольтер нутром чувствовал такой расклад: «Лучше повиноваться породистому льву, который от рождения гораздо сильнее меня, чем двумстам крысам моего рода».

Любопытно происходит: человек выпячивает свое «я», а оно хочет одеваться, как велит стандартная мода, пить популярные напитки, петь и слушать песни, набившие оскомину и т. п.

На Западе ныне думают, что, введя выбор из 137 полов вместо мужского и женского, подчеркивают индивидуальность. Фактически же так формируется абсолютная бесполость – за множеством полов пола не узреть.

Еще худшим вариантом является возможность приписывать себя к любому виду животных. Для человека «быть» кошкой, собакой, хорьком означает лишь превращение из «образа и подобия Божия» в тварь без индивидуальности.

Ликует плоскость под видом «выпуклости» мессира Поццо!

Однако у Константина Леонтьева важнее будет иной вывод – национальные государства, построенные доброжелательными националистами, теряют самобытность и обретают единообразные учреждения, штампованных по общим лекалам политиков, усредняются и обесцвечиваются.

Здесь надо учесть, что нацию, национальность и революцию Леонтьев трактовал по-своему. Нация у него сродни этносу у Льва Гумилева, а национальность – «идос» – отвлеченная идея, которая и формирует неповторимую физиономию нации. Леонтьевская же революция – не бунт, не переворот, не опрокидывание социальной пирамиды, но процесс, равняющий горы наций, государств, быта и стирающий ту же социальную пирамиду вплоть до фундамента.

Парадокс национализма, ведущего к кастрации всех наций легко понять, ежели уразуметь понимание русским философом национальной политики: «Не считать ли в этом вопросе важным для нации не само господствующее племя и даже не язык его, а совокупность всех тех культурных признаков, которыми отличается эта нация от других. Какие же это признаки? Прежде всего опять-таки те же религиозные отличия; потом резкие отличия в государственных учреждениях и, наконец, если возможно, то и внешнебытовые отличия (которые вовсе не так уж внешни, как многие думают, а имеют глубокое психическое значение).

И таким образом, считая культурные (идеальные) отличия более существенными для национальной жизни, чем признаки физиологические и филологические, принимать за истинно национальную политику не столько ту, которая способствует распространению и преобладанию и внутри, и вне известного племени с его языком (или с родственными ему), сколько ту политику, которая благоприятствует сохранению и укреплению стародавних культурных особенностей данной нации и даже возникновению новых отличительных признаков (разумеется, естественно подходящих к среде, способных привиться к ней).

По моему мнению, только последняя (культурно-обособляющая) политика и заслуживает названия истинно национальной; а не та племенная, о которой шла речь в моей брошюре. Первая верна и охранительна; последняя революционна (т. е. космополитична) и обманчива» (К. Н.

Леонтьев. Культурный идеал и племенная политика, 1888 г.).

Если упростить, то, по Леонтьева, в мире имеются два национализма: первый (привычный!) – на первом месте держит кровь, род, происхождение, то есть «тело» нации, подчиняя ему «душу» (идос, национальность), второй – «душу» выдвигает вперед, заставляя «тело» ей повиноваться.

В XX столетии Иван Солоневич в «Народной монархии» писал: «Весь смысл бытия русского народа, весь «Свете Тихий» Православия погибли бы, если бы мы хотя бы один раз, единственный раз в нашей истории, стали бы на путь Германии и сказали бы себе и миру: мы есть высшая раса – несите к ногам нашим всю колбасу и всё пиво мира…»

Первый национализм, который стирает в итоге национальность, – это и есть национализм «колбасы и пива», второй же стоит на «Свете Тихий».

Леонтьев нам не даст обмануться в данном выводе: «Истинно-национальная политика должна и за пределами своего государства поддерживать не голое, так сказать, племя, а те духовные начала, которые связаны с историей племени, с его силой и славой. Политика православного духа должна быть предпочтена политике славянской плоти… Национальное же начало, понятое иначе, вне религии, есть не что иное, как все те же идеи 1789 года, начала всеравенства и всесвободы, те же идеи, надевшие лишь маску мнимой национальности. Национальное начало вне религии не что иное, как начало эгалитарное, либеральное, медленно, но зато верно разрушающее» (Письма отшельника).

Русскую нацию создало Православие, принесенное нами из Ромейской Империи (Византии). Русь приняла византизм, как ферапон принимает оружие павшего витязя.

«Ферапон есть лицо, добровольно посвятившее себя герою или богу, его второе «я», готовое в любой момент слиться с ним…» (В. Михайлин, А. Ксенофонтов. Выбор Ахилла, 2004.). Ахилл у Гомера – это ферапон нерожденного бога, Агамемнон – ферапон Зевса. Ферапоны оказываются часто более «живучими», чем их прототипы, они даже успешно замещают их (вспомним судьбы Пилада и Ореста). Культуры и цивилизации – ферапоны тоже оказываются наследниками первичных культур и цивилизаций, сохраняя через свое «я» ушедшее родительское «я» прототипов.

Древнерусская православная цивилизация является ферапоном ромейской (византийской). Но не следует забывать, что ферапон всегда проживает свою жизнь независимо от степени слияния с изначальным героем.

Истинный русский национализм – это русизм по Леонтьеву…

И надо же, кто оказался сейчас его публичным носителем – Shaman – помилуй, Господи! И без матрешек, балалаек, танцующих медведей, «Во поле березка стояла» и косоворотки! За что, слава Богу! Ну нет у нас сейчас Леонтьевых при попсовой-то массовой культуре! Хоть так-то выживаем.

Прошу учесть, что я не критикую Shaman, а лишь утверждаю, что его популярности для вразумления молодых поколений просто недостаточно. Да и носителем русизма певец оказался случайным образом, возможно даже и не думая об этом.

России XXI века необходим русизм для сохранения цивилизации Русского мира. Русские как стержневой этнос (нация) Империи никогда не покушались на самобытность других народов и племен. Только усиливая русских и Православие, можно и не потерять многонациональную палитру России.

Уберите русских из Российской Федерации, и страна распадется на клочки, когда каждое «суверенное» государство обязательно перестроится на западный манер – без княжеств, царств, ханств, каганатов и т. д.

Нам нужен русизм, а СМИ подсовывают евразийство, ратующее за «многонационалку», да вот лишь ведущее к усреднению и религиозных, и национальных отношений, всеобщему обесцвечиванию их. России евразийство противопоказано, если мы желаем выжить в турбулентном мире.

Наши современные евразийцы ратуют за права мигрантов из Средней Азии, вроде как расширяя разнообразие в державе. Но помним об оборотничестве фрески Поццо! – к нам едут представители салафизма – исламского течения, упрощающего религию Мухаммеда. Среди мигрантов нет ни суфиев с их мистикой, ни шиитов с их любовью к святым местам и Али. Мигранты утаптывают и выравнивают религиозный ландшафт страны – так действует революционный процесс и вполне по К. Н. Леонтьеву. И он ведет к смерти общества, коренных наций и государства.

Евразийство же Прилепиных с их Ордой, мигрантрофилией и большевистско-мифологическим баскачеством – это вторичное упрощение «цветущей сложности» теории пассионарного этногенеза Льва Николаевича Гумилева. Однако, в появлении современного евразийства Гумилев никак не виноват, как и христианство – в штудиях ересиарха Маркиона Синопского.